Из двух трясущихся зайцев может получиться один стойкий оловянный солдатик.
Тони Дэвидсон «Культура шрамов»
***
Вадим впервые видит Алтану, когда у той молоко ещё на губах не обсохло. Пятнадцатилетняя, нескладная, вся из острых углов собрана. Он взирает на неё сверху вниз: Алтана стоит за спиной матери взъерошенным воробьем. Дерзкий птенчик с раскосыми алыми глазами. Ни грамма величия своей матери, одно лишь выдаёт — чёрные, как смоль волосы. Волосы дикой монгольской породы. Свободной и живой. Вадиму кажется, что он чувствует их тяжесть под пальцами. Алтана молчаливая, безучастная. В глаза чужаку не смотрит, руки прячет под складками тяжелого бурятского дэгэла . Он осматривает ее в зеркало заднего вида, пока они едут в школу. — Говорить-то умеешь? — Умею. Птенчик оказывается с тихим низким голосом. Не будь Вадим наёмником, положившим сотни людей в чернозём и дёрн, вздрогнул бы. Остаётся только перекатывать зубочистку между зубов и радоваться, что слова из горла прорезались у воробьеныша. Вадим включает музыку погромче, Алтана кривится.***
С мёртвой точки их отношения движутся, когда она возвращается со школы в слезах. Молчит, волком смотрит, когда Вадим спрашивает, что случилось. На самом деле, хороший человек из Дракона, как из говна пуля. Вадим мудак и плут. Возиться с детьми ему ещё не приходилось, да и дитё великовозрастное. Он в пятнадцать уже морды бил, да по хатам мотался. Девчонку жалко, если честно, но не это главное. Главное, что платят за неё хорошо. Потому и спрашивает, ему ведь велено, чтобы ни один тяжелый, будто конский, волос не упал с головы дражайшего дитя, ни одна слезинка не скатилась с подрагивающих ресниц. — Ну че ты куксишься? — Птичка от наглости перестаёт отчаянно размазывать соленую влагу по лицу, смотрит, будто видит впервые. Вадим тяжело вздыхает, детский сад, штаны на лямках, ей Богу. Хотя куда ему? В Сирии Вадим разучился молиться, в Чечне - верить. — Давай так, я решаю твои проблемы, а ты делаешь уроки. Понятно? Че оскорбления по расовому признаку? Алтана поджимает тонкие губы, поправляет нелепые очки, сползающие на нос с горбинкой, и морщится. Вадим проницательный дядька — издержки профессии. Такие, как он, не промахиваются. Он держит зрительный контакт и думается ему, что ебланы эти школьники. Раскосые глаза — экзотика, невиданный фрукт. — Знаешь, как Чингисхан выбирал невесту? — Алтана мотает головой, шея куриная, как только держит. Вадиму не жалко провести экскурс в историю. Не мечтал он в своё время о такой жизни, даже исторический закончил. Кто ж знал, что контракт, заключённый на год, так обернётся. — Главным в женщинах он считал крепкие ноги и узкие глаза, потому что большие — врата для злых духов. Вадику почти тридцать, он один — боевое подразделение. Его муштровала война, за плечами реки крови. Но сейчас он сидит в тесной тачке на кожаных сиденьях, травит замшелую байку о монгольских воителях испуганному, зареванному ребёнку. Сюр, как ни погляди. Но Алтана успокаивается, гордо вскидывает голову и долго всматривается Вадиму в лицо, ожидая увидеть отвращение, но не находит его. Перед ней совсем быть мудаком неудобно. Дракон тут цыпа на цырлах, лишь бы заплатили. Домой он везёт ее под Джерманотту, девчонка его музыкальный вкус не разделяет. Русский варвар.***
Птичка перестаёт его стесняться, болтает обо всем, что волнует. По-девичьи хохочет, прикрывая рукой рот. Алтане думается, что Вадим, хоть и раздражает порой, но все равно самый лучший мужчина в ее окружении. Вадиму кажется, что уж очень хуевый человек из него получился. Все дети, росшие без отцов, ждут безусловной любви. Алтане кажется, что вот она, протяни руку и возьми. Вадим большой и сильный, не сказать, что идеал, но сойдёт. Дагбаева вспоминает, как приходила к старшей сестре, и они гадали на женихов. У судьбы отвратительное чувство юмора. Юмжит начинает интересоваться девочками в восемнадцать, Алтана безбожно пропадает каждый раз, заглядываясь на разворот плеч своего телохранителя. Мужская фигура в ее жизни раньше была одна — дед. Баатар Дагбаев никогда не был к ней благосклонен, хоть и пыталась она заслужить его любовь, разбиваясь каждый раз в лепешку. Для него она была сорным семенем среди злаков, ребёнком, который не должен был родиться. Не раз она утыкалась в материно платье, содрогаясь и подвывая. Дед требовал большего, вечно сравнивал со старшенькой и отбривал холодом весь ее лепет. Дед гордился Юмжит, ставил в пример. Алтана рано поняла, что у Баатара Дагбаева была одна внучка. Признаки будущего распада ощущаются тяжестью в груди, свинцовым бременем. Вадиму думается, что Алтану Бог в лоб поцеловал, он же ее и нахуй послал. — Я тебя люблю, — слова вырываются из горла быстрее, чем она может подумать. Алтана уже в постели, наемник ручным псом сидит рядом и только закончил очередной рассказ. Вадим хмурится, а у неё сердце из тщедушного тельца навылет. Пауза затягивается, соплячка шумно сглатывает. Воздух тяжелый, плотный. — Золотце, я не Гумбольдт Гумбольдт, детей не люблю, — каламбур выходит кривоватым, Вадим костерит себя на чем свет стоит. Ему думается, что вот-вот потеряет хлебное место. Птичка напоминает раненого зверя, обнимает себя руками. Во взгляде: «пожалуйста, полюби меня» Вадим не дурак, только притворяется им, чтобы сохранить рассудок во всей этой адовой мясорубке. Последний год казалось, что все — обеспеченная пенсия и покой. Но не тут-то было. Девчонка жмётся ближе, обнимает за шею руками тонкими. Вадим думает, что роль аниматора на детском празднике жизни скоро кончится безымянной могилой на окраине города. Алтана дышит загнанно, пальчиками перебирает пергидрольный блонд с проступающей сединой. Вадим гладит ее по спине и чувствует ужас и непокой.***
Терракт. Площадь восстания. Долгая реабилитация. Мать хоронят уже без неё. Алтана пустым взглядом окидывает палату. Смерть облизала еще детскую щеку, огнём обдала внутренности, но оставила. Пощадила или поиздевалась? Потеря отдаётся глухо где-то в груди. Слез больше нет, вся сухая, червоточина ширится где-то под рёбрами. Время тянется медленно, как смола. Все, что было дорого, догорает едким дымом. Алтана ждёт, но дверь остаётся закрытой. Вадим не пришел, не позвонил, не написал. Весь ужас фактов ее пронизывает, кислород в лёгкие не заталкивается. Для Вадима она была работой, заменяемой частицей. Матери больше нет, падальщики рвут Дагбаевский бизнес по кускам, она почти инвалид. Какое место во всей этой чернухе Вадиму? С дулом у ее виска, разумеется. Алтану корчит от боли, выть волком хочется. Ее ноги собрали по кусочкам лучшие хирурги, она лежит в дорогой палате и давится лекарствами на вес золота. Но какой в этом смысл, если никто к ней не питает никаких чувств кроме жажды наживы. Богатые тоже плачут, а после платят. Дагбаева смотрит в потолок, ощущает на языке горечь предательства, он оседает свинцовым пеплом в легких. Пахнет казёнными дезинфицирующими, по стенам ползёт тень от фар проезжающих машин за окном. Алтана осязает одиночество во всей ее мрачной красе, остаётся лишь гадать, что с этим делать и как***
Гонконг. Встряска. Работа на Баатара. Адреналин бурлит в венах, волосы поднимаются на загривке. Стреляет он почти на автомате, знает, что попадёт. Старая шкура не жмёт, не натирает. Вадим снова в обиходе, снова в обойме и чувствует себя живым. Махать пушкой равно быть в тонусе. Дракон расправляет затёкшие крылья, чувствует запах денег и крови. Работа не пыльная, простая до узнаваемости. Не забыл, руки помнят, как ломать хребты, как рушить жизни. Вечерами, протиснувшись мимо людных душных улиц, он возвращается в номер и чувствует пустоту, всю душу вынула, выебала. Привязанность придумали мягкосердечные долбоебы, он не такой: Вадиму чужды человеческие отношения. Но дергается, будто каленым железом приложили, когда он вспоминает свою девчонку. Руки машинально впиваются в металл смартфона, пролистывают диалог. Кризис среднего возраста что ли у него? была в сети 15 минут назад. Спустившись в бар Вадик видит невысокую китаяночку, со спины малышка ещё, но надирается методично. От зрелища поднимаются восхищение и почти онегинская русская тоска, хочется присоединиться. Глаза маслянистые, темные, волосы с тонкими бисеринками ранней седины. По-своему красивая, но не то. Вадим втрахивает китаянку в кровать, мотает на кулак волосы воронова крыла. Оргазм застигает его засухой в монгольских степях, жаждой, которую утолить ничто не в силах. Разморенный он понимает, что сублимация вышла так себе.***
Встречаются они годами спустя. Баатара Дагбаева больше нет, загрызли свои же. Вадиму почти прозрачно, куда ведут концы. Глаза приклеились к темноте, он, закованный в цепях, висит тушей, грузом. Когда-то был в этих стенах власть имеющим, надзирателем казематов боли. Сейчас же одно слово, и язык вырвут без анестезии. Ублюдкам вроде и не полагается. Комнату вспышкой озаряет отвратный дешевый желтый свет, сетчатку мазнуло быстро колюще. Молодая зазноба врывается морозной метелью, тысячью ветров. Цокает по кафелю тонкими каблучками-шпильками. Дерзкий птенчик вырастает в гордую орлицу. Вадим видит профиль с горбинкой, но не удостаивается даже взгляда ее золотейшества. — Псу доходчиво объяснить, что бывает за предательство, — голос ровный, но Дракону слышится дребезжание металла, свист натуженных тормозов и поднимающаяся ярость в высокой груди. Дрессирует. — Не вели казнить, старче, я тебе ещё пригожусь, — лыбится дёснами кровавыми, в глаза заглядывает с вызовом. Алтана хмурится, он явно на понт берет. Урок не усвоен. Дагбаева перешагивает через лужу крови, пинает мыском дорогих туфель под дых, не снимая перчаток, даёт пощёчину. Оглушительную, звонкую. — Забыл с кем имеешь дело? — Зо-ло-тей-шество, я скучал, — щека саднит, но Вадим пробует на вкус новые слова. Как хорошо, что слова наемника ничего не стоят. Алтана это, как никто другой, знает.***
Вадим приступает к работе через неделю. Рёбра колет по инерции, но он сглатывает металлический привкус во рту. Снова цепной Цербер, однако в глазах Дагбаевой не ценнее дворняжки. Она выросла, приобрела царскую стать, подобно растениям в оранжерее расцвела. Дракон чувствует тоску, будто упустил нечто важное. Хорошие девочки попадают в рай, а плохие — куда захотят. Несколько лет назад Дагбаева посмеялась бы с пошлости этой фразы, но сейчас отчасти согласна. Алтана и на пушечный выстрел никого не подпускает, не верит больше. Остаётся сухость приказов, ему - ничего, кроме вежливого льда. После очередного рабочего дня ей остаётся крушить кабинет и орать от ненависти, душащей и острой. Жизнь Дагбаевой сейчас — попытка обрасти панцирем, заковать себя в латы булатные. И никакой эстетики в этом нет, просто чистая мерзость. Алтана научилась просто мудро жить: спать с нелюбимыми, чтобы доказать любимым, что на них белый свет клином не сходится; втягивать едкий дым, но не ощущать ничего кроме вкуса селитры, давиться обезболивающими, потому что ноги — сволочи, от слова совсем, не слушаются. Смотри, ублюдок, чего мне это стоило и как мало от меня оставило. Смотри, ублюдок, жизнь продолжается даже когда позвоночник в крошку, а душа наизнанку. Смотри, ублюдок.***
Она тонет в хайлайтерах, глитерах, шимерах. Новая рутина, этого требует статус. Алтана торгует лицом, улыбается в камеры, перебарывает приступ рвоты от чужих касаний пальцев в слюне и сале. Дагбаева понимает, что все эти люди — фон, белый шум, триады пикселей. Она одна идёт по канату над пропастью, а зрители скандируют: «упади». Этим долбоебам только руку дай — откусят по локоть. Вадиму позволено спать с ней, но не позволено лезть в душу. Алтана не терпит его дольше длительности очередного перепихона. Накачивает себя Трамадолом под завязку, когда лавой поднимается фантомная. — Пошёл вон, — пинком выталкивает его из постели, слишком уж Дракон на шёлковых простынях выглядит довольным, пресытившимися. Вадим перехватывается ногу, целует в мосластую коленку, в глаза глядит преданно и честно. Они у него серые, цвета грязного асфальта. Алтане так и хочется рухнуть в эту глубину мешком, чтобы конечности в труху и мозги размазанные. — Не свалишь, пойдёшь на корм рыбам, — Я ценный кадр, — харохорится, лыбится тошнотворно слащаво. — Незаменяемых нет, Алтана свой давно урок усвоила. Ученье свет, а неученье тьма, разрозненная, саднящая, как ножевое. — Врать нехорошо, золотко, Он щурится, прижимаясь щекой к щиколоткам в шрамах, обводит глянцевый чёрный ноготок языком. Ну вот, смотри, Дагбаева, лежит дракон в ногах. Что делать будешь? Казнить нельзя помиловать. Только вот где запятую ставить, так и не объяснили.***
Вадим сызнова привыкает к Алтане. Разложил ее детские фотографии, как дурень фантики, и бобылем просидел весь вечер. Вадиму думается: я нахуй никому не нужен. я стареющая тварь. жизнь моя в руках малолетки с экзистенциальным кризисом. но отчего-то это качество бытия его не пугает. Теперь Алтана носит чёрное, красит губы вишневой помадой и скалится по звериному. Глаза — зеркало души, вот только они теперь чужие. Не детские и наивные с мягкими блеском слез. Алтана — монолит, холодная античная статуя. В ней нет ни тени сомнения, нет больше сострадания и милости. Вадиму иногда кажется, что он в этой игре добыча. Вот смех-то: наёмник, разменявшийся четвёртый десяток, чувствует себя куском мяса на витрине. Он видел многих женщин на своём веку от спилберга до нолана. Но ни одна не отравляла саднящих борозд на сердце. Восток дело тонкое. Алтана вызывает стойкое желание течь рекой, быть мягче глины. До этого подобных наклонностей вроде не проявлял. Алтана флиртует с другими, иногда спит с ними, не давая надежды на продолжение. Но возвращается Дагбаева всегда к нему. Он не ревнует, потому что не имеет права. Она делит с ним постель, потому что это потребность, прихоть. Не позволяет целовать — табу, заставляет играть по своим правилам. Вадим не испытывает вины перед нескладной девочкой-подростком, которую оставил, сожалеет лишь, что привязался, как ни крути. Вадим понимает, что коснувшись солнца, обязательно обожжется. Но играть со смертью в прятки — его профессия. А пока он согласен подавать руку своей леди-босс, кланяться шутом и быть личным ковриком. Пусть вытирает ноги об него, сколько хочет, перебесится и успокоится. Доверие хрупче хрусталя, подорванное — хрупче мужского эго.***
Нарушают ее сон звуки стрельбы. Дракон по соседству распахивает глаза, почуяв кровь. Пистолет Вадима под подушкой, все под контролем. Он прислоняет палец к губам, Алтана понимает без слов. Дракон уходит, а она малодушно прячется под кровать. Выть хочется дурниной. Каждый такой раз, как в первый. Шум становится ближе, какофония звуков вбивается в искореженное сознание. Сегодня не кончится никогда. Паническая атака накатывает волной, страх душит ледяными пальцами. Мир исправно трещит по швам. Она посреди моря беспокойного и глубокого, к ногам привязаны валуны. Ощущения не из приятных, выплыть шансов нет. Алтана теряется в ощущениях, неизвестно сколько времени проходит, пока стрельба не стихает. Она по шагам узнаёт Вадима, тот светит фонариком (где только достал?) ей в лицо. Как маленькую выволакивает из укрытия и долго баюкает на руках, шепча в спутанные темные волосы утешения. И тиски разума отпускают ее на волю. — Все хорошо, дракон спас принцессу, — он кутает Алтану, мелко дорожащую, в одеяло. — Спи, я скоро, только мусор уберу. Вадим возвращается под утро, целует в висок. Алтана сегодня даже не будет ругаться, заслужил. Тьма перестаёт сгущаться вокруг. Солнечный свет и блики на одеяле. Дракон заходится храпом уже некоторое время, а Алтана не может смириться с теплом где-то в груди. Раньше ей казалось, что там — нежилое, выгоревшая степь, скошенная под ноль. Мертвое, злое перестаёт копошиться опарышами где-то внутри.***
Юмжит возвращается в Питер с мажорной ноты, с оркестром. Вадим вспоминает времена, когда старшенькой было восемнадцать. До смерти матери та была язвительной занозой, впитавший в себя лучшее от своих предков. Сейчас же перед ним стоит глухой аспид, нетерпимый к чужим помоям. Первая леди мафиозного мира Азии со стальной хваткой. Валькирия, ужасающая в своей мощи, восточная амазонка. Малую ещё верстать и верстать, чтобы стала такой же. Алтана, не растерявшая мятежного духа, терпением не отличается. — Скажите, Вадим, сколько стоит ваша верность? — Юмжит переходит сразу к делу, красным ноготком стучит по столу. Дракон, оперевшись руками на подоконник, щурится на зарю. — Верность наёмника не стоит ничего. Если вы о деньгах, то меня нынешний оклад вполне устраивает, — о, да, платят ему сполна: позволяют касаться обнаженной кожи, кругами выводить узоры подле клитора, цеплять короткими ногтями проколотые соски. Все до мелкого позвонка отдаётся ему целиком. Вадим думает, что верности в нем нет, есть плебейская привязанность, стокгольмский синдром. Иначе как назвать эту мономанию? — У меня для вас приказ, — Вы не моя хозяйка, — Юмжит криво усмехается, глядит на него неприязненно и серо, почти безлико. Есть ли что-то в этой женщине настоящее? Вадим думает, что хоть порода у них с Алтаной одна, они щенки разного выводка. Взгляд Алтаны — огненный смерч, с ног сбивающая страсть. Взгляд Юмжит — пустота, бесплодный Марс. — Тогда просьба, не дайте ей наделать ошибок, о которых она будет сожалеть, Вадим понимает, о чем говорит Юма. Разумовский, конечно же. Он вызывал в Алтане приступ желчи, ненависти осязаемой. Дракону думается, вот он пиздец, когда тот наконец объявляется. Обсессия Дагбаевой-младшей — ржавый ублюдок, изничтоживший ее жизнь на корню, оставив лишь суррогат. Спина Алтаны — натянутая струна. У него три паспорта, официально стал грузом 200 ещё в начале нулевых. Вадим заряжает ствол, выходя на задание, мельтешит в воспалённом мозгу мысль, что каждый раз, как последний. Разумовский — псих, отбитый во всех отношениях. Поварёшкин — сентиментальный придурок, след которого простыл ещё в Сирии. Кто ж знал, что волки такие живучие. Вадим не чувствует страха, он атрофировался давно, как нелепый рудимент. Но чувствует, что не готов сложить голову во имя извращённого юношеского максимализма. Жизнь его стоила ему всего. — Я не буду тебя, как мать опекать, но понимай, что они тебя, Золотце, в асфальт закатают, — послеоргазменная мокрота во взгляде застывает, в Алтане поднимается бешенство, словно свора собак, спущенная с цепи. — Игра не стоит свеч. Даже если и победишь, что делать дальше будешь? Дагбаева не отвечает. Взрослый дядя Вадим, в общем-то прав, но бремени с плеч осознание не снимает. Алтане всегда хотелось, чтобы был кто-то, готовый и в пропасть следом броситься. Вадим же здесь, пока ему платят. Неужели Алтана не заслуживает бескорыстного вечного заступничества и тыла? Одна мудрость есть: если просишь, будь добр, отдавай взамен. Но Дагбаева не привыкла ничем делиться.***
Вадим бесцеремонный, наглый. Щурится по-блядски, во рту перекатывает смозолившую глаз зубочистку. Алтана почти физически ощущает комок в горле, глядя на него. Им удалось выйти сухими из воды, заключить шаткое перемирие. Алтана злится нечеловечески, колюче. Вадим — наголову двинутый, взрастивший отвратительность постепенно. Она ширилась, тянулась, облекая все вокруг, шипастая, полая внутри. На кой черт они приперлись в Бурятию, мужчина до сих пор не понимает, косится на свою леди-босс, но не перечит. И вот стоят они посреди огромной степи, ни души в радиусе сотни километров. Ранняя весна. — Если ты решила меня прикопать прямо здесь, Золотце, это плохая идея, — он оглядывает ее с ног до головы. Алтана стоит, закутавшись в дорогой плащ, грязь возле дороги разминает новыми сапожками из телячьей кожи. Хоть куртку свою стели, вместе же покупали черевички, Дракон помнит солидное количество нулей на чеке. Его востроглазая дева вздыхает тяжело, словно он тупейшее существо на свете. — Я буду оказывать сопротивление, Вадим игриво касается ее острого, все еще птичьего плеча, не спеша перебирает левой рукой золотые заколки на косах. — Что ты видишь? Ее голос звучит почти медитативно, спокойно, хоть и бушевала буря внутри несколько минут назад, оставив после себя дюны песка и копоть. Что видит Вадим? Хороший вопрос. Промёрзлую степь, где-то ещё сугробы лежат, марево заката. Закат оранжевый, с поволокой розового, такой не встретишь в Питере.***
Они стоят посреди бесконечно-вечного, обесточены, опустошены.