И большие тюльпаны на окнах.
И может быть, Вы бы даже меня любили…
<…>
Вы бы лежали — каким я Вас люблю: ленивый,
Равнодушный, беспечный.
Хистория была мягкой. Нежной и любящей. Страстной и сгорающей от неподдельного чувства. Тогда, и только тогда, когда хотела: когда ей это было нужно, выгодно, удобно. И её мало заботило, как это сказывалось на окружающих. Её в целом — мало волновали окружающие. — Хис, как долго это может продолжаться? — Девушка провела по золотистым девичьим волосам, затем немного приподнялась на шелковистых простынях, чтобы заглянуть Хистории в глаза, — в её огромные, пустые глаза, прорывавшие ход в бездонную чёрную яму, — но Хистория и не посмотрела неё. — Что ты имеешь в виду? — Хистория встала и приблизилась к трельяжу, разглядывая своё отражение: худощавое, бледное и совсем не лишённое красоты и умиротворяющей прелести, узрев которую каждый режиссёр страны начинал охоту за ней в свою коллекцию. В её крохотной ломкой фигуре в полной мере цвела незримая статность. — И не называй меня Хис, — она позволила бирюзовому халату скользнуть на пол, обнажая хрупкие ключицы и маленькую грудь, — мне не к лицу. — То пропадаешь, то объвляешься спустя месяц, с такими приглашениями, — она скользнула взглядом по белоснежной спине Хистории, — мне приятно, и не стану скрывать, что ты мне интересна — и даже рискну предположить, что ты мне нравишься, но… я не «мальчик-помани-меня-пальчиком», я желаю и себе, и тебе счастья, а ты лишь… — От твоего многословия у меня разболась голова. Я уже говорила и повторю ещё раз: я устаю на работе. У меня нет ни сил, ни времени. Предлагаешь мне изводить себя, чтобы побаловать твоё детское нетерпение? — Конечно, нет. — И что ты тогда мне предлагаешь? — Кончики пальцев Хистории окунулись в крем, когда каждая линия на её лице видимо напряглась. — Бросай работу. Сама говорила, что всё это не доставляет радости. Ты увядаешь изнутри и на глазах. Я могла бы дать тебе всё, чего ты пожелаешь, и мы могли бы быть счастливы так. — Прошу, не утруждай себя кормить меня этими обещаниями. Мне от них дурно. Полумрак, прячущий под собой нагих особ и их разговоры, заливал комнату в отеле, придавая встрече интимности. — Денег из моего наследства хватит, чтобы жить безбедно. Хистория недовольно закатила глаза и убрала волосы за уши. — В этом всё и дело, — бархатные духи рассыпались по шее и ключицам Хистории, — я не нуждаюсь в «деньгах из твоего наследства». — Но зачем тебе… — И она ничего не успела сказать, когда Хистория поймала её губы, запечатав в шаткий и сухой поцелуй. — Я люблю тебя, — она разорвала поцелуй, впившись глазами в тело своей любовницы, — молчащую. Волосы Хистории щекотали щёки. Ей это нравилось. Когда Хистория целовала первой. Когда первой звонила. Когда обнимала со спины. Когда улыбалась ей — и только ей, — а не в камеру сотням поклонников. Когда смотрела в глаза. Её любовнице хотелось бы что-нибудь ответить, разъясниться, придать прошлым разъяснениям пояснения, но только не тогда, когда её Хистория — вечно ускользающая, как паутина, пропадающая под палящими лучами солнца в ясный день, — так близко, не тогда, когда она могла касаться её: прижимать, целовать, слышать её стоны, крики, покусывать, сжимать… В эти быстротечные моменты казалось будто Хистория действительно рядом с ней — здесь и сейчас, разумом и плотью. — Я тебя тоже люблю, Хис, — она шепнула ей это на ухо, как-то обычно бывает, когда не хочется портить дивный миг пошлыми воплями. Хистория обрамляла пылающие щёки возлюбленной холодными, как родниковая вода, ладонями и разбрасывалась разодранными в клочья краткими поцелуями, усыпая ими всё её лицо, шею, ключицы, грудь, живот. Она сжимала грудь Хистории, покатывая между пальцами соски. Проводя языком по ложбинке, затем по животу, скользя как можно ниже, чтобы в конце концов добиться от Хистории желанных приглушённых искусственным смущением одарённой актрисы вскриков. — Ещё… Пожалуйста, не останавливайся, — Хистоия изогнулась в спине, одной рукой сжимая простынь, второй — прикрывая себе рот, — чуть ниже! Да-а! — прозительный стон разлетелся по комнате. Такие поздние встречи всегда имели похожее завершение — Хистория уходила рано утром, оставляя после себя лишь мерный поцелуй на лбу своей любимой.***
Проводить время с ней — одно удовольствие. Хистория не была образована (у её родителей не было денег даже на то, чтобы благопристойно одеть её, не стоит даже заговаривать об университете), но начитана, смела и беспечна в высказываниях, беззаботна и фривольна в спорах, хотя и не отличалась остротой ума. Она была желанна и обожаема всеми.***
Хистория раздевалась для фильмов. Вульгарных, феноменальных, беспощадных. Кинокартины выходили такими же безобразными, как и их успех. Залы с премьерами трещали по швам от народу. И совершенно неважно было никому — а в особенности Хистории, — что о фильмах говорили. Недовольны — значит, посмотрели — а значит, потратились на билет. Когда она впервые пришла на фильм с участием «будующей жемчужины французского кино», по прогнозам местных кинокритиков, она была поражена и взволнована: такое хрупкое создание так уверенно держалось на экране. Она нашла актрису через знакомых. В общем, всё сложилось как нельзя лучше, и им случилось попасть на один званый вечер. Звёзды сияли ослепительно ярко в ту ночь на крыше. О, как же южный акцент Хистории — манящий и сладостный — ласкал слух, когда они остались только вдвоём. — То есть вы презираете богытых? — она сделала глоток, до конца осушив бокал красного вина. — Верно. — При этом намереваясь через пару лет обладать состоянием равным моему. — Совершенно точно подмечено. — Прошу прощения, но мне кажется, что я на пьяную голову утратила логическую цепочку, не могли бы вы помочь мне её восстановить? — Она взглянула на Хисторию, в её очаровательном чёрном платье. — Возьмём, к примеру вас, вы ведь аристократка по происхождению, верно? — Абсолютно. — Вам незнакома бедность. Вам никогда ни в чём не отказывали. Вы привыкли брать и обладать. Отбирать и присваивать себе. — Возможно. — На лице родилась улыбка и несмываемый интерес. — Совсем неважно, каким будет моё состояние. Мне нравится думать, что люди, которые пожелают мной владеть, не заполучат меня в свою коллекцию ни-ког-да. — Хистория вытянула губы трубочкой и улыбнулась в ответ лучезарно. Им больше не хотелось говорить, но оставшийся вечер глазами они были в сопровождении друг друга.***
Её преследовала и никогда не льстила мысль о том, что Хистории, в тайне посмеивающейся над простодушием зажиточной аристократушки, нравилось измываться над её чувствами. Каждый раз выпархивать бабочкой из её жизни. Кололо её странное чувство, когда другие смотрели на Хисторию, и когда последняя на все их комплименты и жесты отвечала взаимностью. Когда чужие руки раздевали её на экране. Когда мужчины в кинотеатрах облизывались, глядя на неё, в предвкушении желаемых сцен. Когда незнакомые глаза обводили контуры её тела. Она это ненавидела.***
— Порой мне кажется, что я не принадлежу даже себе, они словно разрывают моё тело на части, а внутри меня — гнилые водоросли, и они покрывают мои лёгкие, и я задыхаюсь... — Хистории не хватило дыхания, и слёзы покатились с её щёк. — Давай убежим отсюда, — она проговорила это звонко, срываясь на крик, — вместе. Пленница мнимой тюрьмы, из которой не сбежать, — такой она запомнила Хисторию. Спустя годы, она так и не поняла её. Не поняла ничего в ней и о ней. Разорвать все связи с ней — к лучшему, хотя в одном американском городке до сих пор была одна аристократка, время от времени покупающая кассеты с фильмами с Хисторией Райсс на обложке.