***
Они сталкиваются на пересечении двух разных миров; Венера и Марс врезаются друг в друга, когда Барбара впервые встречается взглядом с Розарией — чёрное мажет по белому, и так рождается серый. Она много слышала о Розарии, много плохого, боже, конечно, она слышала о Розарии, ведь каждый человек в их школе считал нужным непременно пустить грязный слух о том, что «эта шлюха дала сыночку директора на заднем дворе» и «она точно трахается с учителем родной литературы». Слышать — не то же самое, что видеть. Розария, словно Первая леди, важно поднимается на сцену, стоит ведущему озвучить её имя; это с самого начала похоже на ловушку, потому что второе имя — имя короля — так и не звучит на весь спортзал, а ведущий сразу после своих слов убегает со сцены, но Розария все равно стучит своими длинными каблуками. Не в меру короткое платье приподнимается на мягких бедрах и оголяет сетку темных колготок. Кинговская Кэрри в свиной крови была жалкой. Некрасивой. Яростной. Доведенной до пика. Розария в свиной крови была властной. Жуткой. Всё ещё развратной. До неприличного спокойной. Розария в свиной крови улыбается, берет грязные пальцы в рот, пока все вокруг смеются. Барбара, как и все, смотрит на сцену внимательно, не желая пропустить ни одной секунды представления, но, в отличие от остальных, ей совсем не до смеха: она вцепляется пальцами в стаканчик, чувствует, как лёгкий сквозняк приподнимает её длинную (по колено — в сравнение с другими девочками здесь это действительно было слишком длинно) юбку. Розария окидывает всех взглядом, прямо мажет по каждому и в конечном счёте не может избежать взгляда Барбары. Они глядят друг на друга долгие секунды, минуты, часы прежде, чем Розария спускается со сцены прямо так — вся в липкой влаге спрыгивает к моментально разбегающимся от неё подросткам. Парочку задевает перемазанной в крови рукой и уходит, громко хлопая дверью. За ней тянется яркий след. Все затихают, а затем делают вид, будто ничего и не было. Барбара уходит с зимней вечеринки куда раньше, чем планировала, и весь оставшийся вечер крутит на фотопленке то, как Розария закатывала глаза, отправляя пальцы в рот. Ей плохо в хорошем смысле, и хорошо — в плохом.***
Комнатка маленькая, темная, вся в каких-то плакатах, с разбросанными тут и там баночками чёрного лака. Среди этого хаоса Барбара чувствует себя по-странному хорошо; она лежит прямо на полу на животе и решает домашку по алгебре. Графики функции, интегралы, дискриминанты, корни уравнения — она знает каждую формулу наизусть, потому что она — исключительно хорошая ученица, ответственная и умная. Ей так полагается. Розария сидит рядом, оперевшись спиной о незастеленную кровать, и выкуривает вторую сигарету за час, отправляя пепел и бычки в старую жестяную банку. Она не решает никакую домашку, если уж на то пошло, она совсем ничего не делает, только сверлит тяжёлым взглядом спину Барбары, которая должна чувствовать себя некомфортно в такой компании, но, вопреки любым законам Вселенной, она впервые ощущает трепет в животе от искренней радости. — Ты хоть иногда отдыхаешь? — спрашивает Розария, и Барбара отрывается от тетради, чтобы взглянуть на то, как красиво между длинных тонких пальцев (у самой Барбары они были короткие, почти детские, даже немного пухловатые) ложится сигарета. — Все эти твои конспекты. Книжки. Барбара улыбается, оголяя ровный ряд зубов. Два хвостика забавно дергаются, когда она складывает руки и ложится на них головой, не отрывая взгляда от Розарии и не переставая болтать ногами в воздухе. — Да. Прямо сейчас. Розария хмыкает. Тушит сигарету прямо о запястье — там много мелких шрамов-кругляшков — и прикрывает глаза. Она такая же странная, как про неё рассказывают. Барбара чувствует себя потекшим на жаре мороженым: она плавится, растекается лужей под ногами Розарии, хотя сейчас и был холодный февраль. Ей нравится.***
Из зеркала на её смотрит худая, низкая, сухая девушка. Такая бледная, что с лёгкостью можно разглядеть нити вен. Барбара вертится в одном нижнем белье, оглядывает каждый сантиметр своего тела, особенно долго держит взгляд на тонких ногах, которые, кажется, едва ли способны выдержать на себе вес целого человека. Повинуясь странному порыву, Барбара меняет несколько комплектов белья и даже красит себе губы сестринской помадой — она порочно-алая, слишком темная для неё, слишком взрослая для ещё даже не до конца сформировавшейся шестнадцатилетки. Она как раз переодевается в третий — чисто-белый, с красивыми узорами на кружевах — комплект, когда её телефон громко жужжит, а на экране буквы складываются в одно конкретное имя. Барбара долго смотрит на стол, где лежит телефон, только затем берет трубку и снова пялится в зеркало с неё ростом. — Сестра дома? — сходу начинает Розария. Ни привет, ни как дела. Барбара зажимает телефон между угловатым плечом и ухом; свободными руками касается своего впалого живота, когда отвечает ровным голосом: — Нет. Руки сами ведут выше — к торчащим некрасивым рёбрам, а затем забираются под край кипенно-белого лифчика. Против воли фотопленка в голове снова проигрывает почему-то именно пальцы Розарии в крови. — Могу зайти? Барбара улыбается и касается затвердевших от холода сосков под тонкой-тонкой тканью. — Можешь зайти? — переспрашивает она неожиданно счастливая. — Я под дверью, — со смешком отвечает Розария. На том конце лопается надутый пузырь, и Барбара легко представляет, как Розария стоит, оперевшись о многоэтажку, подпирая ногой стену, и накручивает на палец мятную жвачку, а затем надувает её в пузырь. — Можешь подняться. Я открою. Тут же раздаются гудки. В слабом подъездном освещении Розария кажется почти ангельским созданием; кожаная юбка в обтяжку, сетчатые (ее любимые) чулки и чёрный топ портят все впечатление. Как и розовые волосы, нелепо, явно наспех, размазанная по глазам подводка и красная губная помада. Вот, кому такой цвет точно пойдёт. Барбара стоит перед ней в одном белье и даже не чувствует себя неправильно, когда понимает, что чужой взгляд скользит по её голой шее, груди и пупку. Розария дует пузырь в последний раз, громко лопает его и не глядя цепляет жвачку на стену у двери в их квартиру, а после — после крепко вцепляется в подбородок Барбары, заталкивает её внутрь и целует. Грубо, несдержанно, кусает губы в кровь, размазывает их помаду, пока Барбара уютно помещает свои ладошки на сильные плечи, сжимая в пальцах ткань кожаной куртки — такой же тёмной, как юбка. Ничего такого, говорит себе Барбара, когда Розария зажимает её у стены прямо в коридоре и явно не собирается церемониться. Ничего такого, говорит себе Барбара, когда Розария тянет нежную кружевную ткань, отодвигая полоску в сторону, чтобы пальцами забраться внутрь девичьего тепла. Ничего такого, говорит себе Барбара, когда кончает на пальцах Розарии, по-прежнему цепляясь за её одежду — одежду, от которой за километры несет сигаретами и жвачкой. Ничего такого, говорит себе Барбара, когда первая тянется за поцелуем, а, получив свое, опускается на колени и подтягивает юбку кверху — юбку, под которой ничего не оказывается. Они лежат часом позже на светлом ковре в комнате Барбары и делят одну сигарету на двоих, хотя пачка ещё наполовину полная. Грудь у Розарии объемная, мягкая, текучая, лежать на ней головой — одно удовольствие. Водить узоры по небольшому животу (такому же мягкому, как и грудь) — одно удовольствие. Ощущать подушечками пальцев тонкие паутинки растяжек — одно удовольствие. Розария могла быть настоящим воплощением взрослой женственности в свои семнадцать, если бы не таскала на себе все эти странные шмотки и не обрезала волосы так коротко. Барбара думает: нравилась бы ей Розария меньше или больше, будь она не такой… такой. Сложно ответить на этот вопрос. — Когда Джинн вернётся? — спрашивает Розария, и её голос, хрипловатый, сексуальный, потрясающий, вызывает снизу живота сладкое потягивание. — Ночная смена, — отвечает Барбара и ведёт языком по темному соску. — Почему ты вышла на сцену? Ты же всё знала. Как и остальные. Розария выдыхает с сигаретой во рту. Сжимает её растрепавшиеся волосы в руке. — Хотелось попробовать на вкус. Ты понимаешь. Солнце сталкивается с Луной. У них впереди — одна ночь и целая жизнь на то, чтобы оступиться, сделать кучу неверных выборов, довести друг друга до точки кипения, чтобы в итоге снова оказаться вместе.***