my head in your hands

На самом деле, Хэнк почти ничего не помнит. В ту ночь, когда это случилось, он был где-то далеко в своих мыслях. Он был так потерян в горе, горечи и замешательстве (замешательстве от его влечения к Коннору; замешательстве от своего ненормально сильного беспокойства за его безопасность), что он обратился к алкоголю, чтобы притупить свое сознание. Он уже хотел обратиться к своему пистолету за помощью, чтобы наконец покончить с этим. Он едва пришел в сознание, когда Коннор выбил окно. То, что потом случилось — это было не столько из-за того, что сделал Коннор, сколько сам момент осознания, водораздел: он вырубился, почти ничего не понимая, а после проснулся, — хотя и неохотно, — он вяло тащился (скорее Коннор тащил его) по дому, недоумевая, почему у него болит лицо. Но его тело помнит, даже если его разум — нет. Его тело хранит воспоминание о пощечине, о резком хрусте, когда идеально спроектированная и тщательно собранная ладонь Коннора коснулась его щеки, о том спокойствии и эффективности, с которой Коннор оторвал Хэнка от земли. Его тело помнит и болит из-за этого, оно жаждет почувствовать это снова, и это желание пропадает, только если чувства Хэнка совсем притупляются и почти атрофируются. Хэнк знает, что он не должен зацикливаться на этом. Во-первых, он смущен и чертовски огорчен тем, что Коннор видел его в таком состоянии, что ему пришлось тащить пьяную задницу Хэнка в душ, выбирать ему одежду. Огорчен тем, что был так близок к тому, чтобы оставить Коннору только пропитанный выпивкой труп. Но помимо этого он знает, что неправильно так думать о Конноре. Конечно, одно дело — привязаться к нему; кто мог устоять против его очарования? Коннор достаточно умен, чтобы унести этот секрет в могилу. Но, тем не менее, хотя Хэнк и чувствует некоторую неловкость из-за этого влечения, оно кажется нормальным. Неизбежным. Никто не может обвинить его в этом. Но то, о чем он думает поздно ночью, сжав свой член и засунув кулак в рот, чтобы точно знать, что Коннор ничего не услышит — это не то, чего он должен хотеть. И каким-то образом это осознание заставляет его хотеть этого еще сильнее. Станет ли он противен Коннору, если расскажет ему об этом? (Но он никогда не расскажет.) Увидит ли Коннор в этом сбивающее с толку очередное человеческое извращение или признак того, что склонность Хэнка к саморазрушению все еще чертовски сильна? Или он — Хэнк сжимает член, который пульсирует в его руке, и чувствует боль от силы своего желания, — почувствует заинтересованность? «Если это то, чего ты хочешь, — спокойно говорил он, расстегивая манжеты и закатывая рукава рубашки до локтя, — я рад доставить тебе удовольствие. Человеческая сексуальная реакция меня завораживает». Он забирался на кровать, полностью одетый, нависая над обнаженным, растрепанным Хэнком, оседлав его грудь, и не вступал в контакт более тесный, чем было необходимо: это было только слабое давление коленей по обе стороны от грудной клетки Хэнка. Коннор поднимал бровь при виде раскрасневшегося и сочащегося смазкой члена Хэнка, при виде того, как его рука запинается над ним, когда он пытается взять себя в руки. Он хочет сосредоточиться на Конноре, на изгибе его руки, когда она движется к его лицу, но он не может не напрячь свои бедра. «Ты недисциплинирован», — бормотал Коннор, самодовольная ухмылка расползалась по его чертовски идеальному лицу. «Ты даже не можешь дождаться, пока я начну, прежде чем прикасаться к себе». — Ничего не могу с собой поделать, — стонет Хэнк, его голос такой низкий, что больше похож на гул, чем на речь. Он не может позволить Коннору услышать, но так трудно молчать. — Коннор, ты… сделай это, пожалуйста. «Не отводи взгляд», — говорил Коннор. Он упирался в грудь Хэнка одной рукой, но только кончиками пальцев. Минимальное количество прикосновений, необходимое, чтобы удержаться сверху, и нежно похлопывал Хэнка по щеке. Снисходительно. «Я хочу, чтобы ты смотрел на меня». Хэнк кивал, широко раскрыв глаза, и едва заканчивал движение, как Коннор наносил удар, быстро и резко хлопая его ладонью с треском, и это звучало, как выстрел в тихой комнате. Он стонал громче, чем хотел, и утыкался лицом в подушку. Его член подергивался в руке, боль в щеке отзывалась жжением в яйцах, о это искаженное отражение боли и желания. «Что я тебе только что сказал?» Вопрос будет сопровождаться еще одной пощечиной, и Хэнк будет слишком ошеломлен, чтобы ответить, отчаянно дергая бедрами, пытаясь удержаться под руками Коннора. И вести себя хорошо. Коннор хватал Хэнка за волосы, а затем сжимал кожу головы, удерживая его на месте в ожидании ответа. «Это мило», — говорил он наконец. «Ты ничего не можешь запомнить больше, чем на пять секунд?» «Я-» «Мне следовало ожидать этого от тебя, — мило продолжал он, — но, может быть, это послужит достаточным напоминанием». Он снова дергал Хэнка за волосы, чтобы продемонстрировать, как крепко его держат. «Я хочу, чтобы ты смотрел на меня, пока я это делаю. Не закрывай глаза. Не отводи взгляд». Один в спальне, Хэнк бьет себя по лицу и стонет — боль почти такая же, но это не совсем то, чего он хочет. Он не может сам воспроизвести это чувство из-за своих широких ладоней и своей неспособности застать себя врасплох. Но он пытается, хлопая себя сначала по одной щеке, затем по другой, и представляя, как взгляд темных глаз Коннора пронизывает его, заставляя отвести глаза. Он не продержится так долго, он знает. Он не сможет. — Пожалуйста, — хрипит Хэнк, сгорая от стыда за то, как отчаянно он звучит, как нуждающийся. Когда Коннор получил над ним такую власть? В тот день, когда он подмигнул тебе, как будто хотел высосать твою душу, используя твой член, и говоря о твоих личных проблемах, думает он. В тот день, когда он ворвался в твой дом, разбудил тебя пощечиной и практически сам одел тебя. — Скажи, что я могу кончить, — стонет Хэнк. Боль в паху превратилась в пульсацию глубоко внутри, он чувствует, как огонь лижет его позвоночник, а удовольствие перерастает в то, чего он так отчаянно хочет достичь. Его бедра горят от напряжения, которое ему необходимо для того, чтобы держать себя в руках. Он так близок, но он не может… он не хочет кончать, если Коннор не позволяет ему это сделать. «Может быть, я должен сказать «нет», — говорил Коннор спокойно, как будто Хэнк не был под ним, не был потной красной развалюхой. — Тебе бы не помешало научиться сдержанности. Он… тогда он поцеловал бы его, думает Хэнк. Фантазия начала распадаться перед лицом его надвигающегося оргазма, язык собственнически проникал в его рот, зубы кусали и тянули нижнюю губу, когда он отстранялся. — Но я не думаю, что ты выдержишь это, так что можешь. И он дал Хэнку последнюю пощечину, достаточно сильную, чтобы губа Хэнка треснула там, где он уже прикусил ее, достаточно сильную, чтобы заставить его вскрикнуть от удивления и кончить так, как будто его оргазм вырвался из него, вытащенный быстрым, плавным движением. Движением руки Коннора, когда он бил его по лицу. Он никогда не расскажет ему, — думает Хэнк, опускаясь обратно в кровать и пытаясь взять под контроль свое дыхание, пока ленивые волны удовольствия прокатываются по его телу. Он знает, что между ними что-то происходит, если только это не просто очередная попытка принять желаемое за действительное с его стороны. Но в лучшие моменты, когда Хэнк менее склонен верить, что обманывает себя, он не может не вспоминать каждый раз, когда Коннор смотрел на него слишком долго, или останавливался слишком близко, как будто ища предлога, чтобы коснуться его или ненадолго положить свою руку на руку Хэнка, чтобы обратить его внимание на свою точку зрения. Хэнк думает, что эти моменты могут что-то значить. Он надеется на это. Возможно, они движутся к чему-то новому. Может быть, это всегда было. Но Хэнк точно знает, чему там там нет места. Во всем, что они могли бы когда-нибудь построить вместе нет места этому сбивающему с толку желанию, этому узлу, который он чувствует в своем животе, когда думает о Конноре, удерживающем его силой своей воли и причиняющем ему боль на несколько секунд. До боли идеальные моменты. Коннору это не нужно, он знает. Если Коннор действительно заинтересован в чем-то большем, если он хочет чего-то отдаленно похожего на то, чего Хэнк почти не позволяет себе хотеть, Хэнку будет этого достаточно. Этого должно быть достаточно. Он вздыхает, вытирает руку и живот уголком простыни, с которой нужно будет разобраться утром, и засыпает беспокойным сном.

***

Коннор сидит на диване и с трудом усмиряет свое желание вскочить — он как натянутая пружина. Он зарылся руками в густой мех на шее Сумо, и говорит себе, что это не его вина, что он что-то подслушал. Он калибровал свои слуховые датчики, что было обязательной частью проверки его здоровья и необходимо для поддержания себя в тонусе, а лучше всего это делать поздно ночью, когда меньше всего посторонних звуков, которые могли бы помешать процессу. Его нельзя винить, если звук собственного имени привлек его внимание настолько, что заставил усилить чувствительность слуха, или если собственное любопытство заставило его слушать, даже когда он понял, что происходящее в спальне Хэнка было не тем, что он должен был услышать. Конечно, его нельзя за это винить. Он не знает, что это значит. Он не уверен, что знает, чего именно хочет Хэнк. Но он точно знает две вещи, два факта, которые вселяют некоторую уверенность: во-первых, он был создан для расследования, для оценки улик. Он никогда оставлял проблему нерешенной, он узнает, что нужно Хэнку. И, во-вторых, — всякий раз, когда он об этом думает, он чувствует острую радость и некое удовлетворение в области насоса, который качает тириум, — Хэнку очень трудно сказать ему «нет».