О дурном влиянии и отсутствии вкуса

      Когда Деку заявляет, что они с Тодороки, видите ли, встречаются (и, конечно, ему нужно сказать это перед всем классом, отсыпьте терпения, пжалст), позади Кацуки кто-то тяжело вздыхает:       — Ну, хотя бы не с Бакуго.       Кацуки ме-едленно разворачивается и ласково спрашивает, сжимая и разжимая кулак:       — Эт в каком смысле?       И не то чтобы он повзрослел и перестал чуть что бегать и орать. Просто обнаружил, что спокойный тон людей иногда даже больше пугает. А нам того и надо.       Отвечает почему-то Круглолицая, хотя до этого голос был мужской:       — Потому что ты и так плохо на него влияешь.       — Чё-ё-ё-ё, — тянет Кацуки как-то недостаточно возмущённо. Просто ему за такое не предъявляли с детского сада, он уже забыл, как реагировать.       Урарака закатывает глаза и оборачивается к Деку.       — Изуку, вот что ты скажешь о вчерашней тренировке?       В чёртовых глазах чёртового Мидории загораются во-от такие звёзды:       — Охренительная!       Круглолицая смотрит на Кацуки с нескрываемым торжеством, а задрот врубается, что неплохо так его подставил, и извиняющимся тоном бормочет:       — Ну недостаточно же сказать «хорошая», ну правда, Очако-чан, ну ты же видела, как я вчера Чёрным хлыстом, а уж Каччан-то…       Кацуки не слушает. Кацуки смотрит на грёбаного двумордого Тодороки и его безразличное лицо. Ток глаза из-под чёлки и сверкают.       Угорает. Жёстко. Как пить дать.       Нет, а вот он, значит, на Изуку хорошо повлияет?       Кацуки даже забывает устроить этому мелкому троллю серьёзный разговор. По типу «Если ты когда-нибудь ранишь чувства Изуку я тебя урою и закопаю» и далее по списку. На правах друга детства, ну. Хотя, если честно, вроде как Кацуки последний человек, который имеет право что-то там говорить про чувства Изуку.       А виноватым в том, что Кацуки лишние десять минут ворочался перед сном с этой депрессивной мыслью, объявляется Тодороки. Потому что, ещё раз — он хуже, чем все думают. Как и Деку, между прочим. Чего его все считают невинной овечкой, белой и пушистой? Да он сам на кого хошь плохо повлияет!       С этой мыслью Кацуки наконец засыпает спокойно.       А просыпается в грёбаных четыре утра-а-а-а!       Пялиться в потолок не помогает. Наоборот, внутри нарастает плохо контролируемое бешенство. Кацуки не взрывает общагу нахрен, только потому что остальные-то спят. А ещё он лучше, чем Круглолицая думает. Хороший человек, который хорошо влияет на других, вот!       Так что он спускается на кухню попить водички, и обнаруживает, что спят не все.       Кацуки чёт не думал, что ещё до двадцати приблизится к пониманию своей матери, которая была готова убивать, если он мешал ей спокойно попить чаю. А тут ситуация ещё хуже — на кухне шарятся Деку с его так называемым бойфрендом. Тодороки держит в руках две чашки с какао и таким количеством зефирок, что убивать этих дурней бессмысленно — сами как-нибудь сахаром передознутся. Какао. Блинское какао. Они наверняка безбожно изгваздали плиту.       Тодороки приветственно кивает. Кацуки прожигает взглядом его футболку с крупной надписью «Футболка». Изуку наконец оборачивается и говорит удивительно бодрым шёпотом:        — Ой, Каччан, ты уже встал? Доброе утро!       — Доброе, — очень-очень ровно отвечает Кацуки, пока они с Тодороки продолжают играть в гляделки.       — А мы ещё не ложились, — хихикает Изуку, возмутительно довольный до самых кончиков своих дурацких волос. — У нас была кино-ночь.       Кино-ночь, ага. Да они там над диснеевскими мультами рыдали в обнимку, Кацуки на что угодно готов поспорить.       Какие же они отвратительно сладкие, а. Как это сраное какао. То ли прибить хочется, то ли сказать «Ну, совет вам да любовь».       Кстати, о какао. Что там всё-таки с плитой, чёртовы вы полуночники?       Кацуки пытается разглядеть хоть что-нибудь через плечо Изуку, но тот сразу стратегически перемещается и как-то бледнеет.       — Т-ты не волнуйся, Каччан! Мы сейчас всё-всё уберем!       — Да, не волнуйся так, Каччан, — подаёт голос Тодороки.       Кацуки не размазывает его тонким слоем только потому, что ему не улыбается потом ещё и с пола убирать. У Тодороки же до сих пор в руках какао.        — Слышь, — шипит Кацуки почти на ультразвуке, — Ты чё, думаешь, я поверю, что эта фигня с Каччаном половым путём передаётся?       — Понял. Больше не буду, — как-то слишком уж легко соглашается Тодороки, пока Изуку возмущённо давится воздухом:       — К-к-к-каччан!       — Что вы не трахаетесь, я тоже не поверю. Чё тогда на нём твоя футболка? — Кацуки обличительно тыкает пальцем.       Изуку заливается краской. А Тодороки наконец отставляет клятое какао в сторонку и произносит с гордостью:       — Это моя личная, вообще-то. Присмотрись-ка.       И действительно, теперь, когда Тодороки пальцем ткнул, Кацуки замечает. Над надписью «Футболка» шрифтом помельче красуется «бойфрендская».       Кацуки не уверен, что такое слово существует. Футболка бы тоже лучше не существовала, если честно.       Он, видимо, пялится в стенку таким отсутствующим взглядом, что клятый задрот начинает волноваться.       — Эм-м-м, Каччан? Всё в порядке?       — Что-то не так, Кацуки-кун? — вторит ему Тодороки крайне участливо.       Кацуки его всё-таки прибьёт. Уроет и закопает. Когда подстережёт в тихом месте и без какао. А пока он просто смотрит ему в глаза и коротко бросает:       — Брысь.       — Понял, — отвечает Тодороки, впихивает вторую кружку в руки Мидории и пытается аккуратненько увести его с кухни.       Но Изуку, чтоб его, как всегда Изуку.        — А как же плита, Каччан? — спрашивает он, обернувшись через плечо. И с таким, блин, искренним беспокойством.       — Потом за меня подежуришь. А пока сройте. Свалите. Исчезните, — повторяет Кацуки специальным тоном для тупых. И как у него только терпения хватает, вот загадка.       Тодороки наконец утаскивает своего так называемого бойфренда, и Кацуки остаётся в блаженной тишине. Один.       Ну как один — у него тут есть проблемы с гневом, заляпанная плита, на которой их можно выместить и водичка, которую он так и не выпил. Доброе, мать его, утро.       Ещё у Кацуки теперь есть список под условным названием «Какая радость, что с Деку встречаюсь не я». И на первом месте там — грёбаная «Бойфрендская футболка».       ***       — Это ужасно, — произносит Момо с каменным лицом. Тем самым тоном, которым говоришь, когда вроде и не хочешь обидеть друга, но и молчать уже не в силах.       Очако кивает, потому что Шото и Изуку явно решили выиграть негласное соревнование на самый уродливый рождественский свитер. Ещё и одинаково оделись, блин. Двойная атака.       Но, судя по лицу Изуку, он счастлив чуть больше, чем бесконечно. Так что Очако всё-таки пытается смягчить суровый вердикт Момо:       — Но парная одежда — это же мило… Вроде бы.       — Мило. Когда она подобрана со вкусом, — отрезает Момо, и поднимается с дивана. У неё на руке тихо звякает браслет. Джиро носит точно такой же с недавних пор.       Очако устраивается поудобнее, и вздыхает:       — Да уж, кто ещё на кого плохо влияет…        — А я говорил, — мрачно поддакивает Бакуго, неизвестно откуда взявшийся. Очако профилактически шлёпает его по лицу подушкой. Бакуго только хмыкает, и забирает подушку себе.       — Серьёзно, когда мы последний раз видели Двумордого в нормальной одежде? Кроме школьной формы, — продолжает он развивать тему. Очако подхватывает разговор неожиданно для самой себя:       — Толстовка со Всемогущим на прошлой неделе была ещё ничего. Бакуго кривится:        — Он спёр её у Изуку, так что всё равно фу.       — А это разве не мило? — спрашивает Очако, как-то уж слишком близко приваливаясь к его плечу. Ну и ладно, Бакуго всё равно плевать — он на Тодороки пялится. И отрезает:        — Нет.       И это не «нет, но мило, когда подобрано со вкусом, бла-бла». Это «ничего, что связано с этим грёбаным Тодороки не мило, запомни пжалст». Очако тихо хихикает.       А тут ещё Шото смотрит прямо на Бакуго. И тот, широко улыбаясь, показывает ему средний палец.       Очако смеётся громче, куда-то Бакуго в плечо.       — Круглолицая, ты норм? — спрашивает он озадаченно.       — Ты, зато, блин, милый, — выдавливает Очако, благоразумно опуская «как кучка сердитых детсадовцев».       Бакуго смущённо трёт нос, и делает вид, что ничего не слышал. Как всегда.       А вот Тодороки, кажется, слышал их прекрасно. Потому что через недельку после рождественской вечеринки у него появляется новая футболка. Не парная с Изуку, но довольно… Запоминающаяся. Наполовину белая, наполовину красная. С надписями HOT и COLD соответственно.       — Ты выглядишь, как клоун, — безапелляционно заявляет Бакуго.       Тодороки закрывает холодильник и отвечает:       — Приятно встретить коллегу, да?       — У меня все мысли теперь только о кетчупе и майонезе, — бормочет Очако, пока Шото величественно удаляется.       — Что, Круглолицая, думаешь, ты смешная? — огрызается Бакуго, но заканчивает неловко и совсем другим тоном. — Потому что ты смешная.       — С-спасибо, — ошарашенно выдавливает Очако, пока Бакуго быстренько сваливает с кухни.       И думай вот теперь, что это значило. И значило ли вообще что-нибудь.       А футболку Шото и без них есть кому оценить. Чуть позже вечером Очако замечает его и Изуку, уместившихся в одном кресле. Разумеется, она тут же применяет Тактичное Исчезновение, но успевает услышать, как Изуку сонно бормочет:       — Знаешь, а по-моему, ты и с той и с другой стороны вполне себе хот…       Лучше бы Очако не слышала тихий смешок Тодороки. Это что-то драгоценное. Что-то не для неё.       Только для Изуку.       ***       На свадьбе Шото и Изуку Момо плачет не только из-за общей трогательности атмосферы. О нет, не только поэтому.       — Мне правда очень жаль, — Шото извиняется, кажется, уже в пятый раз. — Надо было остановится на классическом варианте. Или на традиционном японском, в конце концов. Но у Изуку появилась такая шикарная идея…       Шикарная идея в вопросе — свадьба в стиле «Пошёл ты нахрен, пап». В джинсах с дырками и футболках с надписью «Свадебная футболка».       — Но тебе т-так идут костюмы, — всхлипывает Момо. — И Изуку-куну тоже…       — Да ладно, чувак, — Кёка восторженно дёргает цепочку на его джинсах. — Мне вот всё нравится!       Момо мгновенно выныривает из глубин отчаяния и жёстко заявляет:       — Нет!       — А если… — начинает Кёка, но Момо непреклонна.       — Нет!       И девочки исчезают в толпе, всё ещё споря. Зато откуда-то на Шото вываливается Бакуго. Минут пять назад Очако поцеловала его на глазах у всех, и теперь он старательно делает вид, что ничего не произошло.       Надо будет с Момо обсудить это безобразие и что-нибудь придумать.       Бакуго тем временем окидывает его взглядом свысока и не очень трезво резюмирует:       — У Деку всё ещё нет вкуса.       — У меня тоже, — серьёзно отвечает Шото.       — У тебя-то есть, — машет рукой Бакуго, чудом никого не задевая. — Ну ты же в него влюбился, понимаешь, а он вот, блин, в тебя, говорю же, вообще вкуса нет. Поздравляю, короче.       — Спасибо, — благодарит Шото, хотя было бы за что. Бакуго испаряется так же загадочно, как и появился. А Шото из толпы вылавливает Изуку.       — Вот ты где! — выпаливает он с сияющими глазами. — Пойдём скорее, там Фуюми-сан хочет семейную фотографию сделать.       Светится. Он просто светится. Зачем костюмы, зачем какая-то парадная одежда — Изуку и так самый очаровательный на свете. Шото бы ещё раз поцеловал его, но Изуку тянет за собой, и не остановишь ведь.       Ориентируется Изуку явно на фигуру Эндевора, который старательно делает вид, что его здесь нет. Всех ста девяноста пяти сантиметров, ага. Получается убедить только Нацуо, которого сейчас сырные шарики интересуют больше, чем отец родной.       Шото уверен, что мама сидит где-то подальше, в тихом уголке. Однако, вот она здесь — помогает отцу вытереть костюм салфетками. Это его Очако шампанским облила. Уже за это её стоило расцеловать, так что Шото надеется, что Бакуго там хорошо постарался.       — Та-ак, все в сборе, — радостно машет Фуюми. В другой руке у неё фотоаппарат.       — Почти, — бормочет Нацуо. Шото кивает, поддерживая семейную шутку. Братец Тоя не то, что не в сборе, он вообще чёрт знает где. Сбежал из тюрьмы для злодеев, как только чуть-чуть подлечился. Шото надеется, что, где бы он сейчас не скрывался, там можно найти приличную лапшу.       — Вы вставайте, а я могу сфотографировать, — щедро предлагает Изуку, но Фуюми мотает головой.       — Нет-нет, ты же теперь тоже часть семьи!       — Здоровья погибшим! — дружно тянут Шото и Нацуо. Фуюми недовольно цыкает, и пытается дать Нацуо подзатыльник. Зато мама улыбается краешком рта.       В конце концов, они вылавливают Каминари и тот ещё минут пять терпеливо ждёт, пока они встанут ровно, потому что Нацуо всё пытается втиснуться между отцом и мамой, а Фуюми с тем же успехом пытается отобрать у Нацуо его тарелку чуть ли не со всеми видами закусок.       Шото просто держит Изуку за руку, и тоже ждёт.       — Ладно, — произносит Нацуо смертельно обиженно. — Тогда сфоткаюсь с этим!       И откуда-то из-под стола вытаскивает фотографию Тои размером чуть ли не с половину себя.       Каминари не выкупает прикола, да и надоел ему весь это цирк уже. Так что вот такими они и остаются на семейной фотографии. Фуюми с лицом «я-единственный-нормальный-человек-в-этом-доме». Нацуо дуется, таки получив свой подзатыльник, но фотографию Тои из рук не выпускает. Отец крючит самую кислую улыбку из всех. Мама улыбается сдержанно, но очень нежно.       Изуку немного сбавляет своё сияние. Видимо, наконец понял, в какой дурдом попал.       А Шото…       А Шото на фотографии смеётся.       И выглядит бесконечно счастливым.