Так было нужно

— И ведь не сделаешь, не сделаешь с ним, бедным, ничего! На очередной станции по пути в Москву попутчицами Ивана оказались две пожилые дамы, одна из которых громко и горестно жаловалась другой на сына, больного падучей. Иван, дожидаясь перекладных, сидел в углу и без особого энтузиазма читал газету, стараясь не обращать внимания на старушек. — А как закричит, а как забьется! — Все не унималась одна из них. — Столько лет это уже случается, но не привыкну, никогда не привыкну я к этому. И за что ж это нам наказание такое? Разве согрешили мы чем-то перед Богом? — Она со всхлипом перекрестилась. Лёгкость и радость, снизошедшие на Ивана после отъезда, улетучились. Руки его до того напряглись, что край газеты, которую он держал надорвался. Захотелось выйти к черту с этого постоялого двора самому, либо выгнать старух с руганью. Но он слишком ясно вдруг понял, что дело было отнюдь не в них. Что с его отъездом жизнь не наладилось, стало только гораздо хуже. Как будто Смердяков мог настигнуть его прямо сейчас, несмотря на то, как далеко он уехал. «Убьёт. — Вдруг подумал Иван. — Как пить дать, убьёт. Иначе зачем мне всяких глупостей давеча наговорил? Что некому сторожить будет, и все прочее. Э, черт! Да он же меня своим соучастником считает! А я-то что же? Уехал и... дозволил, выходит? Нет, не могу я дозволить.» Он словно очнулся, подскочил, на ходу крикнул кому-то, чтобы срочно готовили экипаж. Поедут в другую сторону. А затем были дороги, дороги, дороги... в темноте можно было разглядеть только угольные ветки деревьев на фоне тёмного неба. Всю дорогу Иван был напряжён. Он то слышал за спиной неприятные смешки, точно зная, что кроме ямщика, сидящего впереди никого вокруг нет, то умудрялся задремать, но забытье было таким же чёрным и сумбурным, как и бодрствование. «Что же я делаю?! — То и дело на него находило сожаление о том, что он не продолжил свою дорогу в Москву. — Зачем же, в конце концов?.. трусость, глупость. Захотят, и со мной в городе друг другу глотки перегрызут! Нет, надо останавливать, разворачивать. Сейчас же!» И тем не менее он оставался неподвижно сидеть в экипаже, парализованный собственными размышлениями. Ночь была мучительна. Но занимавшийся рассвет не обещал никаких улучшений. Едва тройка въехала в город, Иван сорвался с места и побежал по пустым ещё улицам. Первым и самым тревожным вестником была абсолютная пустота, которую он обнаружил в доме Фёдора Павловича. Он был готов к скандалу, ругани, крови, даже к мирному существованию семьи, но что бы дома не оказалось никого? Немыслимо. Иван растерянно остановился, куда теперь идти? Ясно было одно: вернулся он не зря, но, видимо, слишком поздно. * — Чуть больной впадёт в беспамятство, сразу зовите. — Нехотя наставлял доктор, выписанный чуть ли не из столицы. — Спасибо, я понимаю. — Да и Вам бы... — Просто устал, не извольте беспокоиться. — Сквозь зубы процедил Иван. За последние часы на него одно за другим свалились последние известия. Отец и правда был убит, Митю арестовали, и к нему сейчас было нельзя, а Смердякова разбил припадок. И всё вокруг мелькали чьи-то лица, причитали, беспокоились, суетились, сливались в одну скорбную рожу, которая все говорила, говорила, говорила… И какой бы сопереживающий вид не принимала эта рожа, Иван знал, что ей всё это только потеха и развесёлый скандал. Он и сам, конечно, не был убит горем по папаше, но чужое лицемерие было невыносимым. И вдруг его занесло в эту тихую больничную палату с дурно побеленными стенами с въевшимся запахом спирта. Бледный, осунувшийся Смердяков молча сверлил его глазами со своей койки. Выжидал. — Как ты? — Коротко спросил Иван. Ему повезло попасть в больницу аккурат в тот момент, когда Смердяков пришел в себя между припадками. Стать хуже ему могло в любую минуту, так что следовало торопиться. — Плохо. — Тихо отозвался он. — Давайте сразу к делу-с. Произошло. — Голос Смердякова дрожал, выражение его лица было беспомощным угрюмым. — Ты убил? — Иван испугался собственной прямоты. Вряд ли кто-то мог их подслушивать, но сами эти слова как будто уже изобличали виновность, преступление, казалось, они могли отпечататься в воздухе и стать вещественным доказательством. — Да если бы я убил, Иван Фёдорович. — Цепко глядя на него, отвечал Смердяков. — Я давеча вышел, притаился, а там братец ваш меня уж опередили-с. Чего вы усмехаетесь? Я ведь не про старшего. — Что? А про кого, интересно? Не хочешь же ты сказать, что Алёша убил? — Сухо рассмеялся Иван. Для него всё потихоньку вставало на свои места: убил Митя, а этот бредил после припадка. — Именно так-с. — Упорно отвечал он. — Я бы и сам не поверил, если бы своими глазами не увидел. — Что же ты там увидел? — Снисходительно поинтересовался Иван с оттенком небрежности. * Я стоял уже под окном, ждал, когда б барину в окно специальным образом постучать, чтобы их выманить. Сам волнуюсь страшно! А от волнения словно хищник стал: все примечаю, мышь бы мимо незамеченной не пробежала. Руку уже занес было над стеклом, и слышу вдруг: идет кто-то, тихо так идет. Поднялся на крыльцо, стучит. Федор Павлович сразу притихли, не отвечают. А пришедший-то снова стучит: — Это я. — Ну, голос Алексея Фёдоровича кроткого я сразу узнал. Озлился на него, думаю, чего ему тут среди ночи надобно? Барин, напротив, сразу же успокоились, поспешили дверь открыть: — Алешка! Заходи, заходи… — он отпер замок и давай причитать. — Митька-то, разбойник гадкий, дебоширит, убить меня угрожает! Вот только что здесь был, кричал, дрался! А чего хотел, понятно... — А говорили-то как жалобно! Аки дитя малое плачется, что его обижают. — Ты бы его догнал, Лёшенька, да сказал бы, чтоб он меня, старика не мучил! — Как же я его догоню, если не знаю, где он? — Да, да, ты прав... тогда посиди здесь пока, боюсь, вернётся разбойник... он и при тебе и не постыдится напасть, а оно так всё равно спокойнее. Тут я, признаться, заскучал их болтовню слушать да переминулся неаккуратно с ноги на ногу, и листьями-то на земле нечаянно зашуршал. — Тише, Лешка! Там кто-то есть… — Ринулись Федор Павлович к окну, высунулись и стали звать. — Грушенька! Ты ли, ангел мой? Аграфена Санна? Я в стенку вжался — ни звука, себя браню мысленно за такую оплошность. А Федор Павлович все смотрят во двор ищут барыню свою и сына спрашивают: — А ты чего посреди ночи-то пришел? У вас в монастыре, хе-хе, разве отпу… Вдруг слышу – стукнуло что-то глухо, и на полуслове они и умолкли, а еще немного погодя шорох и удар, словно упал кто-то. Я стою, молчу, а так страшно вдруг сделалось, мамочки! И чего это там произошло? И отчего Алексей Федорович, если барин упал, молчит и ничего не делает? Страх страхом, а не больше, чем через минуту стал я потихоньку разворачиваться, чтобы в окно заглянуть. Ноги-руки не слушаются, но любопытство все-таки! Посреди комнаты стоял Алексей Федорович, тяжело дыша, да и всей позой выдавая, как бы физическую усталость, будто только что камни таскал. В руках он держал запачканное пресс-папье и смотрел на Федора Павловича, лежащего ничком у его ног. А вокруг головы-то бариновой по ковру черное растекается! Алексей вдруг лицо свое на меня поворотил и прямо в глаза смотрит! А вы ведь знаете, какой у него взгляд: будто что-то и спрашивает, и отвечает одновременно, и главное открытый такой, как у дурачка какого, ей-богу. Смотрит спокойно, молчит, только губы дрожат, как будто замерз или что… Я уже было на полшага отступил, думал заднюю дать, а он кивнул мне, поворотился и ушел. У меня ноги так и подкосились! Оперся я на стенку, сполз на траву мокрую – сижу, трясусь. И я ведь ни крови и ни смерти-то испугался, а того, что монашек папашу по голове тюкнул. Это Алексей-то Федорович! Как после такого прикажете людям верить, в дом пускать? * — Ясно. — Резюмировал Иван, дослушав его рассказ. — Выздоравливай. — Не верите. А у самих-то коленки задрожали. — Смердяков в последнее время стал гораздо более дерзок, даже привычное обращение на «вы» теперь звучало издевкой. Он был прав: Иван ни слову его не поверил, но скребущий осадок после эдакой дикой выдумки оказался сильнее, чем Иван мог ожидать. Почему бред больного действовал на него так, словно речь шла о посягательстве на его собственную честь? — Если что-то понадобится, дай знать. — Черство бросил он и решительно вышел из палаты, слыша, как усмехается Смердяков ему вслед. Машинально выбирая дорогу, Иван обошел несколько домов, чтобы снять внаем квартиру. Мысль о том, что можно было поселиться в опустевшем доме отца даже не посетила его, а услышь он подобное предложение – с гневом отверг бы как непристойное. Сознание его носилось где-то далеко: мысли звонко смешивались друг с другом, но никак не собирались в закономерные цепочки, давая в результате какое-то злобное месиво, жвачку, которой можно было наполнить голову, давая телу самому сделать все бытовые дела. В этом рассеянном состоянии Иван кое-как нашел жилье, и как только, рассчитавшись с хозяином, он остался один, он понял, наконец, что смертельно устал. Бессонная ночь и последовавшая за ней адская нервотрепка не оставили от него почти ни следа. Прямо в дорожном костюме Иван рухнул на кровать как пристреленный. * Иван проснулся от тихой молитвы. В глазах прояснилось не сразу. Первым, что он заметил в незнакомой комнате, был темный тонкий силуэт Алеши, сидевшего за столом над лучиной. Он шептал свои обращения к Господу, и Иван со странным недоумением отметил, что сквозь сон его голос казался в разы громче. Окончательно проснувшись, он стал обдумывать более насущную проблему: нужно было вспомнить, где он находится, и как сюда попал. Осознание того, что в Москву он не поехал было неожиданно досадным, сожаление об упущенном спокойствии в большом городе ударило во всей своей полновесности. Затем Иван вспомнил о произошедшей трагедии и хрипло застонал, протирая глаза. Он не знал, сколько успел проспать, но для полноценного отдыха добавил бы еще часов десять беспробудного сна. Наконец, он обратил внимание на комнату, в которой ему, по всей видимости, предстояло пожить, как минимум, пару недель. Песчанно-желтые обои немного раздражали глаз, но, в целом, комната была далеко не из плохих: чистенькая, не захламленная лишними предметами и мебелью, он даже удивился, как в почти сомнамбулическом состоянии смог выбрать такое приличное жилье. За небольшим окном он разглядел только черный квадрат ночного неба. – Иван! – Алеша обеспокоенно приблизился к его кровати. – Как ты себя чувствуешь? – Сойдет. – Соврал он. Первые пару секунд что-то нервировало его в лице Алеши, но затем он понял, что дело в не забывшимся еще гадком рассказе Смердякова. В ту минуту ни то удивление, ни то отторжение мелькнуло в глазах Ивана. Прозорливость младшего брата, как всегда, была при нем: – Так ты уже знаешь. – Он опустил голову и, ничего не выражавшим голосом добавил. – Смердяков, наверное, рассказал? – Да я ни единому слову этого лакея не верю! – Поспешил убедить он Алешу. – Отчего? Я не знаю, что именно он тебе рассказал, – тот горько улыбнулся, – но он вряд ли смог бы придумать что-то страшнее чем то, что произошло там. – О, нет! Такого в здравом уме действительно не придумать, но ведь там горячка, чего его судить. И все-таки, представляешь, он говорил, что… – Это я убил отца. – Что? – Иван почувствовал, как неприятно сжало виски. Бедный мальчик, думал он, до того расстроен, что не смог уследить за Содомом, который устроила его семейка, что готов обвинить себя в любом грехе. – Все так. Я вижу, ты болен, брат; возможно, довольно тяжело. Тебе сейчас это все так во вред! Прости, что завел этот разговор, я по глупости… Надо послать за доктором. – Нет уж, давай поговорим. – Он твердо остановил Алешу. – В конце концов, это и мой отец. Был. – Ох, Иван, и зачем ты только вернулся? – Со страданием спросил он, все еще не решаясь поднять голову. – Нет, зачем ты уехал? Ты ведь знал, что все держалось на тебе! Да, впрочем, все уже кончено. – Алеша вздохнул. – Как думаешь, после моего признания Митю отпустят? Я за него больше прочих сейчас переживаю: он ведь единственный из нас неповинен оказался. – Обожди, брат. Что ты говоришь? Какое признание? – Ах, точно. Ты мне еще, наверное, не веришь. Алеша бесшумно вернулся к столу, взял какой-то сверток и сел обратно у кровати. Развернув несколько слоев газеты, он показал Ивану пресс-папье, вероятно, упомянутое Смердяковым, с одной стороны запачканное кровью. Только сейчас Алеша заглянул откровенно в глаза Ивана, стараясь понять, что тот теперь думает. – Вот. – Что это? – Тупо спросил Иван, сам уже с первого момента догадавшись. – Пресс-папье со стола отца. И кровь тоже его… Как там говорится у следователей? Предмет убийства. – Орудие. – Машинально поправил Иван. Ему начиналось казаться, что все вокруг это еще продолжение его сна или уже какая-то тяжелая стадия горячки, и как из нее вырваться, он не имел ни малейшего понятия. Алеша с самым серьезным, но в то же время обыденным видом пытался донести до него свои странные задумки, в основе которых лежало выставление его убийцей. Эта-то обыденность больше всего заставляла чувствовать Ивана шаткость реальности. – Да, орудие. Я возьму это, когда пойду в полицию, и еще, когда Смердяков оправится, выступит свидетелем. Должно сработать, верно? – Но для чего тебе доказывать, что это сделал ты? – Так ведь… это я и был. – Словно пытаясь договориться с ребенком, терпеливо пояснил он, а затем открыто и просто добавил. – Не утаивать же. – Ты с ума сошел, зачем ты это говоришь? – Фраза вырвалась у Ивана очень резко, по излишней нервозности было ясно, что тот напуган, а значит уже начинает верить. Поэтому Алеша не стал ничего отвечать, только продолжал глядеть на него. – Да что же происходит… – Пряча глаза тихо вздохнул Иван. – Все уже произошло. Ты так побледнел, Иван… Может, воды? Я… ох, извини, я словно нервы тебе трепать пришел, а ты ведь к тому же и болен. – Нет никакой болезни! И не думай увиливать от вопросов. – Иван подавил желание зажмуриться от усиливавшейся головной боли. Он судорожно вздохнул, думая, с чего начать. – Почему? Ответ последовал не сразу. Пара мгновений тишины будто подтверждали серьезность ситуации. Иван почувствовал легкую тошноту, голова стала невыносимо тяжелой. – Так было нужно. – Слегка сконфуженно ответил Алеша. Однако виноватость его относилась не к самому преступлению, а к тому, что он не мог яснее выразить причину. – В ту ночь я вышел из монастыря. Просто смотрел вокруг, слушал, была такая красивая ночь. Я помолился и… что-то внутри как будто задрожало. Я шел как по наитию, но четко понимал, что собираюсь сделать. Веришь или нет, но у меня даже не было сомнений, что все сложится удачно. Так и произошло. – Он пожал плечами. – Иногда мне думается, что вел меня сам лукавый. Грешно, конечно, так говорить. – Так было нужно… – Растерянно повторил Иван, будто примеряя эти слова, оценивая их объективность. – Ладно. Но о чем ты, хотя бы, думал? – О разном. Чаще о том, как это сделаю. Но иногда то засматривался на деревья, то вспоминал вдруг что-то из детства. – И все? – Все. – Я не понимаю. – Иван облизнул пересохшие губы. – Должна ведь быть причина, чтобы убить кого-то? – Его… – Алеша замялся, подбирая слова. Все, что он хотел сказать казалось ему слишком дерзким, но отмачиваться он дольше не мог, – его не должно было быть в этом мире. Вот и все. Разумеется, я не судья никому и решать такое не смею, – поспешил он добавить, – но здесь совсем иное. Я сделал то, что сделал. По собственной воле. Я никогда не осуждал и не презирал его. Но всегда видел это. Все его существование представлялось мне одной большой проблемой, которую просто нужно было решить. И не я один так думал. – Алеша скромно дернул плечом. – Митя говорил об этом во всеуслышание, Смердякова я и вовсе опередил всего на пару минут, да и ты… Ты ведь тоже этого хотел? Это лишь было сделано моими руками. – Хочешь сказать, из-за того, что этого хотели все, ты не чувствуешь вины? – Осадил его Иван. – Вовсе нет, я просто… – Врешь. Ты ничего не чувствуешь. – Перебил он. – Вру. – Немного подумав, легко согласился он. – Но ты не прав, я чувствую некое… умиротворение, хотя все еще волнуюсь. – Умиротворение? Хороши нынче послушники в монастырях, не старец ли тебя этому научил? – Ядовито оскалился он. Но настроения для насмешек, тем более над Алешей, сейчас, мягко говоря, не было. – Извини, я не имел в виду… – Я понимаю, Ваня. Только я совсем не за этим пришел. Во-первых, что бы ты ни говорил про свое состояние, за доктором я все-таки пошлю. – Он тревожно оглядел его заострившееся лицо. – А во-вторых, я хотел узнать, что ты думаешь об этом? – Что я думаю о том, что ты убил отца? «Он меня с ума сведет!» – обреченно подумал Иван. Он признался себе, что каких-то внезапных выпадов от Алеши он ожидал, как только сумел разглядеть, что брат не так прост, как кажется. Но убийство? Даже прожженные преступники и негодяи зачастую трепетали, отнимая чужую жизнь, но что Иван видел перед собой? Алеша был все тем же не по годам внимательным и заботливым юношей, скромным и рассудительным, просто ко всему этому со вчерашней ночи добавился случай отцеубийства. Что мог думать по этому поводу Иван? Он понимал, что рядом с настолько непредсказуемым человеком впору было бы начинать опасаться за свою жизнь, но ничего такого он не чувствовал. То ли от нервного переутомления, то ли от еще непрошедшего шока, ему хотелось восторженно рассмеяться и сказать, что Алешка молодец. – Я думаю, что твоей смелости можно позавидовать. И что ты ходишь по краю пропасти, Алеша. – Иван покачал головой. – И ведь ты веришь в бессмертие души, что же с твоей душой станется? – Господь рассудит. – Смиренно ответил Алеша. – А я просто буду жить, как жил. Буду любить ближних и стараться помогать им. * Четыре дня для Ивана прошли в бесконечных хлопотах. Самым сложным мероприятием была даже не подготовка возможного Митиного побега со сбором денег на подкуп всех, кого только можно, нет, тяжелее всего было уговорить Алешу не идти в полицию с повинной. Но, приложив всевозможные усилия, Иван смог претворить свой хитрый план в жизнь. Утро стояло пасмурное, а дороги еще с ночного ливня были размыты, и колеса экипажа постоянно увязали в грязи и лужах. Алеша меланхолично смотрел в окно, за последние дни он стал еще тише, чем обычно, но его спокойствие не было печальным, он пришел в какую-то договоренность с собой. – Мы едем не туда. – Вдруг сказал он, не меняясь в лице. Иван позвал его сегодня встретиться, чтобы поехать к Герценштубе для получения письменной справки о том, что Алеша вменяем и может отвечать за свои действия. Как уверял его Иван, этот документ был ему необходим перед тем, как пойти сдаваться в руки закона. Но сейчас экипаж выезжал за пределы города. – Куда ты меня везешь? – В Москву. Потом – как получится, скорее всего заграницу. – Иван понимал, что дальше что-то выдумывать смысла нет. – Ты соврал мне. – Алеша удивленно и с толикой обиды посмотрел на него. – Хочешь, чтобы я сбежал? – Да. И сам тоже хочу уехать. – Так ведь нельзя… Осудят невинного. – С болью произнес он и укоризненно добавил. – Я не говорю уже о том, что ты, Иван, решил все за меня. – Прости. Но ты знаешь, я не желаю тебе зла. В любом случае, тебе бы никто не поверил, а оставаться в Скотопригоньевске после всего случившегося это безумие. К тому же никого не осудят. Мы с Катериной Ивановной все спланировали. Ты представляешь, она к Смердякову ходила, предлагала взять всю вину на себя, даже три тысячи дала, чтобы он в суде показал, мол отцовские, краденные. Но я ей другое предложил: для нашего Мити ненаглядного побег устроить. В Америку. – Прихвастнул он. – И будет там со своей пассией, Аграфеной этой, спокойно жить. – Вот как… Хорошо, если так. – Кивнул Алеша. – Ты не злишься, что я ни о чем не сказал? – Внезапный отъезд был перебором, но я тебе доверяю. Позволь только узнать: самому тебе приятно уезжать с убийцей? – Не говори глупостей, ты все еще мой брат. И хотя я до сих пор не могу в это поверить… я рад, что это сделал именно ты. Ты бы не ошибся. И все-таки, каково это – убить человека? – Можешь не верить, но мне тоже раньше было интересно. – Блекло улыбнулся Алёша. – Довольно странно. Как будто нечто умирает и в тебе самом. Не доброта и не сочувствие, а что-то совсем неуловимое. Но я бы не назвал это потерей. Скорее, избавлением. Иван прочитал в глазах Алеши то, что всегда мечтал иметь сам: слепоту по отношению ко всем запретам. Но вот незадача, Алеша достиг ее, не отворачиваясь от Бога, в котором Иван видел корень всех проблем. Он предчувствовал, что над этой загадкой ему придется раздумывать еще не одну ночь. Сейчас же сил на размышления не было: позади осталась одна оборванная жизнь, а впереди было целых две, которые еще только начинались.