estranged

Все ведь к тому и шло (последние полгода — так точно) — к этой вот встрече. Эксл вполне комфортно себя ощущал в зале ожидания внутри аэропорта. Ни морды набить, ни телок нагнуть — ничто из этого собой не нагромождало это пространное окно внутри него. Трахаться и с кем-то сраться — это было чем-то одноминутным, мгновенным; этим можно было занять себя ровно настолько, насколько удобно. У Эксла гибкий график работы, как ни крути (бонусные уходы со сцены в минуты душевного апогея в счет брать нельзя). Не может он не ликовать при мысли о том, что героиновое мессиво держит курс именно к нему, в экслово холостяцкое убежище, в эту нерушимую крепость жертвы широкого потребления. Кобейн гребет прямо сюда, пока его женщина снюхивает дорожки одну за другой с глянца надушенных страниц журнала да по животику себя наглаживает — вот-вот чадо проклюнется, и Экслу следует действовать быстрее, чем яйцо даст первую трещину. Все так или иначе оказываются у него. Неважно, как — ногами (чаще с радвинутыми; желательнее всего — с развдинутыми), коленями, ползком, шаркая ладонями по асфальту, стоя на голове; побито, жалко, полно ярости и негодования, с избытком (иногда и пере-) обожания и обожествления (отсюда реверансы в сторону Иззи и Себастиана). А Кобейн очень уж походит на того, кто может как раз одновременно и на коленях, и ползком, но вряд ли на голове, конечно. Но Эксл бы посмотрел на это. Когда сутулая фигура сходит с трапа, Эксл знает, что нужно сделать далее. Встать с места и уйти. Подразнить, поиграть, поиздеваться, понервировать — все искусство шоу только для того, чтобы Эксл мог воочию наблюдать, как за ним бегут. Ползком бегут, грацией лебедя (но в случае с его гостем, скорее, гусиной). Ты ведь не в Абердине теперь, не в своей этой периферийной антиутопии. И его тоже нет в Лафайетте. Эксла-то.