Крыша

Крыша встречает Ваню лужами, сильным ветром в лицо и поскрипыванием старых, проржавевших антенн. Крыша встречает Ваню тишиной и спокойствием прохладного осеннего вечера. Багряное солнце медленно катится за горизонт, заливая пустырь за домом розовым, как малиновое варенье, светом. На город, серый и грязный, город-кладбище и город-бычок, опускается вечер, вечер-чудо и вечер-мечта. Ваня плюхается на влажный профнастил на самом краю крыши и свешивает ноги, вдыхает всей полумощью больных легких сырой, холодный воздух и мучительно закашливается на выдохе. Думает с усталостью о том, как это несправедливо: курит Серый - курит, как не в себя, уничтожая по полпачки сигарет за вечер, а легкие больные - задымленные и хлюпающие - у него. А он ведь ни разу даже и курить-то не пробовал, как бы Серый не уговаривал и не подначивал, потому что - отец любил курить, и почти во всех замыленных воспоминаниях из раннего Ваниного детства - мозолистая отцовская рука с толстой сигаретой, зажатой в ней. Сигарета и водянистая полуулыбка тонких обветренных губ. Сигарета и нахмуренные кустистые брови. Сигарета и громкий раздраженный окрик. Ваня уже и не помнит цвета его глаз, но помнит эти ебучие сигареты и вонючий дым, клубами стелющийся по бетонному полу тесной коммунальной кухни. Да, отец любил курить, а Ваня теперь терпеть не может курящих людей. Ноги успевают промерзнуть в старых, дырявых кедах, а кончики ушей - покраснеть и заныть, когда Сережа наконец-то приходит. Вваливается на крышу с грохотом ударившей о бетонную стену железной двери и окликает с громкой радостью в хриплом голосе: - Ванюша, а я и не ждал. Думал, у тебя сегодня очередная ебанутая тренировка. Но раз уж ты все-таки пришел, слушай, что я тебе расскажу.  И приземляется рядом - бедром к бедру - и точно так же свешивает ноги, тут же принимаясь ими болтать. Ваня хмурится. Ваня, впрочем как и всегда, недоволен шумом и суетой - вечными спутниками взбалмошного и громкоголосого Серого, Ваня хотел бы и дальше сидеть и дышать тишиной - и, может быть, жевать ее, как есенинская избушка. Но тем не менее он рад Сереже - искрящей в глазах и жгучей на кончиках пальцах радостью рад. Бред и шум - не такая уж и высокая цена за дружбу. Первую и единственную настоящую в Ваниной жизни дружбу. - Мне сегодня приснилось, что я птица, представляешь? - и, как обычно, не дожидаясь ответа, продолжает бормотать дальше с диким воодушевлением в прокуренном голосе, - И сижу тут, прямо на этой самой крыше - на самом-самом краю, сижу и курю, зажав сигарету костяным клювом. Почему-то белым - я и сам не понимаю почему. А потом… а потом как нырну вниз и лечу камнем мимо темных и пустых окон-глазниц. Путанный рассказ внезапно обрывается - впрочем, все, что льется из Сережиного рта прерывается внезапно и, как правило, на самом интересном месте, и намеренно ли он это делает или случайно, Ваня не знает - Серый зажимает сигарету в углу рта и безуспешно пытается поджечь ее, чиркая отсыревшими спичками о бок короба. Матерится сквозь зубы, хмуря темные брови. Ваня пользуется моментом - временным затишьем перед очередной порцией полусвязной несуразицы, чтобы рассмотреть новые синяки и ссадины на его пухлом, вечно улыбчивом лице и голых руках. Губа опять разбита, бровь заклеена детским пластырем с гусеницей, а кожа под левым глазом горит красной звездой лопнувшей кожи. Скулы и предплечья фиолетовятся целым космосом синяков. Когда-то давно Ваня еще был достаточно глупым и наивным, чтобы пытаться разузнать, что это за дерьмо происходит с Серым и почему он большую часть времени ходит желто-зеленый с вкраплениями кроваво-красного, но каждый раз натыкался на непробиваемую стену из кирпичей-выдумок: пираты, афганистан и драки с пятилетками за жвачку в пятерике. А потом как-то просто понял, что Серому это и не нужно вовсе, понял с усталой грустью на дне грудной клетки, что тот в их недолгие вечерние разговоры на краю пропасти просто-напросто сбегает от реальности - опостылевшей, болючей реальности, а Ваня, как мудак, своими никому ненужными вопросами в душу к нему еще пытался залезть. С тех пор - больше и не пытается. Отсыревшие спички все никак не поджигаются, а Серый все больше и больше раздражается и матерится, отбрасывая их одну за одной в пустоту под ногами. В какой-то момент Ваня устает на это смотреть и, пошарив покрасневшей от холода рукой в кармане ветровки, выуживает оттуда газовую зажигалку, купленную как раз для таких случаев. И всунув ее в теплую и мягкую Сережину ладонь, поймав улыбкой радостную благодарность, спрашивает, в очередной раз закашливаясь: - Ну и в конце ты все-таки расправил крылья и полетел? - Не, - тянет, затягиваясь сигаретой и выдыхая дым в сторону от Вани, - разбился об асфальт в мясо, а потом меня Мурка сожрала. Сережа смеется, давясь дымом. А Ваня хмурится: если учесть, что познакомились они как раз при схожих обстоятельствах, когда Серый пытался сигануть вниз с этой самой крыши, на которой они сейчас и сидят, болтая обо всякой хуйне, очень смешная история все-таки получается. Просто, блять, юмористическая. А Ваня помнит тот день - он паническим ужасом выжжен на подкорке его черепа. Свинец туч, плач неба и нелепая человеческая фигурка на краю крыши с занесенной над пропастью ногой. Ветер в спину, испуганный Ванин окрик и закостеневшая ладонь, ухватившая кудрявого мальчика за самый кончик капюшона серой, как небо, толстовки. И лихорадочные мысли в голове мантрой - судорожной молитвой: Удержу. Руку сломаю, но не отпущу. Ни за что не отпущу. И до сих пор Ваня задыхается - безуспешно ловит воздух широко открытым ртом, как выброшенная на берег рыба, каждый раз, как в голову начинают лезть глупые панические мысли: А если бы опоздал? Если бы чуть дольше решал задачку по физике? Если бы поднимался по подъездной лестнице чуть медленнее? Если бы не успел ухватить, поймать в последний момент, оплетая руками, как осьминог, и затащить на мокрый профнастил? И самое страшное и гнусное: Если бы поскользнулся и улетел следом - вместе? Ведь своя жизнь всегда стоит дороже. А Ваня слишком сильно боится умереть. - Да не грузись ты так, Ванюш, - лишь произносит Сережа с улыбкой на пол-лица и чем-то непонятным, темным в самой глубине глаз, - всего лишь сон. Это был всего лишь сон. И тут же перепрыгивая с темы на тему, внезапно спрашивает: - Ты целоваться умеешь? Ваня сперва даже и не понимает вопроса, утопая в пучине холодящих затылок воспоминаний, - а Сережа выдергивает его оттуда безжалостно и беспощадно, повторяя вопрос и удерживая Ваню пальцами за уши - глаза в глаза. Целовался ли он? Да, пару раз в восьмом классе с бывшей девушкой, и раз пять с разными людьми во время игры в бутылочку на школьной дискотеке. Умеет ли? Ваня в этом вовсе не уверен, ведь поцелуй должен приносить удовольствие, обжигать внутренности и заставлять сердце истошно биться(по крайней мере, так пишут почти во всех статьях на женских форумах), иначе - грош цена такому поцелую и твоим умениям. А Ваня за всю свою короткую жизнь, так ни разу и не испытал тех пресловутых бабочек в животе, о которых все только и говорят, только - омерзение, щекочущее желудок, от чужих слюней и склизкого языка, настойчиво облизывающего десны. И тем не менее произносит, дерзко ловя Сережин взгляд: - Да, конечно. Потому что Сережа откровенно заебал постоянно шутить про Ванину девственность. А тот в этот раз шутить и не думает. Вместо этого, удивляя Ваню своей прямой, как турник, честностью, внезапно серьезно произносит, уводя взгляд в небо и в очередной раз затягиваясь: - А я вот нет. Выдыхает серое табачное облако, задрав голову, и продолжает со странным трескучим смехом, бьющим в Ванины перепонки: - Меня столько раз ебали, но ни разу не целовали. И прежде чем Ваня успевает спросить, узнать, обескровить вопросом, Сережа поспешно съезжает в свой горячо любимый бред - бред-спасение от ненужного любопытства: - Даже в рифму получилось, а. Я, как Есенин, - хулиган. Нет, как Рыжий, - про вторчермет и грязь. Пушкин. Точно. Знаешь, сколько у него рифм на глаголы было? Не знаешь? Это все потому что ты спортсмен - у вас с этим туго, я знаю. Перечитай “Евгения Онегина”, я вот вообще неделю назад охренел: столько на глаголы рифмовал, а - гений. Нет, он и правда гений - я с этим спорить даже и не буду. Но сейчас бы за такие рифмы его бы засрали. Полозкову вот… Во время всего монолога Сережа активно размахивает зажатой в пальцах сигаретой, - пепел летит, конечно же, на Ваню, и постепенно повышает громкость своего голоса - от переизбытка чувств, не иначе - в конце даже срываясь на возмущенный крик. Ваня думает о том, какой же он все-таки дурак, этот Серый. Громкий, нелепый, странный дурак. И монологи его - свалка мыслей, в которой Ваня ебал разбираться. А вот узнать, что Сережа имел ввиду ранее, внезапно оказывается очень интересно. Предыдущие его слова пахли правдой. Острой и едкой. И не было той сладковатой фальшивости бреда, которой обычно фонят все его монологи. Но Ваня знает: расспрашивать бесполезно - не ответит, поэтому он лишь вздыхает глубоко и залипает глазами на лице Серого, посиневшие губы которого причудливо шевелятся, изгибаются и облизываются. Искусанные, лопнувшие губы, которые никто еще не целовал. Сережа продолжает бормотать что-то про современную поэзию - темные глаза восторженно и лихорадочно блестят из-под копны тяжелых кудрей, а левая рука с фиолетовым отечным синяком между мизинцем и безымянным пальцем безжалостно расчесывает красную кожу на шее, - и, присмотревшись, Ваня понимает, что Серый неловко пытается расчесать уродливый бордовый засос прямо под линией челюсти. Сережкины слова: постмодерн, футуризм и почему-то ананасы, - мешаются в голове с собственными мыслями, далекими от поэзии. Ебля, засос, синяки, - картинка складывается в голове с мерзким щелчком - щелчком взведенного курка. Продолжишь думать - свинец пробьет сердце. Разорвет. Ваня хмурится. Ваня думает о том, какой же он дурак. Видеть по пять раз на неделе и не заметить? Не заметить? Или не хотеть замечать? Блядство. Нет, наверное, он все-таки ошибся. Это же не может быть правдой, да? Его Серого? Его кудлатого, вечно улыбчивого друга? Самого светлого человека в Ваниной жизни? Нет, точно нет. Ваня проваливается в собственные мысли, и совсем не замечает внезапного Сережиного молчания - мягкой и закатной тишины. Солнце почти скрывается за горизонтом, и небо темнеет - на город опускаются сумерки. Холодные, серые сумерки. Мысли в голове мешаются, путаются между собой. Ваня сжимает кулаки до хруста и напряженно пялит на Сережу. На его мягкий профиль, плавный перекат переносицы и выдающийся вперед округлый подбородок. На полные, истерзанные губы, которые никто еще не целовал. А Сережа прикуривает новую сигарету от предыдущей и молчит. Странно молчит - он почти никогда не затыкается, а тут вдруг сидит притихший и усталый с грустной улыбкой на избитом лице, устремив пустой взгляд за горизонт - за пустырь, заваленный мусором, за ряд проржавевших гаражей на его дальнем краю, за грязно-зеленое поле с редкими осыпавшимися кустами - за самый край земли. В даль - уютную, еще тепло-красную из-за заваливающегося за горизонт солнца, незнакомую и таинственную. В даль, где живется, несомненно, лучше, чем здесь, в даль, где его никто не ждет. И такой он внезапно красивый становится, высвеченный последним лучами солнца, мягкий, как воск, близкий и родной - единственный, что в Ванину голову лезут совершенно дурные и нелепые мысли. - Да или нет, Серый? - произносит тихим шепотом, возможно, в надежде, что Сережа и не услышит его вовсе. Но тот слышит и недоуменно хмурится в ответ. Смотрит вопросительно, в самую суть, кажется, заглядывает своими темно-карими бездонными колодцами, и Ваня тонет в их черноте, захлебывается - и решается окончательно. Это того стоит - Сережа стоит. Если он позволит, конечно. Слишком много в его жизни было принуждения, чтобы… Мысль прерывается, потому что Сережа кивает - еле заметно кивает, но этого достаточно, чтобы Ваня заметил и потянулся дрожащей рукой к его лицу, самыми кончиками пальцев коснулся горящей красным пламенем звезды на щеке, проскользил вниз по скуле к фиолетовому синяку и по кругу обвел замерзшие губы. В голове гулко звенит пустота, а Сережино лицо с каждой секундой все ближе и ближе, дыхание - все чахоточнее и чахоточнее. Они оба закрывают глаза. Одновременно. И одновременно же сталкиваются губами. Руки переплетаются - путаются. Губы сплавляются. Языки скользят друг по другу, и это не мерзко - Ване в первые в жизни не мерзко, Ване горячо и очень хорошо. И когда они наконец отрываются друг от друга, он улыбается. Улыбается, ловя плывущим взглядом ответную улыбку. - Спасибо, - шепчет Сережа, привалившись лбом к Ваниному плечу, оплетая его торс дрожащими руками. - За такое не благодарят, Сереж. - Да? Очень зря. И все-таки ты не спиздел - целоваться умеешь. - Конечно. Солнце окончательно скрывается за горизонтом, и на темное небо высыпают миллионы далеких и холодных звезд, когда они прощаются на лестничной клетке у Ваниной квартиры. Поцеловать на прощание или лучше не целовать? Ваня думает недолго, обвивая руками Сережины плечи и быстро тыкаясь припухшими и горячими губами в его лоб. Сережа улыбается тихо и мирно, дожидаясь, пока Ваня закроет дверь. Ваня засыпает с мыслями о том, что теперь все будет хорошо. И у него, и у Серого - уж он постарается, и вообще у всех-всех в этом пустынном и сером городе. Просто не может не быть хорошо - настолько светло у Вани на душе. Сердце сияет закатным теплом. И, кажется, открой Ваня ночью глаза, непременно увидел бы, что вся его комната залита нежным розовым светом. А утром, умывшись и обняв мать - впервые за очень долгое время, Ваня узнает от нее, что ночью какой-то мальчик сбросился с крыши.