Под небом голубым

В этот день он встает с первыми лучами солнца. Когда он идет по тропинкам сада, воздух все еще полон росы и свежести и того нежнейшего аромата распускающихся цветов, что бывает лишь утром. Вот только небо уже заволокло облаками, и все звезды скрылись, все словно попрятались от него, и когда он думает про это, то не понимает, почему это важно. И все силится вспомнить, что такого в той звезде, которую бывает видно лишь на рассвете. Ведь на самом деле это и не звезда вовсе, а планета. А раз так, все это не имеет смысла и ему пора выкинуть это из головы. Как советует Аменадиэль. И все его лечащие врачи. Выкинуть из памяти и забыть. Забыть, что был кто-то, кто зачем-то называл его так: утренней звездой. Забыть взгляд: внимательный, цепкий, полный любви, обожания и настоящей небесной синевы. Забыть и поверить, что ничего этого не было никогда и что все это следствие травмы, вывернувшей его душу наизнанку. Люцифер моргает. Качает головой. Слышит шаги за спиной и поворачивается. — Доброе утро, мистер Морнингстар! Конечно, дежурный врач улыбается. Здесь все улыбаются. Здесь все желают ему добра, и никто не считает его чудовищем, и это самое главное. И неважно, что сам он знает обратное: он чудовище, потому что однажды он убил. Ведь убил же? — Вы хорошо отдохнули, мистер Морнингстар? — Да. — Чудесно! Я заметил, что вы стали вставать почти что в одно и то же время, — одобрительно говорит врач. — Это прекрасно. Строгий режим в вашем случае — это действительно большой шаг вперед, к излечению и возвращению в обычную жизнь. Люцифер не отвечает. После завтрака его навещает Аменадиэль. Они с братом гуляют по тропинкам сада. Подолгу сидят на скамейке. Слушают журчание средневекового фонтана с наядами и взбираются на миниатюрный горбатый мостик, переброшенный через ручей: пусть магнолии уже отцвели, зато у парадного входа в клинику волшебным лиловым ковром расстилается бугенвиллея. А чуть дальше, у самого пруда, выстроена крошечная беседка, и стены ее оплетает цветущая глициния. — Порой мне кажется, что я уже в Раю, — говорит Люцифер. Он снова устраивается на скамейке, задирает голову и жмурится на солнце. — Скажи, Рай выглядит так же, как это сад? Аменадиэль сочувственно кивает и пожимает плечами. — Откуда мне знать. — Ты верующий. — Я верующий, — соглашается Аменадиэль. — Наверно, это место и в самом деле похоже на Рай. Здесь тихо и спокойно, и хочется думать о прекрасном. Но настоящий Рай должен быть еще волшебнее, чем этот сад. — Я же увижу отца? Он тоже придет навестить меня? Только не говори, что он опять занят. Аменадиэль напрягается. И чуть заметно морщится. И чуть медлит с ответом. — Дело не в этом. Он не хочет, чтобы о твоем состоянии кто-нибудь узнал. Например, пресса. — Понятно. — Он очень тебя любит, Люцифер. И очень волнуется за тебя. Люцифер ничего не отвечает, отворачивается и снова разглядывает глицинии, и тогда Аменадиэлю не остается ничего другого, кроме как сказать: — Он разговаривал с врачами. — Ну да, — слова сами срываются с губ, — это ведь папа и упрятал меня сюда, верно? — Нет, — возражает Аменадиэль, — не упрятал. У тебя был срыв и психоз, а отец боится причинить тебе боль. — Потому что я дьявол и, стало быть, мой отец — Господь Бог? Аменадиэль берет его за руку. Щурится на солнце и замечает: — Здесь жарко. Даже мне напекает голову. Ты уверен, что хочешь здесь сидеть? — Ответь мне, Аменадиэль. Ты ведь действительно мой брат? — Я действительно твой брат. — Но раз я падший ангел… — … ты просто человек, Люцифер. Хороший человек. Плохой человек не стал бы помогать полиции и уж точно не вступил бы в схватку с преступником. Но потом случилось то, что случилось, а ты всегда был очень впечатлительным и ранимым, и твоя психика не выдержала. Ты взял всю вину на себя, при том, что ты ни в чем не виноват, Люцифер, и назвал себя дьяволом. Я очень жду твоего излечения. Все ждут. — И Хлоя? — И Хлоя, — кивает Аменадиэль и улыбается. — Кстати, она снова здесь. В Европе. — Я ее увижу? — Сегодня вечером. Хлоя Декер и вправду навещает его вечером. Он сидит в своей комнате, за роялем, и наигрывает мелодии из пятидесятых, и как раз в этот момент дверь распахивается. — Люцифер! Она улыбается и неловко обнимает его, и глаза ее полнятся радостью. И жалостью тоже. И чем-то еще, чего Люцифер не распознает. Он расспрашивает Хлою о путешествии и о том, понравился ли ей Рим. — Я его почти не видела, — признается Хлоя. — Я же приехала к тебе сразу, как только Аменадиэль позвонил и сказал, что можно. Он медлит. Ему отчего-то хочется, чтобы Хлоя не сидела вот так с ним и не смотрела на него как на неизлечимо больного пациента дорогущей элитной клиники. Чтобы она провела день в Риме, а лучше неделю, и им было бы о чем поболтать и посмеяться, и потом они бы отправились в Рим вместе, и он бы показал ей все свои любимые улочки, траттории и кофейни, и холмы, и то, что осталось от Форума, его колонны, стены и просто камни. Потому что всякий раз, когда он вспоминает Рим, на ум приходят колоннады из мрамора и стены из травертина. Вот и сейчас: кажется, будто неведомая сила прижимает его к каменной стене, раскаленной на солнце, но ему ничуть не больно, ему хорошо, и сила эта тоже похожа на камень и на огонь, потому что нет ничего жарче этих родных объятий и нет ничего горячее этих губ… — Люцифер? Хлоя пытается не показать, как она встревожена. Он видит. И ему совестно, и он, конечно, извиняется и просит прощения, за то, что он вот так отвлекся и упал в свои фантазии, и она говорит, что ничего страшного не случилось, и все-таки спрашивает, не позвать ли кого-нибудь из врачей. — Это не поможет, — упрямится Люцифер. — А таблетки я пью. Каждый день, утром и вечером. — Нужно время. — Они тоже так говорят. — Ты непременно вылечишься. — Непременно, — обещает Люцифер. — Аменадиэль тоже говорил тебе, что я похож на разбитую вазу из муранского стекла и меня нужно собирать по кусочкам? Хлоя пожимает плечами. Кажется, ей неудобно. — Я чудовище, — говорит Люцифер. — Не для меня, — вспыхивает она. А ведь она сейчас искренна: Люцифер видит это и чувствует. И от этого ему становится еще больнее. — Скажи, я действительно его убил? — Это не совсем так. — Просто скажи мне. Мы ведь друзья, верно? Мы ведь напарники, Хлоя. Хлоя вздыхает. — Ты все сделал правильно, Люцифер. — Но я виновен в его смерти. Ей неловко. Она морщит лоб, собирается с мыслями и произносит: — Аменадиэль сказал, что тебе вредно говорить об этом. Что все случившееся расщепило твою личность, и ты больше не понимаешь, где правда, а где ложь. — Это точно. — Нужно время, — повторяет Хлоя. — Тебе просто нужно время. Еще она пытается улыбнуться. — На самом деле я не то имел в виду, — замечает Люцифер. — Я действительно больше не различаю правды и лжи. Иногда я вспоминаю его и мне кажется, что мы были вместе. Ты же понимаешь, о чем я? Вместе по-настоящему. — Это не так. Люцифер пожимает плечами. — Врачи считают, что это сублимация моего чувства вины и моей бисексуальности. Что я выдумал все это после того убийства. Потому что не хотел смириться с тем, что натворил. И я выдумал все эти ложные воспоминания про нас с ним. Про дьявола и Каина, — он старается не замечать, как морщится Хлоя. — Про этого Первого убийцу, проклятого бессмертием. Про Крит и Рим, и про то как он был преторианцем, а я играл роль патриция, и про то, как я однажды спас его в Бамберге, и про наши встречи в Венеции, и про двадцатые в Берлине. В общем, я все это выдумал, чтобы не считать себя чудовищем. — Тебя никто и не считает чудовищем! — Знаешь, что совсем невыносимо? — спрашивает Люцифер. — Вдруг я и вправду не убивал его своей рукой? Меня просто не было рядом. Когда его уничтожили. Скажи, разве это не предательство? Разве не я виновен в его гибели? В голове будто взрывается солнце, тысяча солнц и тысяча сверхновых, и он ничего не видит, только падает в пропасть и слышит, как Хлоя зовет на помощь. Он приходит в себя в своей кровати. Кругом темно, горит только лампа у изголовья: с шелковым абажуром, под старину. Аменадиэль сидит рядом. Читает книгу: нет, не Священное писание. Что-то про архитектуру. Поднимает глаза, улыбается и спрашивает: — Как ты себя чувствуешь? — Ничего. В смысле, хорошо. Хлоя уже уехала? — Я предложил ей остаться в Италии, — Аменадиэлю неловко. — Но она сказала, что ей будет очень тяжело здесь, совсем одной, и тогда я оплатил ей обратный билет в Лос-Анджелес. Люцифер молчит. Что тут скажешь. — Она еще вернется, Люцифер. Очень скоро. Как только у тебя будет улучшение. — Я знаю. — Надо немного подождать, — Аменадиэль захлопывает книгу. — Я говорил с врачами. Терапия, лекарства, отдых — все это когда-нибудь подействует. — Когда-нибудь. — Очень скоро, Люцифер. Аменадиэль кое-как пытается улыбнуться. А потом отводит взгляд. А потом оба не говорят ничего. Целую минуту или вечность. — Думаешь, я все еще нужен Хлое? — Люцифер смотрит в потолок, прямо в нарисованные там небеса. Восемнадцатый век, как никак. — Вот такой? Поломанный? Разбитый на осколки? — Конечно, — уверенно отвечает Аменадиэль. — Почему? — Потому что она настоящее чудо. — Божье чудо. — Ну да, — кивает Аменадиэль. — И вы обязательно будете вместе. И будете счастливы. Мне кажется, так решил Создатель, поставивший ее на твой путь. Ты ведь сам говорил, как она дорога тебе, правда? И как тебе хочется выполнять все ее желания? — Да. Все так. Только сначала мне нужно вылечиться, — раздумывает Люцифер. — И все забыть. — Разобраться, где ложь, а где правда. И принять правду, и поверить в нее. Понимаешь, после этого ложь забудется сама. Люцифер не отвечает. Наверно, Аменадиэль прав. А Хлоя будет ждать его. Потому что она настоящее чудо. И ему повезло. И если на Небесах вправду существует Создатель, то выходит, что он замыслил для него настоящий подарок. Или дар. Да, именно так. Дар Божий. Чудо. — Заскочу к тебе завтра, — Аменадиэль поднимается на ноги. Книгу он забирает с собой, гасит лампу и желает ему доброй ночи. — Доброй ночи, — отвечает Люцифер. И падает в сон: в небесную высь, в лазурь и ультрамарин, в грозу и в морские волны, и то ли волны, то ли облака несут его вперед, вперед к этой синеве, столь же необыкновенной, сколько и знакомой. Он просыпается на рассвете. Приподнимается на локтях, выглядывает в окно и вспоминает про утреннюю звезду: как знать, может быть сейчас ему повезет. Если он выберется наружу. Может быть, он наконец отыщет ту звезду в рассветных небесах, пусть даже это и не звезда вовсе, а планета. И поймет, что никакого волшебства, никакого подлинного чуда в ней нет, и вот тогда он наконец все забудет. И больше не будет обвинять во всех своих злоключениях отца, которого практически не помнит. И примирится с ним наконец, и попросит прощения, и поблагодарит его за Дар, его и Господа Бога, и вернется туда, где его ждут, и проведет свою жизнь, сколько бы ему ни оставалось, с той, которую он, кажется, любит. Все так и будет, решает Люцифер. И опускается на подушки, и думает, что никуда идти ему не нужно. Он и так знает, что никакого волшебства нет. И не было никогда. Но в дверь стучат. Настойчиво. Настойчивей, чем это делают врачи и медсестры: на самом деле, те всегда имеют при себе ключ. Поэтому он поднимается на ноги. Отпирает дверь. И смотрит в небесную лазурь, и мгновенно узнает и вспоминает те раскаленные на солнце камни, и сильные руки, и огонь в жилах, и одурманивающие поцелуи, и другую силу, в себе самом, нечеловеческую, неимоверную, и совсем не кроткую. — Люцифер, — слышит он. — Люцифер? В голубых глазах сияет весь свет мира и вся любовь, и этой любовью хочется дышать и вовек нельзя надышаться, и от нее все вокруг вдруг становится осязаемым и настоящим, как если бы целая Вселенная сейчас обнимала бы его и делилась бы с ним всем, что узнала за миллиарды лет, и мерцанием звезд на небе, и грозой вдалеке, и шелестов трав, потому что разве можно подарить что-то тому, у кого уже есть любовь. И еще он думает, что никому не дано построить такую темницу, в которой можно запереть этот свет и эту любовь, ни в Аду, ни даже в Раю. И все равно произносит: — Я же тебя убил. — Нет. — Но мы были врагами. Я же помню. Я помню тот бой, ту драку, я помню в деталях, как это случилось, и мне сказали… Он осекается и медлит, и вспоминает, кто ему это говорил, и когда, и пытается вызвать это страшное воспоминание в памяти, и видит химеру, разваливающуюся на части, растворяющуюся в солнечных лучах, и наконец произносит имя: — Каин? — Скажем так, твои родственники пытались меня уничтожить, — Каин качает головой и чуточку улыбается. — И сначала у них это даже получилось. Почти. Но потом я все равно выбрался. И пришел за тобой. Они смотрят друг на друга, и Люцифер снова не может налюбоваться и надышаться. — Почему? — Потому что ты мой падший ангел и мой дьявол, мой любовник и мой друг, мое солнце и моя утренняя звезда, Люцифер, прекраснейший, самый дорогой, самый любимый и единственный. И если бы это было не так, я просто не смог бы вернуться. В голове опять взрывается сверхновая, и он весь горит, и больно так, как никогда не было, потому что во всем Аду не отыскать такого огня и такой муки, будто самую душу его стягивают оковами и кандалами, но теперь рядом с ним стоит Каин. И где-то в вышине над ними сияет утренняя звезда, и он, несущий свет, вдруг вспоминает, кто он такой на самом деле, и падают вмиг оковы, и уходит боль, а сил у него теперь столько, что он сам может зажечь тысячу солнц. Когда они с Каином идут по тропинкам сада, к ним бегут люди, в форме и с оружием. Что-то приказывают, кричат, спорят и вдруг затихают. И останавливаются перед ним, как вкопанные. И ни одного выстрела не звучит. — Извини, — говорит Каин, когда они наконец выходят за ограду. У высокого кипариса стоит мотоцикл. — Мне надо было лучше подготовиться. Но я очень спешил. — Это же хорошо, — отвечает Люцифер. Забирается на мотоцикл, прижимается к Каину и дышит ему в шею, и шепчет: — Домой? — Домой.