пламя

Ощущение, что что-то не так, преследовало с вечера, заставляло половину ночи нервно ворочаться в кровати, потом не давало уснуть, когда три раза за ночь проснулся, когда проснулся уже к рассвету — не дало уснуть вообще. За окном — утренний туман, холодно, может, даже лёд уже есть на лужах, желтоватая трава мокрая, небо серо-розовое. Неспокойно. Никакой учёбы в эту смену, в любом случае максимум, что на ней получится — это понервничать и потом отключиться, уткнувшись лицом в сложенные руки. Человек-золотой ретривер с необычным именем, который когда-то давно рассказал, что в корне своём оно вообще чуть ли не крымско-татарское, говорит, что звонить можно в любое время — и ночью можно будить, и в учебное время отвлекать, если не спится, если плохо и нужна поддержка, если просто соскучился по голосу. В окне этого человека — дом напротив, четвёртый этаж, квартира в три окна ровно в середине дома, окно самое левое из трёх — два фикуса и книжки стопкой лежат, окно чуть запотевшее, и, кажется, на подоконнике даже лежат первые снежинки: спасибо наследственности от матери, зрение позволяет рассмотреть. Ещё у человека-золотого ретривера большие тёплые руки и улыбка невероятная. За дверью тихо — хотя времени, наверное, уже к семи утра. Да, точно, тихо стучащие часы в коридоре показывают начало восьмого. Если бы мама дома была, сидела бы на кухне и или нервно курила бы, или тихо переставляла чашки. И то, и другое слышно. Пытаться спать бесполезно: прошлёпал босыми ступнями по линолеуму к ванной, умылся, не включая свет, посмотрел в полутьме на себя в зеркало — из-за спины проливается приглушённый свет через две приоткрытых двери и с кухни. Глаза, конечно, совершенно никакие, а ещё такими темпами скоро тремор рук вернётся, как в старшей школе, когда спать вообще не мог и шатался по району до пяти утра. Телефон прирос к руке — без него никуда, а в этот раз слишком уж преобладают мысли о том, что, похоже, пора воспользоваться предложением и позвонить. Или написать. В телеграме был последний раз два часа назад. Какие к чёрту два часа назад, что ты там делал, чёрт собачий, спать надо в пять утра. Хотя что уж там — сам не лучше. Зашипел старый белый электрический чайник, подпаленный когда-то на плите выпившим дядей. Работает — и слава богу. Заварил чай, уселся прямо на стол — лень выдвигать табурет, скрежетать у соседей по голове. На кухне у них никто не спит, скорее всего — так, пожалуй, только дядя иногда делал, — но какое-то объяснение действиям даже для самого себя постоянно нужно. На улице теплеет — ночью действительно заморозки были, снег на жестяных подоконниках дома напротив подтаивает медленно. Спи, сволочь с крымско-татарским именем, отдыхай, тебе нужно, — думается даже с какой-то, что ли, нежностью. Может, и не звонить — спит пускай. Внутри где-то слишком сильно жжётся беспокойство, живот сворачивает в узел, воздух встаёт в горле. Продышаться нужно, но не получается — что-то не так, что-то не так, хотя всё же должно быть в порядке — по крайней мере, внешне всё так и есть. Может, и имеет смысл наплевать на всё и позвонить. Если бы жил не ниже на целых два этажа, а, скажем, на пятом — всё было бы куда проще, наверняка просматривалась бы его комната: может, это нарушение личного пространства, может, нельзя так, но личному спокойствию это было бы ох как на руку. Видна была бы комната и можно было бы хоть о чём-то судить, а так неясно даже, действительно спит или, скажем, интернет-детокс устроил себе на несколько часов. Верится слабо: спит, наверное. Но смс увидит наверняка — эх, понятие-то забытое какое, — хотя тут и не посмотреть, прочитано ли. Полчаса смирения с беспокойством, перерастающим в беспричинный липкий страх, и, похоже, пора звонить. Очень не хотелось бы, чтобы вот это «не так» как-то его касалось — так что можно и побыть эгоистом, разбудить, потом, может, прийти, — его отец, если верить его словам, уже неделю как в командировке, — а дальше спать в обнимку хоть до трёх часов дня. И всё будет хорошо и правильно. Звонок в телегу проходит, но не принимается, хоть попытка дозвониться и длилась будто несколько минут. Звонок обычный не берёт тоже, хоть телефон и не выключен. Наскоро натянул вансы, на носке правого дырка настолько очевидна, что просвечивает всё совсем, записку оставил, если мама вдруг вернётся раньше — вышел пройтись, поел, остаюсь на связи, — набросил олимпийку на то, в чём лежал, почти беззвучно спустился вниз, быстро перебирая ногами. За дверью подъезда — воздух, обжигающий лёгкие своим холодом, на лужах и вправду тонкая корочка льда. Взлетел к подъезду дома напротив — взломать домофон так, чтобы не звонить в квартиру, умеючи, несложно, — так же быстро поднялся к знакомой отделанной под дерево двери на четвёртом этаже. Приложил ухо — тихо внутри; если набирать всё тот же номер, то телефон оттуда тоже не отзывается, хоть этот умник и не выключает звук даже на ночь. Дверь заперта. Ладно, звонить в такую рань его отцу как-то оснований нет пока ещё, пожалуй — найдётся. Вышел пройтись. Куда пройтись в рань такую, тоже настолько не спится? А трубку чего не берёшь тогда? Ещё звонок — тихо. Продолжается попытка дозвониться до абонента, да вы с ума посходили. Сесть у него телефон по законам жанра тоже не мог: после того, как света во всём квартале почти два дня не было, у обоих выработалась привычка держать гаджеты заряженными и по возможности ночью к розетке подключёнными. Что-то пошло не так, не бывает такого беспокойства на ровном месте. Пять пропущенных просто так не бывают. Семь, восемь — тоже. Что-то не так. Что-то не так. Мигают в памяти картинки: гаражный кооператив, бумажная коробка в грязном тёмно-коричневом рюкзаке из спортмастера, прошлое лето, поздний вечер, фоновый вой. Всё это уже было. Мигают перед глазами уродские растения в глиняных горшках с белыми глазурными узорами, в горшки, наверное, удобно прятать что-нибудь. Есть надежда, что конкретно в этих ничего такого нет. Дрожат руки — не от недосыпа. Набирает ещё раз номер — телефон почти выпадает прямо на бетонную плиту под ногами, — смотрит расфокусированным взглядом в экран, слышно сиплые гудки. Ничего. Возьми, ради бога, трубку, я сейчас умру прямо под твоей дверью. Короткий гудок на другой высоте. Принял вызов. — Псина, я думал, ты помер, где тебя черти носят? Резко переключило, паника даже будто отпустила почти. Тишина в ответ. Может, случайно принял, конечно, тогда и ничего, что до конца не отпустило — что-то, кажется, по-прежнему не так. — Эрвин? — голос предательски сорвался, когда по имени назвал. Что-то в обращениях по имени есть сакральное, что-то, будто подчёркивающее важность события, не так уж и часто это происходит. Что-то неразборчивое в ответ — но это он, значит, жив всё-таки. Всё ещё — что-то не так. Понял: голос чужой, отстранённый. Почти что незнакомый, сказал бы даже. Речь заторможенная. — Друг, ты пьяный? — пытается выровнять голос, не выходит; тишина в трубке, только хрипение — помехи, не помехи, не разобрать. Холодный липкий страх расползается от позвоночника к рукам, подкашивает ноги, заставляет на грязный бетонный пол рядом с красным ковриком для ног осесть — как-то совсем не до принципов. Не просто что-то не так. Паника возвращается с утроенной силой, надо не терять самообладание, надо оставаться в здравом уме, только как — уже не совсем ясно. — Ты не дома, я так понимаю, — так, отставить менторский тон, он сейчас совсем не к месту, хотя самому ясно, что это логичный защитный механизм, когда эмоции перепутались и непонятно, как вообще разговаривать. — Я тебя с утра ищу, ты напился или прикалываешься? Эй, знаешь, мог бы и ответить ради приличия. Не заметил, когда стал таким многословным — раньше было ровно наоборот. А что ещё делать, тоже молчать в трубку? Не получается, когда такое напряжение в воздухе висит. Даже не пошутишь, и не потому, что шутить по жизни как-то не особенно получается. — Хоть бы сказал, где ты, — неровный вздох в трубке, уже хоть что-то. Будто пытается что-то сказать, но не может. — Блин, я не знаю, моргни два раза, если ты в заложниках, я сгоняю за тобой. Заторможенные бессвязные обрывки слов: на опьянение не похоже, на то, что его где-то держат, в целом, тоже. Вот это уже больше похоже на паранойю, это что-то совсем маловероятное, к тому же, он здоровый как бык, сам кого хочешь повяжет. Серая промокшая коробка с зелёной полоской, рюкзак коричневый — такой же мокрый и в какой-то грязи измазанный, всё в грязи, руки тоже в грязи, какие-то салфетки, тёплые трубы, выпадает телефон прямо в эту грязь, гаражи чёртовы с ржавыми дверьми, красная лампочка сигнализации, всё ещё вой, трава в росе. Отгоняет страшные картинки прочь. Он там дышит в трубку — тяжело и неровно. Хоть какие-то признаки жизнедеятельности подаёт, пусть они и не сбавляют тревоги почти. Живой — главное, но хотелось бы знать ещё хоть что-нибудь. Может, сам разберётся, большой мальчик, может, имеет смысл довериться и забить? Нет, так не работает, этой мысли не позволить остаться в голове и на секунду. Может, это — взваливание на себя излишней ненужной ответственности. Может, это гиперконтроль. Только вот страх никуда не отпустил. Нельзя больше здесь сидеть, надо думать, думать, куда он мог пойти. К знакомым? Да у него даже более-менее близкий друг всего один, и тот такой тусовщик, что на фоне звуки вписки были бы наверняка даже к восьми утра слышны. Опустим то, что он сам совсем не похож на человека, который по впискам много ходит. Оцепенение постепенно проходит — надо что-то со всем этим делать, это не глуповатый и иррациональный синдром спасателя, это здоровое беспокойство. Встаёт, спускается вниз — в подъезде искать смысла нет, крыша закрыта, а взламывать её он собственноручно точно не станет. И наверняка лень, и не очень-то он, по правде сказать, умеет взламывать замки. — Эрвин, поговори со мной, пожалуйста, — не заметил, как перешёл со своей привычной манеры на тон просьбы. — Я голос твой хочу услышать, мне это важно сейчас, понимаешь? Давится словами в ответ. «Я» — а дальше не ясно. Так, ещё раз — где он может быть, если не у друзей, которых у него полторы штуки — да и, к тому же, кто из адекватных людей, здесь он сам не считается, пустит к себе в такую рань. Всё закрыто ещё, есть негде, так что он наверняка на улице. Хорошо, а где? Снаружи тихо и сыро, звуков будто прибавилось, но в глубине района — несущественно. Перезвонил бы, послушал, где зазвонит телефон — ведь наверняка рядом, да вон хоть за углом, а в такой тишине может быть и слышно. Или это глупо. В любом случае — нет, отключаться совсем нельзя, он может второй раз и не взять уже. Вспомнилось, как в тупом бессилии выпавшую из окна кошку искал. Кошке не позвонишь и не попросишь объяснить местонахождение, заметить её в траве не всегда просто. Кошка нашлась: сидела в подвале почти что прямо под окном, испугалась идти дальше, совсем домашняя. Только бы не пришлось сейчас его замечать лежащим где-то в этой траве. Снова пытается говорить — шумит ветер, а здесь ветра нет; неужели всё-таки далеко ушёл? К тому же, точно не сказать, когда он вышел из дома: вроде как, пошёл к подъезду, когда вчера вечером расходились, хорошо так посидев на кухне с чаем. На водохранилище можно пойти, например — да, он и там вполне может быть: неплохое место для того, чтобы провести время наедине с собой, он это любит. Только вот ситуация немного нестандартная — и теперь совсем неясно, что от него ожидать. С ужасом понял: мог хоть на попутке укатить куда подальше, хоть это и не похоже на него. Хороший такой. Держались вечером за руки, на спор пили чай, не поднимая чашек со стола: у одного с молоком, у другого с лимоном. Он в шутку ругался, мол, чего вот ты всегда берёшь чашку сверху, а не за ручку — пальцами же заляпаешь края, пить потом неприятно. Так, будто эти пальцы не были оттёрты мылом пару минут назад. — Мне так приятно было провести с тобой время вчера, знаешь, — начал, сам не заметив, как, а в трубке сразу всё затихло, если не считать иногда слышимых порывов ветра. — Может, посидим и сегодня тоже? Промозгло так, подумал, может, ты согласишься. Или у тебя, раз нет никого. Хочешь, давай сейчас встретимся, если ты не занят. — Давай не сейчас. Ого. — Да ты, я смотрю, разговаривать умеешь, — усмехнулся в трубку, хотя от отстранённости и какой-то механичности, что ли, голоса внутри всё пуще прежнего похолодело. Голос этот будто выше обычного и какой-то, что ли, неживой — совсем не как вчера на кухне, когда смеялся над его шутками уровня паблика Мои любимые юморески, когда общался с кошкой, когда вещал опять о чём-то умном, стоя в своих синих носках на подоконнике и прикрепляя на законное место сорванную занавеску. Энциклопедия ходячая. Свистит ветер в трубке и дыхание слышно — ему два с половиной слова эти будто с адским трудом дались, будто отдыхает теперь от использования голосовых связок. — Не сейчас, Леви, пожалуйста. Пожалуйста. Заикается — чего с ним вообще не было никогда. Назвал по имени — что-то внутри дрогнуло, но стало будто только хуже. — Я уважаю любое твоё решение и любой твой выбор, Эрвин, — сам не знает, что говорит, но появляется ощущение, будто по минному полю ходит: страх сковывает, хотя обычно с ним не так сложно справиться. Возможно, дело в том, что это за себя почти не бывает страшно. Дядя неубиваемый абсолютно, в его живучести нет ни капли сомнений даже спустя столько лет; максимум — переживал за маму. Но почти не боялся. Незнакомое чувство — страх за другого. — Ты же говорил, что звонить можно в любое время дня и ночи, вот я и звоню. Очень хочу поговорить и увидеться, правда. Как-то мне, если честно, совсем неважно. Похоже на гадковатую манипуляцию или скорее даже на перетягивание одеяла на себя, но того, что ему самому сейчас уже откровенно говоря плохо, тоже не отнять. Пытается ответить, но что-то явно мешает. Ветер ли, помехи — но скорее что-то другое. Не получается объяснить себе, что «другое» — и от этого страшно. — Леви, я на море, — резко выдыхает, голос скачет. Что он делает на водохранилище — местном море — в такую рань и в таком состоянии, чёрт возьми. Если бы человек-золотой ретривер залез в его голову, то, наверное, шуточно упрекнул бы за такое обилие упоминаний чертей. Ни разу не ругал взаправду и не обижался тоже, тут уже если верить тому, что подсказывает эмпатия. Выскочил на дорогу — жёлтые грохочущие маршрутки уже ходят; пару дней назад хватило ума не выкидывать всю мелочь из карманов олимпийки, так что на проезд что-то есть. Не сбросил вызов — только микрофон выключил на пять минут пути: уж слишком характерны здесь звуки, нельзя настолько очевидно выдавать себя. Слишком много молчал в трубку всё это время, чтобы удивить тишиной на несколько минут. Ничего страшного. На водохранилище действительно ветренее, чем внутри района — логично; вялый солнечный свет из-за неплотных облаков освещает побитую, в трещинах и заплатах, асфальтовую дорогу. Оглянулся — на дамбе, где было бы логичнее всего предположить его местонахождение, никого не видно, только жигули, красная трёшка, стоят на ней вдалеке. Может, конечно, он на пляже внизу, хотя нет, это вряд ли — наверняка по телефону слышался бы шум воды. Решает пока не выдавать себя, из почти что голых уже кустов не показываться — охристую олимпийку не так заметно, это на руку. Дыхание неровное в трубке слышно. Тёмная в контражуре фигура с прижатой к уху левой ладонью виднеется у края крыши недостроенной двенадцатиэтажки. Явно ещё не увидел сверху — так бы или испугался, или уж отреагировал бы хоть как-то, наверное. Хотя — может, и нет. В таком состоянии он на что угодно способен, действия почти что не предугадать, как долго бы они ни были знакомы. Ноги ватные, дыхание перехватывает, хоть и готов был. Нельзя показать, что увидел. Пробрался по краю чернеющей лесополосы, дальше вдоль забора, дальше — уже вне поля зрения, заметить точно не должен. — Помнишь, ты мне про узкоколейки рассказывал, — Леви прикрыл рот рукой, чтобы точно не было слышно — пространство открытое, мало ли что, вдруг услышит. Кажется, правда, иногда поднимающийся ветер всё равно не попутный, дует от водохранилища в сторону города: звук должен как раз в другую сторону доноситься. — А какая ширина колеи у трамваев, кстати? Ты, вроде бы, говорил, а я забыл уже. Могу, конечно, с рулеткой сходить померить, но мне как-то интереснее послушать тебя. — Немногим больше полутора метров, — Леви так надеялся, что голос Эрвина смягчится хоть немного, но этого не происходит. Как-то совсем плохо дело, хотя, впрочем, это было и раньше заметно. — Ну чего вот ты, честное слово, дорогой, давай ты не будешь таким уж односложным. Где ты, кстати? Ты, вроде как, говорил, а я пропустил, — странный и даже туповатый блеф, но вдруг сработает. — Я правда был бы рад увидеться. — Я же сказал, не сегодня, — в голосе даже слышны нотки раздражения. Похоже, пожалел о том, что выпалил раньше, если вообще способен хоть сколько-нибудь здраво мыслить сейчас, а в этом есть серьёзные сомнения. Прости, Эрвин, придётся тебя рано или поздно расстроить — я уже здесь. Хорошо бы, если не поздно. Многое в жизни довелось повидать и уж ещё больше — прямо из первых рук услышать, с таким дядей это неудивительно, но увидеть мёртвым человека, научившего любить и не один год помогавшего держаться на плаву — последнее, чего хотелось бы в жизни. Так скоро, тем более. Хорошо ещё, что Эрвину, похоже, всё равно, как долго длится звонок. Может, настолько погружён в состояние аффекта, что в целом заторможенно реагирует на внешние раздражители. Наверняка и те звонки услышал не сразу. Когда снова поднимается ветер, становится не так страшно шуршать зарослями прямо под стенами здания. — Ты всё-таки скажи, — даже получается изображать спокойный голос, хотя руки дожат ощутимо, — может, мы если уж не сегодня, то завтра с тобой сходим кофейку бахнем. Открылась же наконец та кофейня через дорогу от меня, хочешь, я латте тебя угощу? Вечером вчера выходил, видел, какая гора сиропов у них там стоит. Я был бы очень рад поскорее встретиться с тобой, правда. Леви завис. Может, это и неосторожно было, не стоило на него столько сразу. Будто вину навешиваешь, получается. Или всё-таки нет? Нет чётких руководств, что делать, если хочешь снять человека с крыши живым и невредимым. Максимум — можно просто почитать о случаях из реальной практики, но это не так много даёт. Застегнул телефон в кармане, пока лез по кирпичам через заложенное наполовину окно первого этажа: вдруг вывалится; больше способов попасть внутрь, похоже, нет, только через комнату, предназначавшуюся для консьержки. Внутри недостроенного подъезда — голые расписанные стены, тянет общественным туалетом, чёрная пропасть в пустой шахте лифта, что там внизу — лучше и не думать; лестница наверх более-менее освещена с улицы, провалиться по глупой неосторожности не должен, продырявить себе ногу какими-нибудь ржавыми гвоздями, пожалуй, тоже. Достал телефон снова. Эрвин там хрипит и коротко кашляет в трубку: кажется, что его уже слышно и через подъезд тоже, а не только по телефону. Давно, похоже, стоит на ветру. Вдалеке на улице лают собаки. Снова перед глазами чёткой картинкой встаёт гаражный кооператив: однообразные ступени уже не помогают отвлечься. Ярко, как никогда раньше, — до этого мозг благоразумно блокировал этот опыт, который ему не хотелось бы получать никогда, — вспоминается, как спустя две недели после окончательной ссоры родителей, с которыми Эрвин вместе счастливо столько лет прожил, бегал по району, вызванивал, потом всё же услышал что-то похожее, исходящее уже не от прохожего, как в прошлый раз — и осторожно пошёл на звук знакомого звонка. Тёмный огороженный глухим забором из профнастила пустой кооператив с горящими здесь и там красными лампочками сигнализаций; за забором — трубы, чем-то обмотанные, на них греются коты зимой. Звонок слышно, пусть и тихо — но и вокруг тихо тоже, это самые задворки, только собаки где-то лают вдалеке. Идёт на звук — что-то не так, что-то случилось непоправимое или сейчас случится; зашлось сердце где-то прямо в ушах. Звонок не принимают, телефон звонит всё оттуда же. В три движения влез на крышу гаража, оттуда заглянул вниз, в полутораметровую щель между бетонной стеной гаража и забором — и забыл, как дышать. Внизу — трава примятая, грязно; собаки здесь не ходят, и на том спасибо. Телефон светится сквозь ткань знакомого рюкзака — красивого, хоть и купленного за бесценок; ткань промокла насквозь, это видно даже в тусклом вечернем свете, как телефон ещё жив там — неясно. Эрвин лежит на остывшей земле в одной футболке, закрыв глаза и как-то по-дурацки сложив руки. После того, как не отозвался раз и второй тоже на имя, пришлось вниз спрыгнуть, попытаться растормошить. Дыхание слабое совсем, а сердце колотится как бешеное. Постарался открыть его глаза — зрачки не двигаются тоже; не укладывается в голове, что с ним что-то могло произойти. Пару раз выронил телефон, пока просто пытался дозвониться до скорой; наскоро повернул на бок, чтобы не захлебнулся, расстегнул мокрый рюкзак — и сел прямо в сырую траву: здесь на самом верху промокшая коробка антидепрессантов, которые ему только что выписал врач. Тот самый, к которому его только что удалось убедить обратиться. Распотрошил коробку — все блистеры внутри пустые. Ёб же твою мать. Вжав плечом испачканный телефон в ухо, объяснял оператору сбивающимся голосом, куда подъехать и кто чем передозировался, руки дрожащие в это же время старался вытереть спиртовыми салфетками, тут же как-то надо его перевернуть лицом вниз, опирая на колено, разжать челюсти, снова уронил телефон. Нельзя сказать, что действия невероятно отлажены — да, приходилось пару раз ассистировать при спасении от разного рода передозировок несколько лет назад, правда, тогда всё это было несколько иначе, — но всё же есть представление, что делать. Удостоверился, что к ним едут, принялся вызывать рвоту, пока обмякшее тело в руках потряхивало в судорогах. Не помнит совсем, как вытащил из-за гаражей, как укутывал в свою, пусть и маленькую, кофту, как помогал погрузить в машину — помнит только серое лицо с закрытыми глазами и вой сирены: разрешили поехать вместе, видимо, всё же поверили на слово, что они — не шайка наркоманов. Когда Эрвина выписали, они даже осознанно договорились, что рецепты и коробки таблеток будут храниться у Леви, не настолько суицидально настроенного и не так навешивающего на себя все грехи мира, и он будет выдавать всё необходимое порциями — на день-два. Видимо, это тоже не уберегло. — Эрвин, ты же ещё здесь? — в трубке опять поднялся ветер. — Эрвин, послушай меня, пожалуйста… Через пустое окошко люка на крышу виден невысокий бортик крыши, на нём — ноги в кедах и широких джинсах. Подходить ближе и видеть больше — страшно. Пересиливая себя, Леви вылез на тёмно-серую шершавую поверхность. Вот он, в трёх метрах — живой, настоящий, дышит. Только несколько часов назад держал за тёплую руку — и всё было в порядке. Или всё же не было? — Не хочешь сегодня, не хочешь завтра — ладно, давай просто как-нибудь сходим с тобой за кофе, — может, он и слышит, что голос в трубке стал дублироваться голосом из-за спины, но не отреагировал. — Там новые уютные пледы в клеточку, я видел. Или покажу тебе новые крыши, сейчас несколько башен-новостроек сдали, ты только обратись- Сел телефон. Даже слышно, как у Эрвина отозвался писком отбившийся вызов. Слышно и то, как пару раз позвал тихо в отключённую трубку. Можно было бы бесшумно, как он это умеет, подойти сзади и резко с силой дёрнуть на себя, скажем, за куртку. Только куртка может быть расстёгнута, он же сумасшедший, он может и в расстёгнутой стоять в такой ветер. За джинсы — согнётся и свалится вперёд ещё, не удержать просто так: слишком опасно. Пытаться обхватывать и тоже на себя дёргать ещё страшнее: неправильный расчёт, и полетят на площадку с обломками строительного мусора вместе. Мелькает мысль — встать рядом, а что, серьёзно; но нет, это тоже давление на вину, а не помощь, даже кратковременный эффект может не возыметь. Вдохнул холодного воздуха, закрыл глаза — — Эрвин. Не реагирует, только смотрит на свою руку с погасшим телефоном. — Пожалуйста, посмотри на меня. Пошатывается, но оборачивается. Не сразу, но всё же слушается. — Теперь сделай шаг ко мне. Отвернулся, снова посмотрел вниз. Развернулся, стоит, шатается, длинный; покачнулся так, что у Леви сердце на секунду остановилось — увидел уже, как его не просто качает спиной назад, а сносит прочь за бортик крыши. Всрикнул странно и страшновато, как ворона в пасти дворовой собаки, сложился, взвыл — не по-человечески, тяжело осел сначала на бортик, потом с него на саму крышу. Леви бросился в один прыжок к нему: нагнулся, схватил за мертвенно-холодные руки, прижался к липкому лбу губами. Волосы светлые растрёпаны и спутаны ветром, трясёт всего. Завыл снова, скрючился, подавился собственным голосом, затряс головой, сорвался на странный хриплый крик, чуть не вырвался, но попытался как-то слишком слабо. Ветер не унимается — летят последние листья с деревьев; вдалеке кричат птицы. Самого чуть не сорвало: Эрвина вполне могло и не быть на свете уже, здесь лететь пару секунд. Так быстро всё решается. Хотелось бы выплеснуть накопившееся, но не получается, даже если целенаправленно попытаться выдавить из себя хоть что-то: все слова, звуки, эмоции застревают на полпути, путаются, даже не описать, что чувствуешь. Десять ли минут, сорок ли прошло, пока его трясти не перестало и не унялись вырывающиеся из горла хрипы — никто уже и не скажет. Леви, одной рукой не отпуская, запустил вторую ему в нагрудный карман куртки, нащупал извечную зелёную зажигалку — да, всё-таки на месте. Эрвин не курит и, кажется, даже не пробовал никогда, но зажигалку носит с собой. Прекрасно известно, где носит: Леви не раз видел, как он достаёт её из нагрудного кармана своей утеплённой коричневой куртки и заворожённо смотрит на огонь, когда нужно успокоиться или о чём-то подумать. Ещё зажигалка чувствуется даже сквозь плотную ткань кармана, когда обнимаешь его и прижимаешься головой к груди. — Вот, посмотри сейчас сюда, солнце, — щёлкнул колёсиком, не отпуская руку. — Смотри, видишь? Вот так. Всё в порядке, я здесь. Я с тобой, я всегда буду защищать тебя, что бы ни случилось, ясно? Подвинулся ещё ближе. Кажется, и вправду приходит в себя: даже дыхание будто выравнивается, красные глаза и вправду за пламенем следят. Живой. — Пошли домой. С Днём Рождения тебя. Небо, окутанное облаками, начинает проясняться.