Я ведь не хотел, чтобы тебе было больно. Ты сам пожелал, чтобы я тебя приручил.
© Антуан де Сент-Экзюпери, «Маленький принц»
Желтая упаковка таблеток лежит на твердой поверхности дубового стола, привлекая внимание мокрых от боли голубых глаз. Зрачки их непроизвольно расширяются в тусклом, оглаживающем угловатое высокое туловище, свете. Ноги передвигаются с трудом, уныло шаркая по линолеуму, а пальцы правой руки опускаются на бурую столешницу, изображая ноги и шагая в сторону лимонной пачки. Пыль, заметная благодаря маленькому окошку у потолка, летает в воздухе, кружась и оседая на все предметы вокруг. Ослабевшая за последний месяц рука впивается в банку спасительных таблеток и сдавливает её до побеления костяшек, поднимая наверх, к свету окошечка. — Блять, да тут не разберешься, что принимать, когда и зачем, — шепчет хриплый голос, громко выдыхая и со всей силы впечатывая в стол банку. Ладони опускаются на стол, удерживая почти весь вес человека, внезапно поднявшего глаза на зеркало в гримёрке. Гигантские чёрные синяки под глазами давно заменяют ему тени, а образ настоящего наркомана стоит за спиной и норовит снова обвить его своими руками, покрытыми следами от шприца. Он сам добился этого и гордится в глубине души. Он отомстил себе же, а теперь пожинает плоды, сладостно приковывая себя к кровати зависимости. Ему хочется умереть когда-нибудь. Когда-нибудь на днях. Он вообще ничего не чувствует. Йоэль Хокка хочет угробить свою жизнь, оказавшись где-то там с тем, благодаря кому звучали все струны его ёбанного сердца. — Ну и где ты? — сбоку скрипит дверь, и Йоэль вздрагивает, рефлекторно разворачиваясь в сторону звука. Нико. Как же он заебал. — Здесь, а что тебя беспокоит? — У нас концерт буквально через тридцать минут, как тебе такое? — язвительно произносит вошедший солист, вздыхая и кидая взгляд на упаковку таблеток, — Ты выпил Лирику? Тебе бы еще каких-нибудь витаминов… — задумчиво протягивает он, улавливая изменение в настрое друга и подходя к нему ближе. — И без них справлюсь, ты мне не мамаша, чтобы конфеты покупать, — вздыхает Хокка, чувствуя руку на плече. — Это не конфеты, Йоэль, на тебе места живого нет, ты ходячий труп, разве не видишь? — шипит Нико, пытаясь поймать взгляд голубых глаз, шарящих по комнате, — Хоть сейчас ты можешь принять помощь, идиот? Ты жить хочешь? — Нет. Рука на плече сжимается до боли, оставляя у Йоэля ощущение, будто его кости сейчас же превратятся в мелкую муку, и вызывая давно забытое чувство, исходящее откуда-то из глубин груди. Он издает короткий рваный смешок, по звуку похожий на падение человека, и переводит взгляд на Нико. — Прекрати. Я уже потерял друга, ты хочешь добить меня? — шепчет смятенный Моиланен, снова цепляясь за взгляд друга. — Алекси нет уже два года… — как бы между прочим добавляет Йоэль, снова измученно улыбаясь. — У меня тоже юбилей. Я ровно два года вытаскиваю тебя из всего этого дерьма, — салютует одной рукой Нико, ожидая всего, что только можно, но не… — Это изначально было плохой идеей. Я только мучаюсь, — голова опускается, а белые волосы так закрывают лицо, что не видно издевательской улыбки, коей так хочется одарить друга. Рука с плеча пропадает куда-то. Судя по звуку в карман. Шумный выдох за спиной извещает о скором потоке злобы. Нико стоит еще пару секунд, а затем бросает тихое: «У тебя не так много времени». И валит. В кои-то веки. Нетактичный, пассивно-агрессивный и нелюдимый Йоэль усаживается на стул перед зеркалом, отчаянно впиваясь пальцами в дубовую столешницу и вздрагивая. Из глаз предательски льются слезы, и Йоэлю так хочется продлить этот момент, запечатлеть его навсегда. Ему так плохо. И Алекси больше никогда не увидит того, до чего Йоэль себя довёл. Не увидит того, что, собственно, и не должен видеть. Он до сих пор помнит всё. Он знает, почему он такой, какой он сейчас. Весь он состоит не из крови и плоти. Йоэль Хокка целиком полностью сделан из любви. Любви к Алекси. Невзаимной, сука, любви. А потому и бесполезной. Неозвученной. Несуществующей для всего мира. Только разрывающей сердце и без того разорванного на мелкие кровавые куски Йоэля. Бунтарь, никогда не видевший ничего дальше собственных беспорядочных половых контактов, теперь каждый раз, смотря на себя в зеркало, удрученно лицезреет пазл, собранный благодаря своему лучшему другу. Его руками. Когда Алекси только появился на пороге истории Blind channel, Йоэль и не подозревал, что всë возникнет настолько стремительно. Парочка песенок вместе, дальнейшее присоединение к группе, Евровидение (ну нихуя ж себе)… Умелые пальчики диджея смогли сделать миллионы людей по всему миру счастливее, приближеннее к их культуре, к их личному миру под названием Violent pop. А личный мир Йоэля Алекси построил по крупицам, сделав его уютным и светлым. Посадив там благоухающие розы и пушистые пионы. Поставив там огромный каменный фонтан идей и жизнелюбия. Выстроив дворец душевных ценностей в одиночку, впахивая днëм и ночью. Тогда Хокка пообещал самому себе, что ради своего прекрасного мира и не менее прекрасного Алекси он сделает всë, что только сможет. А как Йоэль может не сделать, если существует лишь благодаря низенькому юноше с по-детски солнечной улыбкой. Полгода. Именно этот срок держал Йоэля на прекрасной леске огибания ошибок по дороге жизни. И единственная ошибка, совершенная им, — привычка употреблять. Мир вдребезги. Говорят, что ошибки совершает каждый, что ошибки помогают нам получать жизненный опыт, но Йоэль точно знает: его ошибка рано или поздно убьёт его. Хорошо бы, чтобы пораньше.***
— Перестань это делать! — срываясь и всплескивая руками, кричит Алекси, — Ты приходишь обдолбанный каждый божий день! А Йоэль только весело улыбается, высовывая Алекси язык и проходя в комнату. — Йоэль! Мать твою, ну-ка поговори со мной! — Мою мать? Ужас какой, моя бедная мамуля, как она бы разочаровалась во мне, увидев, какой я наркоман. Да, Лексичка? Каунисвеси лишь сжимает кулаки, усаживаясь на диван рядом с кроватью, на которую падает то, во что превратился вокалист Blind channel. — Перестань так вести себя, циничный паяц! — вскрикивает Алекси, стараясь повысить голос. — Ты наркоман, а не актер, перестань себя за него выдавать, у тебя плохо получается! Хокка лишь смеется и издает звук, похожий на крик чайки. Морщит нос и смотрит на Алекси, тянется к нему рукой и тут же отдергивает еë, испуганно глядя на то, как парень рядом замахивается кулаком. — То есть я должен вести себя как наркоман? Это как, например? — Хокка задумывается на секунду, а затем, подавляя порыв заржать в голос, произносит с интонацией привидений из мультиков и растягивая каждый слог: — Я наркоман! Ах! Меня ломает! Я съем тебя! Он сползает с кровати на пол и смеется громко, заливисто, словно ребенок. Тянется руками к Алекси, но даже не встает, чтобы схватить его, просто продолжает безвольно размахивать конечностями. — Иди сюда, мой василëк! Иди! Я съе-ем тебя! — протягивает Йоэль. А Алекси страшно. Страшно от такого состояния этого красивого, прежде полного жизнелюбия парня, страшно совсем не потому, что он может что-то сделать Алекси, который ниже его на голову-две. Он знает, что Йоэль не сделает. Алекси боится, что он сам ненавидит Йоэля. Что в один момент он убьет блядского Йоэля. Алекси больше не хочет вытаскивать Йоэля из всего этого дерьма, он хочет жить счастливо, без срывов из-за ломки, без тупых несвязных речей, без отвратительного просиживания жопы часами рядом с обдолбанным телом. По-другому не назовешь. Он лучше будет один, чем с ними всеми. И с Йоэлем в частности. Этим беспринципным из-за зависимости, отупевшим и ленивым парнем, которого узнал он совсем другим. — Ложись спать. — кратко и непроницаемо шепчет Алекси, а когда Йоэль послушно ложится на кровать и моментально засыпает, он молча собирает свои вещи и уезжает на собственной машине. Подальше от всех, от этого урода, от проблем. Алекси хочет в ночной клуб, но потом думает о гей-клубе и улыбается своим мыслям, решая направиться туда. По ночной трассе авто едет быстро, плавно и легко, словно окунаясь в облака. И Алекси словно окунается с головой в облака своих трудностей, думая о них и внезапно начиная плакать. Чувства мешаются в невероятный коктейль, эмоции разрывают сердце, заставляя его ускоряться до ста ударов в минуту. Алекси обмякает, в салоне автомобиля становится слишком тесно для него. Он летит вперёд по шоссе, стараясь думать только о том, чтобы не вылететь на обочину. Концентрировать внимание на чем-нибудь. Пожалуйста. Спустя минуту душа пустеет, и Алекси думает, что вот и всë. Наступило то прекрасное состояние бесчувственной куклы, которое он всегда так ждет, заливаясь слезами. В груди словно скапливается что-то очень тяжелое, и скоро благополучно ухнет в бездну, вызвав улыбку облегчения. Но этого не происходит. Алекси вспоминает об оставленном на плите супе, который, в лучшем случае, выкипит за всë время наркотического сна Йоэля. Ну и ладно, хуй с ним. Возвращаться из-за какого-то супа к безумному, зависимому, отвратному человеку Алекси не намерен. Он больше не выдержит ехать назад, его что-то будто толкает в противоположную сторону. И это хорошо, ведь правда? Больше терпеть эмоциональные качели не придется. Не придется слушать ложь, питаться этой сраной ложью! Не придется биться об стену непонимания самого себя, пытаясь при этом вытащить из этого же состояния другого человека. Любимого человека. Вот оно, подлое слово. «Любимый». Алекси не может справиться с восприятием этого слова. Такого чистого, непривратного, простого слова. Слыша «любимый», он думает о Йоэле. Об этой тупой, молчаливой, безответной и уже совсем не имеющей смысла любви. О собственной заботе, проявляемой по отношению к этому неблагодарному барану, не признающему даже свою зависимость. А еще думает о разъебанной квартире, которую он, Алекси, после всех овервеселых вечеринок тщательно вычищал, о том страшном дне, когда Йоэль под кайфом выпал из окна и сломал два ребра, о больницах, психдомах и этой убийственной фразе: «Ну василëк, вытащи меня отсюда, ты же знаешь, я нормальный.» — Ты не нормальный! Никогда не был нормальным! Ты псих! Я никогда больше не увижу тебя, твоë мерзкое серое лицо, твое тело худое! Отпусти меня! Уйди из меня! Из моего сердца, мыслей! Уйди, блять! — вдруг выкрикивает Алекси, сжимая руль и срываясь на визг. А потом он бессвязно орëт что-то о том, как хочет изменить свою жизнь, сходить к психологу и наконец забыть о тянущем на дно наркоше-Йоэле. Жаль, что все это заглушает шум фуры, вылетевшей на встречную полосу. Взгляд затуманивают слезы и мысли, и Алекси, сам того не осознавая, видит только высокое белоснежное тело, которое на фоне запыленного и красного, словно какой-то вредоносный жук, бока огромной машины, красиво взмахивает руками и манит к себе. А дальше немного больно. И темно.***
Йоэль опять сидит на полу, содрогаясь в рыданиях. Еще капельку, немного времени он может проявить слабость. Может поплакать, словно девчонка, утыкаясь в колени. А потом снова накрасить глаза и надеть фальшивую улыбку бунтаря. Снова, на зло этим сраным малолеткам, жалеющим его в директе, пойти и порвать всех! Хотя теперь Йоэлю не хочется рвать. Ради кого? Ради тех же самых малолеток, любящих его, проявляющих заботу? Да этой заботы, на самом деле, кот наплакал. Просто безумная мания иметь кумира, иметь пример для подражания, предмет любви, поклонения что ли. Ничего, если Йоэля не станет, они найдут новый и забудут благополучно о его существовании. И пусть. Какого хуя он вообще обижается на малолеток? Хокка тяжело поднимается с пола, подходя к столу, снова хватаясь за пресловутую упаковку таблеток и поднося еë к глазам. — И зачем вы мне? — серьезно произносит он, сжимая упаковку в руках до побеления костяшек и разглядывая содержимое. Подумать только, Йоэль свихнулся до такой степени, что разговаривает с пилюлями, — Я ненавижу вас, и я прекрасно знаю, что вы созданы, чтобы убить меня и мои чувства. Вы не от панических атак, я с ними и без вас справляюсь. Вы от… От… Не ебу короче, от чего, но вы, блять, всë портите, — Йоэль весь трясется, снова одной рукой пытаясь удержаться за столешницу, — И Нико… Он не придурок, просто ему забили голову в психбольнице, одурачили! Ввели в заблуждение! — он переходит на крик, всë так же испепеляя взглядом пачку ни в чем, казалось бы, не повинных таблеток, — Он просто испугался, что я наркоман! Но я был нормальным, я бы мог отказаться в любой момент. В ту же секунду, как карма за явную ложь себе, возникает удушье. Первый этап наступления панической атаки, и Йоэль это знает, у него всегда именно так. Поэтапно. И он как всегда справится, уверен. Потому что это фигня, это просто испытания, которые стоит пройти. Ослабевшей от внезапно накатившего страха рукой Йоэль что есть силы швыряет пачку таблеток в стену, получается, конечно, так себе, и она просто приземляется на пол недалеко от плинтуса, катясь в его сторону. Стук сердца в ушах бьет в голову, от него никуда не деться, он как метроном, считает секунду за секундой, ускоряясь, вызывая давящее чувство в груди. Столешница снова кажется чем-то спасительным, и Йоэль, отошедший от неë в агонии уже шага на три, пытается подойти ближе, схватиться, ощутить прохладу лакированного дуба. Но вместо этого он лишь нащупывает спинку стула, нечаянно облокачиваясь в панике и падая вместе с ним. Йоэль старается заслониться рукой, которая теперь двигается как в вате, но не успевает, приходясь правым виском прямо об угол знаменитого дубового стола. Картина в гримерке оставляет желать лучшего: Бесчувственный музыкант с разъëбаным в кровь виском, стул, который словно переплел свои ножки с ногами Йоэля (во всяком случае, по толщине они почти идентичны) и зеркало, которое только что повидало уйму боли. А еще желтая упаковка-тубус с шестью таблетками внутри, где мелким почерком Нико заботливо подписано: «Йоэлю на неделю. Начало приëма: 20.07», да телефон, выпавший из кармана, где на фоне красивой фотографии Алекси крупные цифры отсчитывают время, а под ними едва ли можно различить число: 27.07. Печально, очень печально.***
Словно сквозь толстое стекло доносятся до Йоэля слова песни «Died enough for you», когда он вдруг как ужаленный вскакивает с пола и изо всех сил трясет головой, силясь осознать, что произошло. Висок слегка побаливает, а когда Йоэль поворачивается к зеркалу, пытаясь понять, в чем причина боли, видит струйку крови, которая неумолимо движется к полу. Ерунда, заживёт. Ребята начали концерт без него, а значит, всë не так уж плохо. Интересно, правда, как кретин-Нико допустил это. Йоэлю даже на секунду становится обидно от того, что Моиланен забыл зайти к нему в гримерку и напомнить о выходе. Может, оно и к лучшему. Может, им давно пора выступать вчетвером. Получается, кстати, приятнее, чем с ним, окончательно скатившимся наркошей. Видя то, в какое состояние он привел помещение своим падением, Йоэль тяжело вздыхает, с трудом поднимая стул и устанавливая его на прежнее место. Поднимает и таблетки, решаясь больше никогда не пить эту ебень и закидывая трëхочковый в мусорку. Нагибается над телефоном, вовремя одергивая себя. Нет, сегодня надо очистить мозг, и это окончательное решение! Пальцы не слушаются, и начинает порядочно подбешивать то, что Йоэль уже седьмой раз не может достать пачку сигарет из кармана. В итоге, забрасывая эту затею окончательно, он в поганом настроении выскакивает на улицу, не желая слушать уже стоящую поперек горла песню и больше всего на свете мечтая затянуться. Холод улицы обдаëт лицо и оголенные руки чем-то вроде бодрости, во всяком случае усталость и сонливость снимает как рукой. Хреново, конечно, жить там, где температура до двадцати стабильно, но выше — ни ногой. Йоэль щурится, пытаясь распознать цифры на термометре рядом со служебным входом и опустошенно прислоняется к ледяной стене, грустно констатируя для самого себя, что тринадцать градусов — температура хуëвая для середины лета. А еще эта температура хуëвая для человека в футболке, но возвращаться что-то совсем не хочется, и окончательно осознавая это, Йоэль сползает по стене, присаживаясь, а точнее шлëпаясь, на холодный и грязный асфальт. И ощущая себя таким же холодным и грязным, наконец, выуживает сигарету из пачки и принимается за благое дело — курение. — А говорил, что бросишь ради меня. Сколько раз? — рядом с только успевшим расслабиться Йоэлем, зашуршав черной оверсайз-футболкой, приземляется маленький силуэт. Видно, он тоже особо не следит за климатом Поворачивать голову становится вдруг сложно, то ли от никотина, который наконец овладел полным стресса телом Йоэля, то ли от понимания, что даже если он повернëт, он увидит там любого, но не Алекси. Кого угодно. Но не его. А голос похож, падла. — Я никому ничего не обещал, — отрезает Йоэль, делая глубокую затяжку и продолжая пялиться перед собой. Он боится даже на секунду повернуться туда, где в любом случае никого не будет. Или, пожалуй, нет, не будет того, кто нужен Йоэлю. — Ну как же, — тëплые нотки в голосе незнакомца обезоруживают настолько, что Хокка удивлённо ахает, чувствуя, как маленькие пухлые пальчики насильно поворачивают его голову в сторону их обладателя. Глаза, словно два василька в пшеничном поле, светятся неприкрытым счастьем и облегчением, внезапно намокая. Йоэль цепенеет, глядя в них и даже толком не понимая, какого хуя вообще происходит. Лишь сызнова восхищается несравненными осколками неба в, казалось бы, столь маленьких радужных оболочках. Хочет сгореть в газовом пламени этих умопомрачительных глаз. Этих кусочков света и свободы в его бессмысленном и пустом мире. Йоэль освобождается от оков и обретает такие необходимые сейчас крылья, стоит только аккуратной ладошке на его подбородке чуть ослабить хватку и дать пробежаться глазам по всему лицу самого любимого… Алекси. Нет, Йоэль никогда не спутает мягкие черты лица, милые мимические морщинки у детского носика, тонкие кукольные губы и прозрачные бровки с чьими бы то ни было еще. Невозможно. Странно. Даже пугающе. — Ты галлюцинация, да? — вздыхает Йоэль, печально улыбаясь, и двумя пальцами хватает ослабевшее от таких слов запястье, тактично опуская руку Алекси от своего лица. — Почему? — он только наклоняет голову, настороженно глядя на Йоэля. — Совсем нет. — Хуйня какая-то… — обреченно выдыхает Йоэль, сомневающийся уже в собственной вменяемости и возможности понять то, что происходит. Он безразлично откидывает сигарету, еще долго мигающую сигналом «SOS» на асфальте, и молча переводит взгляд с Алекси на многозначную пустоту перед собой. Наступил тот самый момент. Другого не будет, во всяком случае шестое чувство Йоэля срывает голос, крича об этом. А он не знает, что сказать. Два года не видел главную любовь своей ничтожной жизни, все два года молился о последнем шансе, которого, очевидно, быть нихуя не могло. Но вот он. Сидит рядом. А слов нет, они будто покинули речевой аппарат навсегда, уплыли куда-то в желудок с той слюной, что Йоэль тяжело сглотнул, глядя на хрустальную хризантему его души — Алекси. Хокка выглядит так жалко: спутанные поблекшие белые волосы, вечно полузакрытые безжизненные глаза с красными белками, серый цвет холодной и натянутой на почти голые кости кожи, сжатые от досады губы… Мог бы Алекси прийти в более подходящий для этого свидания момент? Хотя, судя по всему, сейчас — момент наилучший. Они одновременно поворачиваются друг к другу, вдыхая для начала диалога, но осекаются, видя этот жест у другого и принимаясь смущённо и нелепо улыбаться. Улыбка Алекси граничит с каким-то сконфуженным выражением лица, уголки его губ опущены, и он не то действительно в смятении, не то старается не заржать. Лицо Йоэля же настолько измученное, что искренняя улыбка на нëм буквально светится, словно в рот пихнули лампочку. — Начинай ты! — вскрикивает Алекси, складывая руки на груди и возмущённо оглядывая Йоэля с головы до ног. — А я даже не знаю, что сказать хотел, — хмыкает он, принимаясь раздумывать. Спустя пару секунд он снова подаëт голос, — Пошли погуляем? Йоэль шумно поднимается с земли, упираясь худой ладонью в асфальт, дабы не шлëпнуться назад. Он снова отворачивается, приводя мысли (а как их, блять, привести) в порядок и ссутулившись. И торжественно движется вправо от места, где большими неоновыми буквами пóшло написано: «Концертный зал Глориа». Имя шлюхи отлично подходит к залу, где они выступают, досадно осознавать, что после смерти (?) Алекси всë пришло в такой упадок. Перейти дорогу на перекрестке, пройти немного прямо и толкнуть дверь бара Liberty or death. Йоэль на автомате подаëт руку Алекси, когда тот решает усесться за стойку. Хокка старательно избегает зрительного контакта, с усердием вглядываясь в паука, бегущего вниз по основанию стойки, и тяжело вздыхая. — Не хочешь поговорить? — тихо начинает Алекси, наклоняя голову и наконец умудряясь поймать взгляд будто совсем незнакомого ему блондина. — Хочу. О, я о многом хочу с тобой поговорить! — внезапно вскипает Йоэль, дëргаясь и выпрямляя спину. Его презрительно-непонятливый взгляд прожигает дыру в, казалось бы, дружелюбном Алекси. Осознав, что начал он чересчур пылко, слегка остывает, заказывая у подлетевшего к стойке старого друга, бармена Вэйно, себе — «Апокалипсис» с Minttu, а Алекси — «Голубую лагуну». — Извини, — как-то не очень виновато бросает Йоэль, тут же продолжая: — Тебя не было два года. Что за хуйня? — сквозь зубы. Но Алекси слышит в этом… беспокойство? уныние? отчаяние? — На то были причины, — спокойно отвечает он, роняя подбородок на ладонь и непринуждённо улыбаясь, — Мы оба устали друг от друга. — Оба? — недоверчиво сводит брови Йоэль. Все желание держать этот разговор под своим контролем убежало поджав хвост, как только он услышал голос его ненаглядного, — То есть ты признаешь, что что-то есть? — Чего? — прыскает Алекси, с благодарностью получая свою долгожданную «Голубую лагуну», — А ты типа думаешь, что мы с тобой дружно дружим? — Нет. Я не… Блять, прекрати говорить это так спокойно, — сбитый с толку Йоэль весь напрягается, да так, что даже мешки под глазами обиженно сжимаются, — И не говори о нас в настоящем времени. Если ты не заметил, группа тут пахала без тебя два года. И я. — Только ли пахала? — лукаво осведомляется Алекси, нагло попивая сраную «Голубую лагуну». Голубую, блять, как и его прекрасные глаза. И он сам, походу. — Ага, конечно, — отрывочно, — Это пиздец был. Какого дьявола ты пропал, сын блудный? — Попал в аварию. А потом в плен, — лаконично и непринуждённо. Алекси поднимает бровки, улыбаясь грустно. — В каком смысле? — Давай мы допьем и пойдем в парк? Тут неподалёку… — Я знаю. — перебивает Йоэль. — А пока обсудим другое. Мы все еще дружно дружим? — Не, хуйня, — пожимает плечами Алекси, громко устанавливая пустой стакан на стойку, — Мы голубее «Лагуны», которую я только что выпил. Признай это. — Я признал давно, — полушепотом отчеканивает Йоэль, оказываясь поразительно близко к «дружному другу». Он в азарте, он разгорячен сорокоградусным ликëром и еще любовью, которая похожа больше на игру в покер. А он лучше бы в ящик сыграл. Как вампир от солнца, Йоэль отворачивается от дыхания Алекси, свято желая не сорваться под давлением на мозг Minttu и не зацеловать этот цветок мака, преподносящий колоссальную долю своего бесценного опиума наркоше-Йоэлю. В баре холодно, пахнет жженым сахаром. Так хочется думать о детстве и леденцах, но на ум приходит лишь абсент. Откуда-то доносится запах лекарств и спирта, совсем не алкогольного. О стекло единственной включённой лампы в пустом зале бьется хрупким тельцем мотылëк, над существованием которого и моралью, а ее, вообще-то, вынести лишний раз и неплохо, думать не хочется никому. Бабочка просто есть. И скоро она упадет на пол от изнеможения, сбив свои крылышки. Йоэль снова плюхается на свой стул, теперь оказываясь полностью повернутым к Алекси и морщась от запахов, до ужаса знакомых им обоим. И рассматривает потухшими глазами, изображая отчуждение. Йоэля передёргивает, когда он чувствует шевеление за спиной. Свободный табурет за йоэлевым скрипит, когда на него садится пренеприятная дама с красным, словно грим клоуна, лицом. Щëки и блестящий нос картошкой почти полностью покрыты следами сильного давления и алкоголизма, над верхней губой черный клок жестких волос, который даже отдаленно не напоминает аристократичный пушок. Женщина не стара, ей на вид лет сорок пять, но пристрастие, видно, порядком потаскало еë за тот самый клок волос над губой. Маленькие поросячьи глазки хищно смотрят на Йоэля и Алекси, а рука, словно у мумии, совершает громкий хлопок по барной стойке. — Пидоры! — громко произносит нетрезвая. Йоэль, напрягшись пуще прежнего, жмурится и, подняв одну бровь, устало и медленно поворачивается в сторону женщины. Серость его персоны порядком пугает мадам, а когда полузакрытые глаза Йоэля щурятся, и он складывает брови в самом недоброжелательном жесте, на который способен, женщина едва ли не падает со стула, улепетывая что есть сил из бара и матерясь во весь голос. — Как хорошо, что бармен отошел, — спустя минуту вздыхает Алекси, — Твоë лицо — лучшая антиреклама. — Спасибо, — саркастично полушепчет Йоэль. Алекси только пожимает плечами, наблюдая, как из-за двери для персонала вновь возникает воодушевленный Вэйно, принимающийся остервенело натирать бокалы. — Я безумно рад, что она ушла, — заговорщически смотря на Алекси, смеется он. — А что такое? — пробуждается от дум Йоэль, подняв голову и отодвинув трясущейся от недавно принятого алкоголя рукой давно немытые волосы. — Она приходит сюда каждый божий день, утверждая, что я пидор. И мы — четвертая страна по правам для ЛГБТ. — закатывает глаза Вэйно. Он, на самом деле, подходит под описание «пидора», в особенности внешне. Выцветшая синяя копна волос, превратившаяся в изумрудную с проплешинами из салатового, всегда подведенные черным глаза, пирсинг носа и нежные черты лица в совокупности с почти женским голосом составляют образ гея даже сильнее, чем длинные волосы и красивые руки Йоэля, которые он считал своим феминным достоинством. Даже обидно. — Эта госпожа давно пьëт, не знаешь? — хрипит Йоэль, косясь на почему-то неодобрительно качающего головой Алекси. — Да, еще до того, как умерла, — пожимает плечами Вэйно, а видя, как неестественно дëрнулся Алекси, прибавляет: — Морально. — А что случилось? — не может отстать Йоэль, почти ложась на барную стойку и, наконец, поднимая глаза на бармена. Тот перестает наконец натирать бокалы и печально улыбается, устанавливая хрусталь на полку. — У неë дочь уехала в Исландию, ища лучшей жизни и, вроде как, отреклась от матери, якобы денег у неë нет. А потом авария и… — Вэйно боязливо набирает в легкие побольше воздуха, смотрит на снова дрогнувшего Алекси и осекается. — И? — тихо, но напористо просит продолжить Йоэль, которого данная ситуация порядком насторожила. — И пьëт, — завершает внезапно потерявший весь свой энтузиазм Вэйно. — Понятно… — безучастно протягивает разочарованный и заново сереющий Йоэль. Ему, вообще-то, жаль эту женщину, да и не только еë. Все люди с зависимостью словно под одну гребёнку. На него походят. Он тоже что-то терял, но его потери, конечно же, меркнут по сравнению с потерей дочери или чего-то еще… Типа этого. Он просто много грустил, загонялся и искал себя. Херовые поиски. Иронично, что потерял Йоэль только из-за зависимости, а не до нее. Ну, это, конечно, не совсем прям зависимость. Все наркоманы так говорят, но Йоэль-то правда мог бросить. А рехаб — просто повод не раздражать Нико и, наверное, еще Йоонаса, который целыми днями после этого бегал и мельтешил перед опущенным до уровня «психа» Йоэлем. Он просто не верит, что он наркоман. Это не так.***
Посидели и побеседовали с Вэйно еще совсем немного, а потом было принято твердое решение направиться в парк. Йоэль тяжело поднимается из-за стойки, едва ли не свалившись. Ноги порядком затекли, и в одной из них сильно закололо, да так, что Йоэль слабо и жалостливо охает, принимаясь браниться. Алекси, смотря на это, только беззлобно смеется, шутливо (или нет) хватая Йоэля за руку и выходя с ним из бара. Маленькая пухлая ладошка, пальчики на которой напоминают мягкие круассаны, вложенная в худую и сухую, словно анчар в пустыне, смотрится так просто и органично, что Йоэль от облегчения чуточку поднимает уголки губ и начинает сутулиться несколько меньше. Холодные и вечно светло-серые щëки розовеют от свежего воздуха, который вдруг ощущается иначе, и Йоэль, плетясь за Алекси и пользуясь его рукой как буксиром, с особой радостью разглядывает их скреплённые меж собой ладони. Парк Дианапуйсто совсем на парк не походит, но Алекси утверждает, что он будет получше Эспланады! Сквер между магазинчиками и фонтан впечатления на Йоэля не производят, может, потому что его уже мало чем удивить, может, потому что он просто разучился впечатляться. Хокка только слабо улыбается, глядя на ребячество Алекси, бегущего прямо по газону к фонтану со статуей богини Дианы. Богини охоты, животноводства и, что иронично, родовспомогательницы. — Лекси, а ты хоть в курсе, что это за статуя? — прыскает со смеху Йоэль, тихо опускаясь на лавку у фонтана и сжимаясь сильнее прежнего. На улице некомфортно, хоть людей рядом и не наблюдается, Йоэль чувствует, будто он вампир. Сгорает от света. — Знаю-знаю, — раздражённо, — Шутку про то, что мы — не те, кому она покровительствует, оставь при себе. Сейчас любое твоë слово может стать последним. Уже успевшего расслабиться в той или иной степени Йоэля словно окатывают из шланга кислотой. Он забито поднимает взгляд словно у кота, с расширенными от страха зрачками. Настолько прямолинейно и «в лоб» никто не заявлял ему о смерти или… Или что это, блять, такое?! — Я вижу непонимание в твоих глазах, его я и ожидал, — садится на скамейку Алекси, удрученно вздыхая, — Я в плену. Йоэль молчит. Молчит долго и тяжело, словно намереваясь бросить в кого-то (в Алекси) комок змей. Бегает глазами по насыпи и как ни в чем не бывало зеленеющей травке. Сплетает пальцы рук, стуча друг по другу большими. Снова щурится, как делает обычно когда думает и коротко вздергивает бровями. — Я продолжу? — тихо и осторожно подбирается Алекси. — Ну?! — резко вскрикивает Йоэль, сглатывая и хмурясь в нетерпении. Алекси только кивает и приободряюще улыбается даже не смотрящему в его сторону Йоэлю. — После моей смерти… — начинает Каунисвеси. — Якобы смерти. — прерывает Йоэль, изображая кавычки пальцами. Алекси пожимает плечами, продолжая: — Меня держали в плену. Держат до сих пор, и скоро я вынужден буду вернуться к ним, — он вдыхает, кажется, мозгуя, как же продолжить, — Они, в целом, добрые. Просто молчаливые, чересчур уж, мне часто бывает грустно. И знаешь, — он хищно хихикает, — Они прямо-таки настоящие вояки. У одного нет глаз, у другого еще чего-то… У них еще за спиной… — Ты пришел мне рассказывать о каких-то чуваках, которые тебя держат в плену? — срывается Йоэль, — Может, хоть скажешь, где ты? — Я без понятия. Там тепло и очень спокойно, периодически ко мне заходят, как ты их назвал, «какие-то чуваки», смотрят на меня и говорят, что заберут в определенный день. Завтра. — на этих словах Йоэль заходится кашлем. — Во-первых, у тебя явная подмена понятий, как может быть в плену тепло и спокойно, — посмеивается как над маленьким ребенком Хокка, — Во-вторых, какого хуя ты сюда вообще пришел? Алекси надувает губки, расстроенно и по-детски складывая руки на груди. — Йоэль, ты обижаешь меня! — он морщится, — Я пришел пообщаться с тобой! У тебя осталось не так много слов, что ты можешь сказать мне, а ты тут собираешься меня отчитывать? — Ты должен был поступить рациональнее, блять! Какого хуя ты пришел ко мне? Набухаться и пойти в парк? Я бесполезен, Алекси! Я — не тот, совсем не тот. Выбирайся оттуда! — Йоэль в бессилии бьет кулаком по лавке, тут же от боли отряхивая руку. — Не за этим… — начинает оправдание Алекси, но тут же напуганно сжимается, видя строгий и полный решимости взгляд на себе. — Прекрасно, тогда мы должны что-то сделать! — шипит Йоэль, вскакивая с места. — У тебя осталось четыре слова! — скулит Алекси. — Феерически! — Хокка взмахивает руками. — Йоэль, я люблю тебя! — хватаясь за последнюю, ребячески-простую возможность, Алекси с надеждой подлетает к Йоэлю, заглядывая в серо-голубые глаза, не выражающие ничего кроме неприкрытой агрессии. Буквально в ту же секунду из уст не успевшего переварить данную фразу Йоэля вылетает: — Ты там один? Маленькие васильки под длинными ресницами моментально наполняются пеленой слез и презрением, которое Алекси тут же выплёвывает фразой: «Не волнуйся, скоро ты тоже там окажешься». А Йоэль, позабыв все, счастливеет, принимаясь лыбиться и порываясь ответить на искреннее и чистое признание. Улыбка с его лица пропадает так же моментально, как и появилась, стоит только Йоэлю осознать, что ни слова с уст его больше не слетит. Решение не приходит, а прилетает на крыльях безрассудства и гейства. Сказать нельзя — значит сделает. Пусть и впервые. Йоэль жмурится, подаваясь вперед и сталкиваясь носом с носом Алекси. Поняв, наконец, направление движения, чуть пододвигает подбородок, касаясь губами верхней губы любимого, несравненного василька, который стоит не то в оцепенении, не то все еще в отвращении. Не подается к нему, не отвечает, а просто молча ждет «у моря погоды». «Ну? Где твоя реакция?»«Подожди немного. Мне нужно свыкнуться».
Лоснящиеся, словно заморский шелк, губы Алекси соизволят встать на свое «законное» место и начать движение. Плавное и ритмичное, как песни, которые писал Каунисвеси. Он вздрагивает, ощущая как длинные, холодные, но слишком родные, чтобы быть противными, руки проходят от талии к спине, поглаживая лопатки и очерчивая позвоночник.«Ты уверен, что все правильно?»
«Да, мой василек, я убежден в этом».«Я верю тебе».
Йоэль внезапно останавливается, осторожно отстраняясь, и, хмурясь, смотрит на Алекси, мол: «Сделай всë, что в твоих силах, пожалуйста». Хокка даже двинуться не может, молча и отчаявшись наблюдая то, как маленькие кулачки сжимаются и один из них впечатывается в правый висок — больное место Йоэля.***
Запах хлорки и прохлада пробивают тело на желание пробудиться. Йоэль резко распахивает глаза, вздрагивая и заставляя таким поведением запиликать какой-то прибор и испуганно охнуть человека рядом. Это что, блять, реанимация? Йоэль целиком обклеен проводками, индикаторами, на руке капельница, а почесать нос мешает кислородная маска, которую он тут же сдирает. — Томми? — шепчет Йоэль, очень шумно вдыхая и пугаясь собственного голоса. Хриплый и безжизненный. Друг, дежурящий рядом, судя по усталости на лице, довольно долго, радостно вскакивает с места и принимается суетиться, откидывая книгу, которую читал, на йоэлеву кровать и тут же принимаясь извиняться, ибо сбил очередной индикатор. Йоэль слабо улыбается, или ему так только кажется, и смотрит на обложку книги. «Врата рая и ада». — А это что за книга? — риторически осведомляется он, напрягаясь от картинки на обложке. Ангелы стоят, сложив руки в мольбе к Господу. У одного нет глаз, у другого уши перевязаны бинтами, третий без рта… Вспоминаются слова Алекси «они прямо-таки настоящие вояки, у одного нет глаз…». Йоэль хмурится и начинает быстро-быстро дышать, стараясь подумать о чём-то хорошем, но на ум приходит только отвратительное чувство недосказанности и вины за то, что он так и не смог сказать.Нельзя
Уходить
В
Себя
— Сколько я тут пробыл? — сосредотачивая взгляд на Томми, он старается сильнее улыбнуться барабанщику, только чтобы поддержать, сказать, что все хорошо. Йоэль скептичен ко всем кроме Томми, он слишком добр к коллективу, слишком наивен и мил, чтобы злиться на него за что-то. Томми не может вызывать ничего, за исключением разве что меланхоличного вздоха облегчения. Обычно он молчит, но когда его несмелый бархатистый голос касается ушей отчаявшегося Йоэля, хочется расцвести. — Дня два, — нараспев сообщает Томми, нажимая на кнопку вызова персонала рядом с кроватью Йоэля, — Скоро еще Нико и Олли подъедут, и о-о-о, — шутливо качает головой, — Не соскучишься. Вымученная улыбка Йоэля спадает с лица, стоит только увидеть в дверях главврача в компании легких на помине Нико, Олли и медсестру, которая, судя по всему, пришла на вызов, но тут же смоталась, увидев количество людей в палате. Главврач важно шагает в сторону огражденной железным бортиком кровати, поправляя какую-то там капельницу над Йоэлем и всë-таки взывает к медсестре. — Вот это Вас угораздило, — хмыкает он из-под густых седых усов, — Удариться головой, а попасть аж вон куда! — Да уж, — пассивно-агрессивно вскидывает брови Нико, не то осуждающе, не то наставительно смотря на Йоэля, — Это он у нас умеет. Они еще недолго лопочут что-то о лечении, Олли тем временем лаконично осведомляется о йоэлевом состоянии и слушает как будто вполуха, ободряюще улыбаясь и покидая вскоре палату вместе с Томми и главврачом. — Ну что? Слышал, что доктор сказал? — смягчается Нико, подсаживаясь к Йоэлю и следя за медсестрой, копающейся в приборах и, видимо, не собирающейся покидать помещение. — Если честно, то не особо. Мне кажется, я последнее время вообще разучился слышать кого-то кроме Алекси. Как он, кстати? — флегматично прикрывает глаза Йоэль. — Все так же мертв, — безэмоционально констатирует Нико, ожидая реакции от человека, которому сейчас принадлежат полные страха и разочарования глаза. — Но он же мог выбраться… — шепчет. — Откуда? Что за херню ты несёшь? — снова приобретает высокомерный вид Нико, — Ну, точно, кукухой поехал, — протягивает он, — И нахуй я забочусь о человеке, который даже курс Лирики пропить не может! — всплескивает руками Моиланен, внезапно обеспокоенно возвращаясь в реальность. — Как ты себя чувствуешь? — Как будто мне только что вспороли грудную клетку на живое. Я будто болен, и мне провели вскрытие, — ухмыляется Йоэль, испепеляя взглядом потолок. Картинка в голове складываться не хочет, от слова совсем. И бармен, и парк, и женщина… Это похоже на доказательства, но они меркнут перед неопровержимым фактом того, что Алекси мертв. Мертв, блять. И ничто этого не изменит, даже его глюки, хотя на глюки это не похоже. — Алекси заходил попрощаться со мной. Похоже, когда я был на волоске от смерти, он захотел подать мне знак. Мы гуляли в парке и в бар ходили… — с надеждой на свою вменяемость и облегчением в голосе заявляет Йоэль. — Ага, а еще там с вами был он, — саркастично смеется Нико, указывая на койку рядом с йоэлевой. На ней лежит полутруп, подключенный к аппарату жизнеобеспечения. За трубочками и кучей всяких аппаратов проглядываются только зеленоватые волосы да полузакрытые глаза с длиннющими «коровьими» ресницами. На файле, прикрепленном рядом с пациентом, написан номер его телефона, время поступления в реанимацию и имя… Вэйно Коскинен. — Погоди, это же… — распахивает глаза Йоэль. — Да, позавчера он, оказывается, попытался нажраться таблеток, — в ответ на реакцию друга вздыхает Нико, — Зря мы ему лечение оплачивали. — Ты — меркатильная мразь, — совершенно серьёзно и разочарованно шипит Йоэль. — Вам пора, — возникает медсестра, про которую все успешно позабыли, — Время посещения ограничено. Нико лишь молча встает, уж чересчур громко подвигая стул, и выбегает из помещения, в то время, как медсестра, обернувшись на выход из палаты, подходит к Йоэлю чуть ли не вплотную, принимаясь шептать: — У меня, вообще-то, много таких было, как Вы. Многие люди, когда кого-то теряют и сами оказываются в непростой ситуации встречают этих людей там. Пограничное состояние может послужить мостиком между живыми и мёртвыми. Конечно, никто Вам не поверит, — хмыкает она так, что Йоэлю даже кажется, эта блондинка смеется над ним, — Но я, между прочим врач, думаю, что сейчас стоит отвлечься от переживаний, испытанных за этот день. Иначе беды не избежать. Тем более, Вы без любимой Вами Лирики. Йоэль только обреченно кивает, провожая взглядом медсестру, и, наплевав на все советы, снова принимается размышлять. Опускается в пучину отчаяния и в сети нелогичного накручивания себя. Постепенно. Эти до пошлости любимые губы на своих теперь кажутся ему издевательством, самым что ни на есть издевательством. Наверное, должно быть приятно, но теперь над ним смеется его собственная жизнь, подсовывая воспоминания о поцелуе с два года уже как мертвецом. Каша в голове. Йоэль размышляет слишком долго, а когда так происходит, начинаются внутренние диалоги о смерти и убийствах. Он бы убил.Кого?
Себя.
Прекрасно.
Он не хочет убить Алекси, только потому что тот уже мертв.Йоэль бы с радостью
ЗарезалСпоил
Отравил
ИзбилЗастрелил
Взорвал
ЗамучилПоджег
Расчленил
ЗадушилЕго.
Это же любовь? Правда, общество?
Дичь.
Ужас.
Сумасшествие.
Но не любовь.
Йоэль осознает, что паникует, только когда громкость его вдоха, кажется, прорывает барабанные перепонки. Кнопка вызова персонала так далека и так близка одновременно, что Йоэль, кажется, совершает леопардовый прыжок, неуклюже переваливаясь через бортик кровати, доставая… лишь до стены рядом с вожделенной кнопкой и снова приходясь виском о блядскую тумбочку рядом с кроватью. А потом совсем не больно. И, наконец, светло.