Император Иосиф
— Моцарт, — капризно сказал император, качая ножкой в остроносой туфле. — У нас есть поручение для вас. Грядет увеселительный праздник в честь генерал-губернатора Нидерландов. Сумеете ли вы развлечь наших гостей? Вольфганг поклонился преувеличенно учтиво: — Это то, для чего я был создан. — Что ж, прекрасно, — император легко проигнорировал иронию. Зато Сальери, капельмейстер итальянской труппы, находящийся здесь же, вперил в Вольфганга пристальный взгляд, в котором сквозило изумление. «Вы забываетесь, мальчишка», — словно говорил он. «Не ваше дело», — мысленно ответил ему Вольфганг. Этот противный итальянец уже не первый год из кожи вон лез, чтобы насолить Моцарту. Вместе с директором Розенбергом они составляли самый вероломный из всех возможных союзов в музыкальной Вене. Каждый раз, когда Розенберг снимал с репертуара оперу Моцарта или не давал ему зал для академических концертов, Вольфганг не мог бы поручиться, что это делалось не по наущению Сальери. Человека с таким холодным лицом невозможно не заподозрить: в нем очевидно таятся сильные страсти. Вольфганг ведь слышал его музыку… …Снова он вступал в ту же реку, как когда-то с Коллоредо, архиепископом зальцбургским. Он будто снова видел красноватый свет той комнаты и слышал высокий голос, исполненный ледяной ярости: — Вы не умеете смиряться, Моцарт. Что ж, я преподам вам урок смирения. Нет. Больше никому он не позволит давать ему уроки! И Сальери будет последним, кого он станет слушать. — Вы должны написать зингшпиль в один акт, — сказал тем временем император, разглядывая свою холёную руку. — Устроим вечер одноактных опер в конце октября. Победителя выберем мы - и публика. Вам все ясно? Вольфганг поклонился снова, учтиво, но с достоинством. — С кем я буду состязаться? — спросил он. Иосиф поднял брови, ярко выделяющиеся на напудренном лице. — Разве я не сказал? — Нет, Ваше Императорское Величество. — Да вот же, с господином Сальери. Вольфганг злорадно отметил, что итальянец невольно вздрогнул и вскинул голову, словно эта новость застала его врасплох. Что ж, вот так! Господин Сальери, должно быть, вообразил, что будет надзирать за тем, как Моцарт исполняет волю императора. А на деле и сам оказался в унизительной роли состязающегося. — Мы определили вам тему. Вы должны разработать сюжет длиною в один акт, о театральном закулисье, — продолжал император, поглядывая то на одного, то на другого. — Вы, Моцарт, на немецком языке, а вы, наш придворный капельмейстер — на итальянском. И вот еще что. С этой минуты и до дня состязания вы не должны говорить друг с другом. Вольфганг включился в состязание мгновенно: еще Иосиф не завершил своей речи, как он сразу же стал мысленно перебирать в памяти либреттистов, с которыми смог бы поработать сейчас. Отпущенные восвояси небрежным жестом руки императора, оба композитора в молчании, под аккомпанемент стука каблуков по паркету, направились к выходу из зала. Вольфганг отметил про себя, что идут они с Сальери, не сговариваясь, в одном темпе — andante. Этот примирительный мотив не получил дальнейшего развития. В дверях, после минутного замешательства, Сальери пропустил его вперёд: короткая пауза, как сбой в ритме, напомнила, что у каждого из них - своя тема, пусть до этого они и звучали некоторое время как будто в унисон. Вольфганг и без условий, поставленных императором, не собирался разговаривать с итальянцем, — с тех пор, как Сальери сказал ему: «Знайте своё место, Моцарт», прошло уже четыре года, за которые они едва ли обменялись хоть словом. Когда двери императорского зала с лязгом закрылись за ними, оба невольно замерли. Вольфганг повернулся лицом к Сальери — они стояли сейчас куда ближе друг к другу, чем обычно. Так что Вольфганг видел роскошную брошь — черную розу, украшенную камнями — скрепляющую на горле шейный платок. Сальери был почти на голову выше, и с высоты своего роста смотрел в упор непонятным взглядом, который тревожил и волновал. Раскланялись, однако, безукоризненно вежливо, даже с долей чопорности, — отдавая дань ушедшему галантному веку и этим стенам, хранящим память о нём. Вольфганг первым направился к лестнице. На верхней ступеньке, опустив пальцы на перила, он обернулся. Сальери не двигался с места и смотрел ему вслед. Поза его выражала растерянность. «Что ж, посмотрим, господин капельмейстер, — подумал Вольфганг, — поможет ли вам в этот раз ваш хвалёный Розенберг».Констанция
— Заходил Штефани, пока тебя не было. Спрашивал, когда ты расплатишься с оркестром. И пришел счет из овощной и мясной лавок, — сказала Констанция. Она сидела за столом и перебирала белье, откинувшись на спинку стула, так, чтобы поместился большой живот. Она тяжело дышала — над верхней губой у нее выступили капельки пота. Из открытых окон тянуло зноем — Вольфганг, слишком погруженный в свои мысли по пути домой, только теперь ощутил это. Констанция кое-что штопала — перед ней стояла шкатулка для рукоделия, единственное приданое, которое дала за ней госпожа Вебер. Карл Томас на полу у ее ног складывал что-то из деревянных чурочек. — А, хорошо, — ответил Вольфганг, рассеянно потрепал сына по вьющимся, как у его матери, волосам, споткнулся о лошадку на колесах и подсел к столу. — Штефани! Он-то мне и нужен. Слушай. Я получил сегодня прелюбопытный заказ от императора. Он потянулся к блюду с яблоками и раздумал — с самого утра, когда его вызвали во дворец, у него на желудке была какая-то неприятная тяжесть. Констанция молчала. — Оперное состязание, — продолжал Вольфганг. — С кем? — С Сальери, — Вольфганг на мгновение нахмурился, вспомнив пристальный взгляд итальянского капельмейстера, и, чтобы отогнать вновь вспыхнувшую тревогу, продолжал весело: — Я напишу что-нибудь уморительное и лёгкое. С двусмысленностью… театральными интригами… может быть, высмеивающее какую-нибудь значительную фигуру… — С двусмысленностью? Мало тебе, что тебя уже три года не ставят в репертуар? Ах, как понапрасну его жена расходовала свое красивое хрустальное сопрано!.. — Я иду работать, — сказал Вольфганг, поднимаясь. — Обедайте без меня. На выходе он повторно споткнулся о лошадку, но даже это не умерило его воодушевления: не каждый день выпадает шанс посостязаться с самим господином придворным капельмейстером!Штефани
Долги возникали как по волшебству. Вольфганг пытался было записывать свои затраты, но скоро махнул на это рукой. Констанция тоже справлялась неважно — в основном ее внимание было сосредоточено на том, чтобы белье мужа было свежим, туфли — начищенными и чтобы ужин был подан вовремя. К числу ее забот относилось также следить, чтобы их годовалый отпрыск Карл Томас ненароком не вывалился из окна. Большего Вольфганг от неё не требовал. Вечером опять зашел на огонёк Штефани. Несмотря на значительную разницу в возрасте, они с Вольфгангом дружили. Идею про либретто он выслушал с интересом и обещал взяться в ближайшее время. Вольфганг пригласил его остаться на ужин — ему хотелось еще поговорить об опере и о грядущем состязании. Здесь Штефани вновь завел свою неприятную для слуха шарманку: — Оркестранты хотят денег за работу. — Да, да, разумеется, — рассеянно сказал Вольфганг. Заплатить полную сумму он не мог, даже с учетом задатка, полученного от императора. Давеча пришлось послать деньги отцу в Зальцбург, поскольку тот начал жаловаться на здоровье. К тому же, Констанции скоро предстояло рожать, и для вызова акушерки тоже требовались средства. — Может, попросишь в долг у ван Свитена? — подала голос Констанция. Вольфганг нахмурился. Он не любил обсуждать свое финансовое положение при посторонних, и даже Штефани, — пусть тот был другом, — совершенно необязательно было знать, как они сейчас нуждаются. — Для одноактного зингшпиля большой оркестр не нужен, — сказал Вольфганг. — Приглашу нескольких самых верных друзей. — Нескольких дураков, которые готовы ждать вечно, когда ты, наконец, разбогатеешь! — со смехом перебила Констанция. Говорливость нападала на его жену всегда некстати. Он промолчал. Штефани прятал улыбку. — Ваши шутки, мадам Моцарт, как всегда очаровательны, — драматург обернулся к Вольфгангу: — Так чего именно вы хотите? — Всего несколько сцен, — ответил Вольфганг, радуясь возможности сменить тему и поговорить о делах. — Я сделал некоторые наброски… Полагаю, там должны появиться две женские роли — Seria и Mezzo Carattere … Нет, постойте. Наверняка, Сальери пойдет по тому же пути. Пускай у нас будут две партии Seria. И тенор, который мечется между ними. — Две примадонны? — удивился Штефани. — Что ж, это довольно смело. — Да, в центре сюжета будет их состязание, — отозвался Вольфганг воодушевленно, потирая руки. — Только имейте в виду, обе партии должны быть достаточно хороши. Так, чтобы зритель не смог предпочесть одну певицу другой и попеременно должен был симпатизировать обеим. — Совсем как в состязании между вами и господином Сальери, — заметил Штефани. — Именно! Я хочу со всей возможной серьезностью высмеять идею о состязании между двумя музыкантами. А заодно представить глупейшим образом фигуру их судьи — директора театра! — Ну хоть вы ему скажите, герр Штефани! — всплеснула руками Констанция. — Пока он высмеивает своих благодетелей, мы тут вынуждены есть одну пустую капусту! — Констанция, дорогая, этот замысел никто не поймет, — заверил Вольфганг. — Мы с господином Штефани сделаем всё очень тонко и изящно. Но Констанцию это не успокоило, а напротив, раззадорило. — Ты вечно считаешь всех глупее себя, — воскликнула она, откладывая вилку и глядя на него исподлобья. — Может, императора и обманет твоя нарочитая веселость, но Сальери — никогда. Он хитрый и опасный. И сразу поймет, что к чему. — Сальери будет слишком поглощен собой, как обычно, — отмахнулся Вольфганг. В глубине души он признавал ее правоту — Сальери был опасен. Но именно это будоражило. Вольфганг как будто нарочно хотел нарваться на новую стычку с капельмейстером, вывести его из себя. Напомнить ему, что он, Моцарт — не просто ветреный мальчишка, а в первую очередь — музыкант. — Я поработаю над сюжетом со всеобщим примирением в финале, — предложил Штефани. — Тогда ни у кого не возникнет вопросов к содержанию. — Отличная мысль! Пусть так и будет! — согласился Вольфганг. Констанция уткнулась взглядом в свою тарелку, и остаток ужина прошел в молчании.«Директор театра»
Штефани прислал либретто всего через два дня, и Вольфганг, разорвав конверт, засмеялся в голос: на титульном листе было аккуратно выведено «Директор театра». Констанция не разделяла его эмоций, однако, памятуя о едва не случившейся недавно ссоре, не стала выражать теперь так прямо своего недовольства. — Может получиться довольно миленько, — сказала она, пролистав первые несколько страниц, и небрежным жестом оттолкнула от себя бумаги. — Ты уже думал о певцах? Она умела, когда нужно, найти подходящий тон: разговоры о работе всегда повышали Вольфгангу настроение. — На главные партии позову Кавальери и Стораче, — сразу начал перечислять он. — А Тенор… Тенором, конечно, я вижу Адамбергера. — Рискнешь снова связаться с ним? — подняла брови Констанция. — Ты так уверен, что он тебя не подведёт? — После его истории с Анфосси, когда он повёл себя как совершеннейший болван? Да ведь он сам признал это и поклялся впредь слушаться меня во всём! Нет, теперь он будет покорным, как овечка, — Вольфганг кивнул в сторону молочника с пасторальной картинкой на боку. — Так что же певцы? К концу недели император уже пришлет справиться, как идет работа над его заданием, — сказала Констанция. Вольфганг тоже думал так. Следовало поторопиться. К тому же, и Сальери не станет терять время даром. Итальянец вполне мог пойти на любую низость, даже перехватить у него Катарину Кавальери. От этой мысли вновь неприятно кольнуло в желудке. — Разошлю всем письма прямо сейчас, — сказал Вольфганг, поднимаясь из-за стола. — У тебя же еще нет музыки, — заметила Констанция. — К тому моменту, когда у меня будет музыка, мои певцы уже окажутся в сетях у Сальери, — возразил Вольфганг. Констанция сделала еще одну попытку поддержать его - у нее редко получалось, но она честно старалась с первого дня их семейной жизни: — Хочешь, помогу тебе с письмами? Вольфганг покачал головой — помощь ему бы не помешала, но Констанция допускала на письме просто невероятные ошибки. Когда-то это дало повод его отцу так нелестно и в таких язвительных выражениях отозваться о ее умственных способностях, что Вольфганг не мог потом уснуть целую ночь. Что ж. Однажды пришел тот день, когда вся насмешливость Леопольда Моцарта, вся его язвительность, которую Вольфганг знал за ним с детства, обрушилась на него самого… — Нет… Я напишу сам, — сказал Вольфганг, и Констанция, угадав причину его отказа, обиделась. — Ты слишком много значения придаешь этому состязанию, — недовольно сказала она. — Тебе нужно просто развлечь императора. Дать ему то, чего он хочет. Вольфганг замер. Снова в памяти всплыла комната в красных тонах, которую делал еще более зловещим свет нескольких свечей на большом серебряном блюде, и словно наяву прозвучал высокий гнусавый голос: «Я преподам вам урок смирения». — Нет, — сказал Вольфганг невидимому противнику, все еще мучившему его. — Нет, — повторил он, адресуясь уже к Констанции. — Искусство дано нам от Бога, а не от людей. И воздавать оно должно только Ему. Ты знаешь, что для меня никогда музыка не была простым развлечением. — В таком случае, сам скажи Карлу и этому, другому, — Констанция указала на свой живот, обиженно надув губы, — что сегодня на ужин опять будет капуста.Барон ван Свитен
От работы над «состязательной» оперой его отвлек ван Свитен. Он прислал за Вольфгангом карету и просил явиться немедленно. Вольфганг, разумеется, поехал — он решил, что умер кто-нибудь из Братьев и требуется погребальная месса. Ван Свитен принимал его у себя. В его большом доме, щедро украшенном барочной лепниной снаружи и барочной живописью — изнутри — всегда было немного сумрачно и прохладно. Вольфганг с удовольствием погрузился в большое кресло, отдыхая от уличного зноя. Барон был в домашнем шелковом халате и выглядел невозмутимо, из чего Вольфганг мог заключить, что, скорее всего, никто не умер. Пока он гадал о причинах спешки, барон распорядился подать кофе. — Ложа поручила мне серьезный разговор с вами, Моцарт, — начал он, когда слуга удалился. Он сделал паузу и внушительно взглянул на Вольфганга — так, словно все их прежние разговоры были недостаточно серьезными. — Нас беспокоит ваша публичность. — Какого рода публичность? — удивился Вольфганг и даже отставил чашку. В последнее время, чтобы выбраться из долгов, он так много работал, что вся его общественная жизнь сводилась к визитам в дома учеников да случайных заказчиков. — Ваши концерты. Братство хотело бы, чтобы вы больше времени работали для нас. Мы ведь не запрещаем вам играть нашу музыку и сами часто включаем вас в афишу. Но светские сочинения должны отойти для вас на второй план с этого дня. Вольфганг внутренне сжался. Хотя ван Свитен ничем не напоминал Коллоредо, а его дом — резиденцию архиепископа зальцбургского, — ему вдруг почудилась та дурная ночь, красноватый скупой свет и голос, наполненный холодной яростью. Если бы он мог сейчас ответить ван Свитену со всей возможной дерзостью, на которую тот напрашивался, он сделал бы это. Но он был должен ему, и много. И собирался занять еще. Рвать отношения в таком положении он не мог. Однако терпеть безгласно было для него невозможно. Поэтому он поднялся и взял свою шляпу. — Я постараюсь учесть пожелания Братства, — сказал он, тщательно контролируя свой голос, и шагнул к двери. — Это не пожелания, — поднялся и ван Свитен. — Не спешите уходить. Есть второй момент. Он касается вашего музыкального поединка с господином капельмейстером. Вольфганг невольно поджал губы. — Вы и об этом уже знаете? — Мы с императором Иосифом встречаемся не только на заседаниях Ложи, — усмехнулся ван Свитен. И сразу посерьезнел. — Мой второй момент напрямую связан с первым. Когда я сказал, что вы должны перестать быть публичны, я разумел, что вы должны отказаться от публичности во всём. Эту победу вам нужно уступить господину Сальери. И вообще привлекать к себе как можно меньше внимания. Вольфганг вскинул голову. — Поединок — инициатива императора, — сказал он. — Но его исход — дело чести для меня. — Это не обсуждается, — повторил ван Свитен. — Вы теперь не светский композитор, а музыкант Братства. Вы уступите эту победу. У меня всё. Да сядьте же. Допейте кофе. — Меня ждет работа, — выдохнул Вольфганг, едва сдерживаясь от ярости, и вылетел на улицу. Кареты, естественно, уже не было, и домой ему пришлось возвращаться пешком.Анна Селина Стораче
Прогулка по жаре, речи ван Свитена и запредельная глупость, которую требовала от него Ложа, совсем выбили Вольфганга из колеи. Ведь именно сейчас, после долгого перерыва, он почувствовал в себе силы написать оперу. Не короткий зингшпиль — на нем он намеревался размяться, — а именно большое полноценное произведение. Несколько начатых и брошенных либретто пылились в ящике стола, но он не оставлял мечту написать нечто совершенно выдающееся в скором будущем. Ведь удавалось же это Сальери, который выпускал по две-три прекрасных оперы в год. А «Семирамида»… была главной жемчужной, и Вольфганг, слушая ее, забывал, каков в действительности человек, ее создавший. Впрочем, к услугам Сальери были лучшие либреттисты и музыканты Вены. Домой Вольфганг вернулся взвинченный. Здесь его ждала очередная дурная новость. — Тебе прислали записку, — сообщила Констанция, вытирая руки о передник, натянувшийся на ее животе парусом. — Женщина. От конверта пахнет духами. Вольфгангу нечего было скрывать, и он разорвал конверт при ней. «Уважаемый маэстро Моцарт! — значилось в записке. — Я благодарю вас за приглашение принять участие в вашей постановке, однако вынуждена отклонить его, поскольку уже занята в постановке маэстро Сальери в тот же день. С надеждой на возможность совместной работы в дальнейшем, и прочая, и прочая, Анна Селина Стораче». Вольфганг рухнул на стул и, закрыв лицо руками, испустил разочарованный стон. — От кого это? — спросила тревожно Констанция. — Прочти сама. Некоторое время в комнате царило молчание, нарушаемое лишь монотонным тиканьем часов. Вольфганг вдруг вспомнил, как они шли по парадному залу в Шенбрунне вдвоем с Сальери, и как он едва не обманулся, приняв их совместное звучание за возможность прийти к согласию. — Что же теперь делать? — спросила Констанция. Вольфганг сделал глубокий вдох и убрал руки от лица. — Напиши Алоизии, — сказал он. Констанция приоткрыла рот от возмущения. — Чтобы я разговаривала с этой стервой? — Хочешь, чтобы я сам поехал к ней на поклон? — Нет, — возразила Констанция поспешно. На лице ее появилось отчужденное злое выражение, которое так портило её. Такое выражение у нее бывало, когда ее распекала мать, приводя ей в пример судьбу старшей сестры — та удачно вышла замуж и сделала карьеру певицы, тогда как Констанция, при схожих вокальных данных, даже на правах супруги Моцарта так и не получила приглашения ни в один театр. К тому же, Вольфганг был влюблен в Алоизию когда-то, а на Констанции женился из жалости, — и это она тоже знала. Алоизия и тут обошла её. За время своего знакомства с Веберами — и во многом благодаря им — Вольфганг стал уже знатоком женского сердца. Эти знания не помогали ему найти верный тон в общении с женой и тещей — зато могли помочь созданию выразительных образов в опере.Алоизия Ланге
Для «Директора театра» Вольфгангу требовались две невероятно выразительных, ярких, харизматичных женщины, поэтому он первым делом написал именно Катарине Кавальери, своей любимице и подруге. Он знал, она станет жемчужиной его оперы. И в этом он не ошибся — Катарина ответила ему согласием. Алоизия не могла бы тягаться с ней в мастерстве, но Вольфганг рассчитывал, что создаст для обеих арии столь же разумные, сколь и виртуозные, выгодно подчеркнув достоинства певиц и спрятав их возможные вокальные недостатки. Когда музыка была готова, Вольфганг пригласил артистов к себе на репетицию. Новая квартира, которая съедала так много средств, была достаточно большой, чтобы вместить исполнителей всех певческих и разговорных ролей. Первыми явились Адамбергер с супругой. Анна Мария тотчас отправилась вместе с Констанцией разглядывать комнаты, ее голос звенел из глубины квартиры, пока Вольфганг с Адамбергером склонились над нотами. — Это Катарина, не правда ли? — мечтательно произнес Адамбергер, указывая на партитуру госпожи Зильберкланг. — Такая партия только ей по плечу. Вольфганг кивнул. — А кто вторая? — Алоизия Ланге, моя свояченица. На этих словах входная дверь стукнула, и в комнату вплыла Алоизия собственной персоной. Каждое ее движение было подобно ломаной линии, но общий узор ее шагов напоминал танец. Она держалась безукоризненно прямо и смотрела чуть свысока. Следом за ней вразвалочку, будто утка, вошла Констанция, затем — сутуловатый Ланге в своем неизменном коричневом сюртуке — и замыкала процессию Анна Мария, супруга Адамбергера. Вольфганг поднял взгляд — Алоизия смотрела прямо на него. Все такая же прекрасная, как прежде. И всё так же дрогнуло его сердце. Они давно не виделись. Ланге всё ещё ревновал её к каждому мужчине старше пятнадцати и моложе восьмидесяти. — Птичка, — сказал Вольфганг, невольно называя ее тем именем, каким называл, когда они были влюблены. — Заходи и устраивайся, где тебе понравится. Вот твои ноты. Эта ария написана специально для тебя. Видишь, я даже сделал надпись на партитуре… Ее выразительные черные глаза потеплели. Но она не успела сказать ему и слова, как вклинился Ланге. — Воркуете? — спросил он ревниво. — Это всего лишь работа, дорогой! — ответила Алоизия, тотчас нахмурившись, со сварливой ноткой, какой прежде у нее в голосе не было. Это сразу лишало ее небесной утонченности, впрочем, Вольфганг предвидел такие перемены в ее характере, когда писал партитуру, и учел это при создании ее арии. — Для вас, дорогой свояк, также найдется дело, — нарочито широко улыбнулся Вольфганг. — Не хотите ли сыграть мужа этой прелестницы? — Я и так этим занят каждый божий день, — нахмурился Ланге. — Тем легче вам будет вжиться в роль! Последней явилась Катарина. Она вплыла в гостиную, где все уже разместились вокруг рояля, в своем красном платье — во всей Вене так ярко одевалась только она да сам Вольфганг. Мужчины поднялись с мест при ее появлении, и она церемонно поклонилась всем разом — будто со сцены театра. Ланге и Адамбергер поневоле даже сделали несколько хлопков, один сконфуженно, второй восторженно. Затем Катарина переключилась на женщин и расцеловала в обе щеки Констанцию: — Как вы себя чувствуете, душенька? — Так, будто скоро лопну! — Побольше гуляйте на свежем воздухе. Катарина раскланялась и с Алоизией. — Ах, как вам хорошо розовый, вам следует всегда носить розовый, — сказала она. Катарина всегда была снисходительно мила с менее успешными певицами. Вольфганг пододвинул для нее стул и вручил ей партитуру. — Друзья, — сказал он, обращаясь ко всем, — я прошу не выносить ноты из этой комнаты. Я безмерно доверяю каждому из вас, но у Сальери и Розенберга могут быть шпионы. Притвори окно, Констанция. Мы начинаем репетицию. Катарина в красном устроилась справа от него, Алоизия в розовом — слева. Убедившись, что все готовы работать и смотрят только на него, Вольфганг опустил руки на клавиши. — Начнем с самого начала. Роль оркестра беру на себя, — скомандовал он и заиграл увертюру.Граф Розенберг
Для сценических репетиций им, по приказу императора, дали зал в Бургтеатре. Вольфгангу и его наспех собранной труппе выделили время с двух до четырех часов дня, — то есть, тот неудачный промежуток, когда солнце входило в зенит и на улицах повисал удушливый зной. Когда они собрались в назначенный час в театре, двери зала оказались закрыты и из-за них доносилась музыка. Сколько Вольфганг ни стучал, она не прерывалась. Тогда, оставив труппу ожидать в фойе, Вольфганг направился прямиком к директору. Розенберг был у себя и разбирал счета. При виде визитёра он скривил лицо и прикрыл стол руками, словно Вольфганг явился выведать, как Бургтеатр расходует императорские средства, выделяемые ежегодно на его содержание. — В чем дело? — сказал Вольфганг гневно. — У нас назначена репетиция. Почему нас встречают запертые двери? — Какая еще репетиция? — выразительно поднял брови директор. — Я что-то не помню у вас ни одной оперы начиная с восемьдесят второго. Впрочем, и ваших концертов в моем ближайшем репертуаре тоже не значится. — Вы прекрасно поняли, о чем я, — Вольфганг приблизился к столу и негодующе взмахнул руками, так что некоторые бумаги полетели на пол. — У нас есть договоренность с императором! — Эй, эй, потише! — показно возмутился и Розенберг. — Оставьте в коридоре ваши попугайские манеры. Здесь у меня кипит работа! Вот только всё разложил по месяцам. Безобразие. Я не понимаю, о чём вы толкуете. Зал до конца дня не свободен, там репетирует герр Сальери. Пока Вольфганг кусал губы, чтобы не наговорить лишнего, явился и сам капельмейстер. В отличие от Вольфганга, он явно чувствовал себя здесь как дома, поскольку прошел в кабинет бесцеремонно и расслабленно. — Скажите, Розенберг, по какому поводу в театре нынче столько шума? — начал он и умолк, заметив Вольфганга. — Я помешал? — добавил он. — Не знал, что вы не один. — Ну что вы! — воскликнул директор елейным голосом. — Моцарт уже уходит. Произошло какое-то недоразумение. Он утверждает, что император обещал ему зал для репетиции в два часа… Я едва удержал его, он так и хотел к вам вломиться. Вольфганг онемел от этой наглости и подлости. Он вылетел за дверь, понимая, что еще мгновение — и он скажет много слов, о которых потом придется сожалеть. Сейчас перед ним стояла более важная задача: срочно найти какое-то место для репетиции и объясниться с труппой. Сальери догнал его в коридоре и остановил, опустив тяжелую руку на плечо. Его тёмные глаза как будто излучали недовольство, но заговорил он учтиво. — Я не знал о договоренности, Моцарт, — произнес он. — Сожалею. Мы освободим вам зал в течение пяти минут. Вольфгангу на мгновение стало стыдно своих мыслей, ведь у него по-прежнему не было никаких доказательств, что Сальери нарочно ему вредит. Теперь он посмотрел Сальери вслед, не понимая до конца, что в действительности чувствует: на одной чаше весов был сам Сальери — его вечно неподвижное лицо, отчужденный взгляд, поджатые губы — а на другой сочинённая им музыка, яркая, искрометная… Сплетение лиричной нежности и глубокой страстности… Увертюра «Семирамиды», где Вольфгангу слышались зацветающие сады, давно забрала его сердце, — так что если бы даже Сальери не написал больше ни одной ноты с тех пор, он всё равно уже мог бы называться истинным музыкантом, одним из лучших в этой стране и в этом, подходящем к концу, восемнадцатом столетии. Но Сальери сочинял, и много. «Данаид», фортепианные концерты… И все, что выходило из-под его пера, было исполнено тонкости, вкуса, чувства. Вольфганг не смог бы припомнить второго такого композитора, не считая некоторых приятелей отца — но Сальери был моложе их и тоньше ощущал музыкальный драматизм материала. Эти мысли беспорядочно пронеслись в сознании Вольфганга, и он захотел было окликнуть Сальери, принести извинения за возникшее недопонимание, но вспомнил его презрительное: «Знайте свое место», — и промолчал. Вместо этого он вышел в фойе и преувеличенно бодро позвал своих музыкантов на отвоеванную у итальянцев сцену.Рояль Вальтера
Репетиции шли тяжело, труппа ссорилась между собой. Почти как в либретто, но только всерьез. Вольфганга удерживала от отчаяния работа — он был совершенно убеждён: и Алоизия, и Катарина достойны того, чтобы блеснуть перед послом Нидерландов и прочими гостями императора. А желание утереть нос Сальери (или наконец поладить с ним) не давало опустить руки. На последнюю репетицию, проходившую уже непосредственно в Шенбруннском дворце, Вольфганг привез свой собственный инструмент — рояль Вальтера, который стоил ему целого состояния и которым он бесконечно гордился. Он ни на шаг не отходил от слуг, когда те, пыхтя, тащили его главную драгоценность по лестницам. Наконец рояль занял место в одной из малых дворцовых гостиных, и Вольфганг не удержался попробовать акустику. — Великолепный рояль, — вкрадчиво прозвучало сзади. Сальери подошел неслышно и смотрел, как обычно, непонятным затягивающим взглядом. Вольфганг хотел было ему напомнить, что император запретил им встречаться и разговаривать до исхода состязания, но Сальери опередил его. — Вы позволите? — спросил он. — Прошу, — ответил Вольфганг, неохотно уступая место. Сальери сел за инструмент и, прежде чем играть, тщательно вытер руки платком. Это понравилось Вольфгангу. Он был заинтригован и ждал, что станет делать Сальери дальше. Тот на миг будто задумался, бросил быстрый взгляд через плечо на Вольфганга и заиграл что-то знакомое — мелодия в левой руке напоминала аккомпанемент, а в правой разрабатывалась тема арии. Он сыграл всего несколько тактов и, оставив мелодию на полуслове, торопливо поднялся. — Великолепный рояль! — повторил он. В его глазах все еще было восхищение, когда он встретился взглядом с Вольфгангом. И, следовало признать, это чувство придавало его лицу определенную привлекательность.Леопольд Моцарт
— Есть что-нибудь от моего отца? — спросил Вольфганг нарочито небрежно, когда Констанция отдала ему вечером несколько писем, доставленных в течение дня. Она только пожала плечами. Он посмотрел конверты — там были только послания от заказчиков. Отец ничего не написал ему, хотя был осведомлён, что Вольфгангу предстоит этот непростой поединок, — и даже получил ноты музыкальных номеров нового зингшпиля. Раньше он всегда с живым интересом отзывался на всякое новое сочинение сына. Впрочем, что-то изменилось между ними с тех пор, как Вольфганг спешно и без объяснения причин покинул Зальцбург. Давно прошло то время, когда отец всё сделал бы для своего Вольфгангэрля — когда он по одному лишь слову сына поднимался ночью и шел для него за пирожными, или доставал где-то сладкой воды, или читал сказку… Садясь за работу — заказы были срочные, но небольшие, так что можно было управиться с ними за вечер, — Вольфганг невольно обратился мыслями к сегодняшней встрече с Сальери во дворце. Что-то не давало ему покоя. Для чего Сальери сыграл вокальную партию? Кто вообще так делает, кроме педагогов, которые занимаются с учениками? Может, он хотел сказать что-то Вольфгангу музыкой, раз уж император запретил им общаться? Сальери не был бы собой без этих своих хитростей и интриг. Вольфганг не помнил, что это за тема, но он точно слышал ее когда-то. …Воспоминание накатило внезапно — тишина огромного зала, украшенного лепниной, отчего звуки немного глохли, будто французская речь. Восхищенный вздох отца. Париж, семьдесят второй. Вольфгангу шестнадцать. Какая-то девушка в ложе передала ему записочку. Он поспешно спрятал ее, а вечером отец вывернул карманы его сюртука, нашел это послание и страшно ругался. Вольфганг так и не узнал, что там было — отец сжёг записку в камине и сказал: «Никаких глупостей. В твоей голове должна быть только музыка, Вольфганг. Только музыка». Только музыка. Так всегда и было. Музыка — и отец, но ведь и сам отец был неразделим с музыкой для Вольфганга. Вольфганг никак не мог взять тогда в толк, почему папа так рассердился. Сам он к вечеру и думать забыл о записке, как и о барышне, которая ее передала. Он не нуждался в других собеседниках, когда был рядом с отцом! Обвинения казались ужасно несправедливыми. Он не находил слов, чтобы оправдаться, и едва сдерживал слезы, пока Леопольд Моцарт бушевал. Наконец они разошлись по своим комнатам, и отец даже не пожелал ему доброй ночи, давая понять, как сильно сын огорчил его. Ночью Вольфганг зашёл в нему в комнату. Он был слишком взбудоражен и никак не мог успокоиться. Отец спал, хмурясь во сне, закинув одну руку за голову, а вторую положив на одеяло. Вольфганг поставил свечу на прикроватный столик, сел на край постели и взял его руку в свои. Он поднес ее к губам и целовал столько раз, что отец проснулся. — Вольфгангэрль? — спросил он, и от этого детского имени все внутри Вольфганга словно перевернулось. — Папа, — сказал Вольфганг. Больше он не смог вымолвить ни слова, только глотал слёзы, а они всё текли и текли по щекам, и отец вдруг молча поднял край одеяла. Он позволил Вольфгангу лечь рядом и обнял его так крепко, как обнимал, должно быть, только в детстве, память о котором не сохранилась. Они оба молчали. Отец больше не бранил его, не говорил о глупой записке. Вольфганг согрелся и заснул. И сквозь сон скорее услышал, чем ощутил, на своем лице отцовский поцелуй. Ах, если бы и теперь все противоречия можно было разрешить так просто… С тех пор, как Вольфганг уехал, ему всегда было немного зябко в мире, где нет отцовских объятий… Эти воспоминания почти сделали его несчастным. Он не понимал, почему они поднялись именно теперь. Он испытал щемящую жалость к самому себе и едва не выронил из пальцев перо. Ах, если бы отец был здесь. Если бы держал его, как тогда… Чтобы отвлечься, он отложил нотные листы с очередным заказом и вернулся к музыкальной загадке Сальери. Он на самом деле очень любил загадки, и в детстве частенько играл в такие игры с отцом. Сосредоточившись, он выстроил в голове прозвучавший фрагмент, а затем стал двигаться от тех фраз, которые привёл ему Сальери, к началу. Он определил тональность как B-dur. Дальше было нетрудно. Музыка будто сама наплывала, проявляясь: Вольфганг все яснее слышал в своей голове строй, слышал во вступлении и в начале арии движение баса по тоническому и доминантовому трезвучию вверх, от тоники до тоники и от доминанты до доминанты через октаву по два раза. Это могло бы звучать очень грузно, поскольку мощный бас шагал на каждую сильную долю, но скрипки и альты играли в синкопу, что позволило в целом оркестру дать ощущение развития мелодии. Соло — это было сопрано — вступало не с первой доли, а со второй восьмушки. Звучала доминантная синкопированная фа и, повторенная 4 раза, благополучно разрешалась и утверждалась во втором такте скачком на кварту вверх в тонику. Скрипки поддерживали соло, обрамляя зависающими нотами без активных ритмических рисунков. Музыка поднималась в небеса: все звучало в верхней тесситуре, и весь оркестр создавал эффект «подушки» — солист со скрипками возносились в облака, бас ненавязчиво подсвечивал нижние ноты. Отсутствие большого количества звуков инструментов в среднем регистре и мелодия наверху создавали ощущение «воздушности» и некоего зависания в небе. Что же это была за музыка, поднимающая туда, наверх? Вольфганг даже закрыл уши и зажмурил глаза — его отвлекало сейчас буквально всё: солнечный свет через шторы, шум с улицы, голос Констанции в соседней комнате, смех Карла. Как только снаружи стало темно и тихо — будто в театре — мелодия внутри сразу зазвучала громче. Вольфганг наконец добрался до нужного фрагмента, где мелодия становилась ритмически более активной. Итак: новая часть арии началась со слабой доли и стала развиваться довольно подвижной мелодией восьмыми, утвердившись в доминантной тональности: от «фа» мелодия пошла наверх, опевая ноты доминантового трезвучия до ноты «до» и завершилась снова в первоначальной «фа» скачком вниз на сильную долю. Фраза повторилась еще раз. Потом тот же музыкальный и ритмический рисунок пошёл на кварту выше от «си бемоль». Мелодия также повторилась дважды. А затем последовал фрагмент с красивыми длинными нотами разными интервальными скачками, что давало ощущение «завершенности» мысли, но в то же время и создавало сильный драматический эффект. Это было возвращением с небес на землю. Принятым решением. Пройденным внутренним рубежом. После этого композитор вернулся к первоначальной мелодии — размеренной синкопированной теме, разрешающейся в тонику. Когда музыкальный строй полностью восстановился в сознании Вольфганга, в памяти стали всплывать и отдельные слова арии: «…Mourir pour ce q'un aime… pour ce q'un aime… est un si doux une vertu si naturelle…». Да-да, разумеется, она собиралась принести себя в жертву… и вот, ей пришлось уговаривать себя, ведь она была молода, красива и любима… Кто решился бы расстаться с жизнью в такой миг? Но в ином случае должен был умереть ее возлюбленный, и вот, она приняла решение. Вот что такое были эти строки, которые сыграл ему Сальери: «Je sens une force nouvelle, Je vole où mon amour m'appelle… Mon cœur est animé du plus noble transport». А за словами возник уже и визуальный образ — скрипачи во фраках, слаженные движения их смычков, легкое эхо под куполом зала, грузная фигура дирижера, в руках которого, — едва только зазвучала музыка, — появилась невероятная, трепетная лёгкость. Образ наслаивался, раздваивался. Это был тот парижский вечер в семьдесят втором, когда незнакомая девушка передала ему записку — и одновременно это была осень восемьдесят первого, первый год Вольфганга в Вене. Глуховатый скругленный звук Королевской Академии музыки — и звонкая акустика Бургтеатра. За дирижерским пультом в обоих случаях стоял маэстро Глюк, а музыкой, которой он руководил, была его «Альцеста» — в первой и затем в обновленной редакции. Чтобы убедиться доподлинно, Вольфганг даже проиграл мелодию несколько раз и удовлетворенно засмеялся. Никаких сомнений, это была она, «Альцеста». Он помнил: эта сцена — эта ария — невероятно сложна для исполнения, драматична и… прекрасна. В ней так гармонично сочетались все средства выразительности… Это была одна из вершин творчества маэстро Глюка. Даже несмотря на столь неразумный выбор языка, который Глюк сделал, чтобы угодить французам. Впрочем, и сам Вольфганг любил этот язык, покуда для него не закрылись двери во Франции. Вот почему ему вспомнился Париж, и как они с отцом в тот день шли по улице — заканчивался апрель, припекало солнце, торговки продавали по обочинам букеты каких-то маленьких пестрых цветов с нежным запахом, и отец сказал ему: «Я пожертвовал для тебя всем, что имел, помни это», и Вольфганг дал себе слово быть самым благодарным на свете сыном… Он сам не знал, насколько это всё ещё болит внутри и насколько это способно выбить у него твердую почву из-под ног. Едва ли Сальери догадывался об этом. Как и о том, что эту сильную, глубоко в душу проникающую музыку своего учителя — а Сальери был когда-то учеником маэстро Глюка — итальянец уже превзошел в «Семирамиде» и в «Данаидах».Антонио Сальери
В ночь перед состязанием Вольфганг почти не спал и поднялся с постели с тяжелой головой. С утра он ходил по дому как сомнамбула, пытался работать — на этот раз ему заказали мелодию для часов, но после двух лет «уроков смирения» на службе у Коллоредо ничто уже не могло его всерьез унизить. Даже ограничения, выдвигаемые Ложей, не были нацелены на то, чтобы подавить его природу. И Вольфганг с первого дня своего переезда в Вену приучал себя думать о любой работе с благодарностью. Об этом он напомнил себе, когда вечером собирался в Шенбруннский дворец. И, хотя благоразумие призывало не подставляться самым глупым образом, он надел красный сюртук и под недовольным взглядом Констанции вышел из дому. В качестве гримерной ему выделили небольшую гостиную, со стеклянными дверьми, выходящими на открытую террасу, с зеркалом и клавесином — его собственный рояль уже стоял в парадной зале в ожидании действа. Вольфганг не умел ничем особо занимать себя, кроме музыки, поэтому был рад и клавесину. Постепенно собиралась вся труппа. Катарина приехала первой, заглянула к нему поздороваться — и тотчас принялась поправлять цветы в прическе перед его зеркалом. — Что с вами, маэстро? Вы так бледны, — сказала она, поймав взглядом его отражение. — Подите сюда, я нарумяню вам щеки. — Вы ведь уже видели Сальери? Насколько это всё, — Вольфганг неопределенно махнул рукой, — важно для него? Он невольно поморщился от щекотных прикосновений пуховки к лицу. Катарина нахмурилась. — Он очень взволнован, — ответила она, не прерывая работы. — Хотя и не подаёт виду. — Взволнован, отлично, — пробормотал Вольфганг, также ощущая волнение вместо ликования. Значит, Сальери хотя бы не сбрасывает его со счетов как соперника. Когда все наконец прибыли, Вольфганг сам лично проинспектировал их внешний вид и напоследок сказал: — Друзья, мне бы хотелось, чтобы все мы сегодня занимались не соперничеством с маэстро Сальери, а музыкой — и получили удовольствие от нашего спектакля! Катарина сделала реверанс, а Алоизия поцеловала его в щеку, под недовольное сопение ее мужа Ланге. Император встретил Вольфганга весьма благосклонно, но в зале рядом с ним сел барон ван Свитен и тотчас принялся что-то шептать ему на ухо. Вольфганг счел это за дурной знак. По жребию, выступать первым выпало Сальери с его труппой. Вольфганг со своими музыкантами разместился в зале, на боковых местах, где было скверно видно, зато отлично слышно. К тому же, кресло Вольфганга оказалось прямо напротив капельмейстера, так что можно было наблюдать за ним на протяжении всего спектакля. Опера Сальери называлась «Сначала музыка, а потом слова». Сюжет у нее был простой, но забавный: за четыре дня до премьеры труппа спешно пыталась соединить музыку серьезной оперы с комическим текстом, так, чтобы из этого получился жизнеспособный спектакль. Главную партию исполняла Анна Стораче. Пела она прекрасно — и весьма убедительно играла взбалмошную капризную артистку, которая вертит другими персонажами действия как хочет. Вольфганг укрепился в мысли, что любыми средствами должен заполучить этот удивительный тембр для какой-нибудь своей оперы — в каком-нибудь недалеком будущем. Сальери, как и предполагал Вольфганг, пошел по традиционной схеме и использовал персонажей seria и mezzo charattere, но характерная партия была у него написана так хорошо, что девушка невольно вызывала сочувствие публики. Текст либретто тоже был весьма удачный и местами вполне уморительный — Джамбаттиста Касти, давний приятель Сальери, расстарался на славу. Публика хохотала на речитативах и замирала от восторга на номерах. Один Сальери среди всей этой пестрой толпы сидел неподвижно, одетый во все черное, сложив руки на коленях и опустив голову. Он оживлялся только в те моменты, когда нужно было дирижировать. Несмотря на нервное напряжение от грядущего выступления, Вольфганг не мог не отмечать достоинства этой музыки, в которой весьма причудливо соединялись, сплетались — и сталкивались черты стиля оперы seria и оперы-буффа. Серьезное и комическое начала вырастали друг из друга — Сальери составил свой музыкальный материал очень рассудочно, однако сделал это с большой изобретательностью. В зале то и дело слышались отдельные смешки, выкрики «Bravo!» и аплодисменты. В сцене, куда Сальери без купюр вставил арию из новой оперы Сарти, субретка запела фальцетом, — и тогда засмеялись решительно все, поскольку совсем недавно слышали эту арию здесь, в Вене, в исполнении знаменитого кастрата Луиджи Маркези, которого она умело спародировала. Вольфганг и сам покатился со смеху, и в этот момент Сальери поймал его взгляд и едва заметно улыбнулся одними глазами в ответ. Этот случайный безмолвный диалог так взволновал Вольфганга, что за дирижерский пульт он вставал в некоторой растерянности. Его совершенно не устраивало то, как легко Сальери одним взглядом может привести его в смятение. И все же, он не мог не признаться себе, что музыка была прекрасной и что Сальери смог удивить даже его, весьма искушенного слушателя, — в очередной раз. Звучанием собственной оперы Вольфганг также остался весьма доволен. Когда начался спектакль, он забыл и о Сальери, и о поединке, полностью отдавшись действию. Все трое его певцов превосходно справились со своими ролями. Час с небольшим, пока длилась опера, Вольфганг прожил в ином времени и пространстве: когда у него всё получалось, музыка уводила его туда, где он был безоглядно счастлив. Так вышло и сегодня. Как сквозь глухую стену он слышал иногда звуки этого, земного мира за своей спиной: аплодисменты певцам и музыкантам и одобрительные возгласы. Выходы директора театра, роль которого взял на себя сам Штефани, вызывали отрывистые смешки — по просьбе Вольфганга, гримеры сделали ему на голове шиньон, а в реквизиторской раздобыли в дополнение к костюму позолоченную трость, так что только слепой не уловил бы в этом образе намек на директора императорского театра, графа Розенберга. Время выступления пролетело незаметно. Казалось, только звучала увертюра — и вот уже зал заполнили звуки финального ансамбля. Затем, после недолгой паузы, через которую проходил водораздел между искусством и жизнью, раздались аплодисменты. Вольфганг обернулся к публике и первым делом увидел лицо Розенберга. Судя по эмоциям, на нем отпечатавшимся, следовало ждать от директора Бургтеатра каких-нибудь новых пакостей. По тому, как сдержанно захлопал император и сидящий возле него ван Свитен, Вольфганг понял — состязание проиграно. Посол Нидерландов, впрочем, остался доволен обоими спектаклями и поднял за ужином тост за австрийскую музыку. Из вежливости выцедив один бокал шампанского, Вольфганг ушел из главной залы в свою гримерку — он был уверен, что сейчас, когда начнутся танцы, его никто не хватится. Он сам еще не знал, что именно чувствует — его переполняла досада, и все же, в этот раз он мог чистосердечно сказать себе: Сальери заслужил победу. Он прекрасно соединил два соперничающих между собой стиля. Вот если бы можно было примирить похожим образом и саму итальянскую оперу с немецким зингшпилем!.. Размышления эти были прерваны бесцеремонным вторжением победителя. Сальери уже накинул плащ — должно быть, собрался уходить, также не дождавшись конца ужина, на котором его чествовали. Он остановился на пороге и посмотрел на Вольфганга своим долгим нечитаемым взглядом. — Я искал вас, — начал он, нервно дергая завязки шейного платка и терзая брошь-розу. — Условие, поставленное императором, выполнено, и теперь я хотел бы поговорить с вами. — О чем? — пожал плечами Вольфганг. — Желаете сполна насладиться своим триумфом? — Насладиться? Я в жизни не сочинял ничего глупее. Полагаю, для вас эта работа также не стала вершиной мастерства — не умаляя ее достоинств, разумеется. Две женские роли seria — весьма интересное решение! И всё же. Для меня вы в первую очередь тот человек, кто написал концерты для клавира с оркестром… и Die Maurerfreude. — Вы разве слышали? Даже кантату? — удивился Вольфганг. — Я посещаю открытые концерты Братства, — пожал плечами Сальери. — Люблю иногда послушать музыку без женских голосов. Довольно часто, если быть откровенным. Если бы я мог — сам бы обходился вовсе без женщин. Но оперная традиция вынуждает. Вольфганг невольно фыркнул. Досада как-то сразу отступила. — Так для чего вы здесь? — спросил он. — Решил воспользоваться своим преимуществом (ведь в другое время вы меня и слушать не станете), чтобы сказать вам одну вещь, — Сальери подошел совсем близко. — Какую ещё вещь? — снова насупился Вольфганг, ожидая нравоучений. Сальери мгновение помедлил, оставив в покое свой платок, нервно растер лоб и будто с внутренним усилием произнес: — Сказать вам то, что давно собирался… Давно… носил это в своем сердце. То, что вы делаете, Моцарт… Я думаю, ни в вашем хвалёном Братстве, ни на светской сцене никто вам не ровня. Понимают ли они это? Бог весть! Но я преклоняюсь перед вашей музыкой, восхищаюсь вашей внутренней свободой, даже вашим упрямством и… если бы я только мог сказать вам больше… Я… Вольфганг вскинул голову. — Не надо, — выговорил он глухо, чувствуя, что задыхается — сердце билось где-то в горле. Его как будто окатило жаром, и он, едва понимая, что делает, отступил от капельмейстера, толкнул одну из стеклянных дверей и вышел на открытую дворцовую террасу. На улице промозглый осенний ветер сразу ударил ему в лицо и отрезвил его. Он остановился и сделал глубокий вдох. Перед ним раскинулся парк, совершенно голый и безлюдный, и сквозь черные деревья далеко просматривалась его однообразная глубина, будто бесконечный лабиринт без просвета. В сумеречном воздухе кружились снежинки. Рядом прошелестели шаги — и затихли. — Вы сердитесь? Из-за исхода поединка? Или из-за моего признания? Голос звучал на редкость смиренно. Вольфганг впервые осознал, что Сальери тоже тенор: когда тот волновался, звенящие верха невольно выдавали его. Вольфганг хорошо знал это по себе. Он обернулся. Сальери смотрел на него уязвимо и ласково. — Вернитесь в гостиную, — попросил он. — Не хочу, чтобы вы простудились. — Мне не холодно, — сказал Вольфганг и почти сразу же начал дрожать. Это и правда имело мало общего с холодом. На него просто будто сразу навалилась усталость, долги, ссоры с Констанцией, отчужденное молчание отца, работа по ночам… и теперь вот это признание, которое он пока не мог уместить в своем сердце, не мог решить, что ему делать с ним, так оно напугало его… и так обрадовало. — Я не причиню вам зла, — мягко сказал Сальери. Вопросительно взглянул на него и взял его руки в свои. Ладони у него были очень теплые. Вольфганг не вырывался. — Чего вы хотите? — тихо спросил он. Сальери не отвел взгляд, и эта прямота понравилась Вольфгангу. — Я хочу стать вашим другом, — он превосходно держался, и только все те же высокие ноты в голосе и то, как сильно он сжал руки Вольфганга, все еще выдавали его. — Моцарт. Дайте мне шанс всё исправить. Мы с вами начали с глупой ссоры, в которой я очень виноват. Вольфганг открыл рот — и произнес совсем не то, что собирался: — Я тоже хорош. Хотел, чтобы меня судили по моей музыке, а не по моим поступкам, как в Зальцбурге. Думал, в Вене всё изменится и меня услышат. Сальери кивнул и, с видимой неохотой выпустив его руки, облокотился на каменный парапет. Из парка наплывала темнота. — Когда-то и я думал так же! — сказал негромко Сальери. — Я не мастер говорить речи… И в молодости у меня даже возникла мечта… странная и, быть может, глупая… что люди когда-нибудь научатся разговаривать одной только музыкой! И в ней обретут согласие. Музыка ведь чужда всякой лжи… В отличие от слов. — «Сначала музыка, а потом слова», — Вольфганг криво улыбнулся, и Сальери пристально посмотрел на него. — Сегодняшний итог вам в каком-то смысле на руку, — произнёс он убежденно. — Время зингшпиля еще не пришло. А вы сможете теперь написать итальянскую оперу и покорите ею сердца публики — здесь, или где вам будет угодно! — С чего вы решили? — возразил Вольфганг. — Я слушал вас. Не только концерты и «Масонскую радость». Я… знаю всё, что вы создали в Вене. Вы удивительно тонко понимаете природу гармонии… А ваша музыка чиста как вознесение… — его речь вновь зазвучала взволнованно. — Послушайте, Вольфганг, — продолжал он, понизив голос. — У меня есть хороший либреттист. Я пришлю его к вам, если пожелаете. Вольфганг невольно рассмеялся. — Почему вы смеетесь? — спросил Сальери, отступая. — Это странно, — Вольфганг удержал его за рукав. — Мы враждовали четыре года, а теперь обсуждаем дела… говорим о творчестве… и, хуже всего, это не кажется мне неправильным. — Хуже? — поднял брови Сальери. — Или лучше. Милее. Чудеснее. Я тоже не мастер говорить речи. Почему бы вам просто… — Просто что? — бархатно подначил Сальери. О господи! Какой невозможный, коварный, насмешливый итальянец. Казалось, ничто на свете не могло выдать его, — но голос все-таки выдавал. Не потому ли он столько лет предпочитал молчать? Вольфганг почувствовал, как волнение Сальери примешивается к его собственному. — Ваша мечта… Она вовсе не глупая, — сказал он. — Я… тоже слушал вас. Ваших «Данаид»… и «Семирамиду»… И как будто говорил с вами. Но все-таки, я должен спросить ещё. То, что вы играли вчера. Вы ведь это хотели мне сказать? — и он процитировал: — Je sens une force nouvelle. Сальери кивнул и опустил ресницы. — Je vole où mon amour m'appelle, — ответил он. — Как легко вы разгадали мою загадку. — Не слишком легко, — покачал головой Вольфганг. — Иначе я… наверное, пришёл бы к вам первый. Мне тоже никогда не нравилось враждовать с вами. Сальери протянул к нему руки, тем примирительным жестом, каким отец после тяжёлой ссоры поднял для него край своего одеяла. Вольфганг шагнул вперед без раздумий. Сальери привлек его к себе, обнимая и закутывая в свой плащ. Словно ему было все равно, что кто-то может увидеть их из окон — или просто ненароком спустится в сад. Оба их сердца бились гулко и тревожно, но Вольфганг расслабил плечи и позволил теплу коснуться своей души и согреть её. В этот миг он словно обрёл то, что так долго и безуспешно искал. Открытие было неожиданным — но страх и сомнения исчезли. Должно быть, пришла пора отпустить прошлое. — Так вы… поцелуете меня, Антонио? — прошептал он, поднимая лицо и ощущая, как оно пылает. — Если вы позволите, — Сальери с самым серьезным видом коснулся ладонью его щеки, будто все еще не верил до конца, что это происходит в действительности. И это отчего-то показалось Вольфгангу трогательным. — Благодарю за вашу музыку, — продолжал он тихо. — Без нее я бы не осмелился. Вольфганг… il mio Amore… Он наклонился, целуя сначала уголок его рта, а затем нажал несильным тёплым давлением на нижнюю губу. Вольфганг приоткрыл рот, позволяя ласкать себя, углубить поцелуй, и некоторое время тонул, прежде чем сам решился ответить. Они столкнулись носами, но не прекратили, напротив, Сальери крепче обнял Вольфганга за плечи, продолжая кутать его в свой плащ, а тот обвил его руками за пояс, чтобы привлечь еще ближе к себе. Всё это отдавало каким-то театрализованным безумием — и, наверное, было им, но длилось, и длилось, и длилось… Вокруг совершенно стемнело, как на сцене, когда после представления там гасят все свечи и опускают занавес. Но в объятиях Сальери было тепло — его сердце оказалось достаточно горячим, чтобы согреть двоих. Снежинки таяли в воздухе, не успев коснуться земли.