Черная вишня

Сехун слушал Лу Ханя вполуха. Наверное, ему бы стоило уделять друзьям больше внимания, но все мысли его были сосредоточены на предстоящем походе в кабачок дядьки Хуана. Сехун этого места не любил — слишком много подвыпивших альф, которые знать не знают, как держать себя в обществе благовоспитанных омег, — да выбора у него не было. К тому же, Лу Хань без умолку талдычил о своем Минсоке, и россказни его зачастую пестрели слишком уж интимными подробностями. Сехун таких разговоров не любил и старательно избегал, и у него даже неплохо получалось, когда компанию им составлял Чанёль, но ушастое недоразумение два дня как бегало за коровами в низовьях Горькуши, и некому было спасать Сехуна от неловких бесед. Должно быть, он вздохнул с чрезмерным облегчением, завидев на углу улочки аммин пестрый платок, ибо подвижный рот Лу Ханя некрасиво скривился, а в глазах блеснула обида. — Ты хоть бы вид сделал, что тебя интересуют мои проблемы, — насупившись, сказал он. Сехун поджал губы. Пожалуй, он бы мог на такое пойти — все же, он был омегой, а они, как известно, рождаются с даром разыгрывать заинтересованность, которой и в помине нет, — если бы собственные проблемы не занимали все его мысли. Лу Ханю о них, впрочем, знать не стоило. Еще предложит в сопровождающие одного из своих братьев-извращенцев, а Сехун не найдет в себе смелости отказать и весь поход только и будет, что сгорать от стыда, прикрывая течные места чем придется. — Извини, у меня с началом жнив хлопот прибавилось. Приходится следить не только за скотиной и маслобойней, но и за малыми, — промямлил он и вскинул руку в приветственном жесте, отвечая на широкую улыбку аммы. Лу Хань если и хотел что ответить, то не успел: амму уже миновал криничку и теперь мог слышать, о чем говорит его сын с лучшим другом. Вместо этого Хань заулыбался от уха до уха и бросился к амму, дабы помочь ему дотащить огромный сноп спелого ячменя. Сехун накануне схватился за раскаленную прихватку, и обожженная ладонь еще ныла под посеревшим обвязом, но ему все равно сделалось совестно. Мало того, что не он помогает амму, так еще и на Лу Ханя весь вечер внимания не обращал. Тот, мерзавец, прекрасно это понимал и улыбался еще шире, довольный своей маленькой местью. Амму в знак благодарности пригласил Лу Ханя на чай, но Сехун, лишь переступив порог светлицы, сразу же засобирался обратно. — Мне к дядьке Хуану надо: передать весточку Тао, — сказал он торопливо, и пока младшие братья отбирали у Лу Ханя сноп и усаживали его на лавку под окном, — выскользнул в сени. Не хватало еще, чтобы завалили вопросами, которых он старательно избегал. Амму, вестимо, все Лу Ханю растреплет, но уж он, в отличие от Сехуна, не станет церемониться и все как есть о его братьях выскажет. Кабачок — старенькая, небрежно выбеленная хатка под куцей дерновой кровлей, больше похожая на хлев, чем питейное заведение — ютился на южной оконечности торговой площади, сразу за базарными воротами и гончарной мастерской. В эту пору дня у его распахнутых настежь дверей толпились альфы всех возрастов и рода службы. Покончив с дневными заботами, они гурьбой валили к дядьке Хуану, дабы осушить чарку-другую хмельного и почесать языками, покуда дома их дожидались крикливая детвора и сварливые супруженьки, недовольные тем, как они распоряжаются "кровно заработанными медяками". Сехун понимал и тех, и других, и потому старался никого не осуждать, но все равно сторонился этого места, зная, на что способны альфы в подпитии. Отец при жизни никогда к чарке не прикасался, а вот приятели его частенько закладывали за воротник, после чего амму с маленьким Сехуном и братьями-карапузами старались держаться печного угла и на глаза выпивохам без надобности не показываться. Те, не смущаясь хозяина дома, отвешивали сальное словцо и в адрес его супруга, и подрастающего сыночка-омеги. Сехуна до сих пор коробило от этих воспоминаний, и он держался в стороне от всего, что могло их вызвать. Калиново-красное солнце уже дремало в подернутой вечерним туманом горной седловине, когда Сехун покрепче запахнул ворот своего летнего сюртука, вдохнул поглубже горьковатый, пропитанный ароматами жареной баранины и старого пота воздух, и вошел в задымленное помещение кабака. Нестройный, навеселе, хор голосов на миг оглушил его, но он крепко стиснул кулаки и целеустремленным шагом двинулся к широкой, вишневого дерева стойке, за которой протирал высокие кухоли дядька Хуан. Он приветливо улыбнулся, завидев Сехуна, и указал ему на свободное место у двери, что вела на крохотную кухоньку, где панова Хуан готовил нехитрую закуску для тех, кто предпочитал выпивать не на пустой желудок. Сехун неловко забрался на высокий шаткий табурет и, пока дядька Хуан разливал по кухолям пиво, которое его шестнадцатилетний сын-омега после разносил по переполненному залу, огляделся по сторонам. Он лишь единожды, еще при жизни отца, бывал в этом месте, и оно запомнилось ему пыльным и душным. Здесь всегда пахло кислым молоком, бараньим жиром и чем-то прогорклым, дерущим глотку. Сехун прокашлялся в кулак и краем глаза зацепился за компашку, что устроилась за большим столом неподалеку. Он сразу узнал Ким Чунмёна — статного альфу с красивыми медно-красными волосами, чистой кожей и ухоженными руками. Сын старосты, он помогал отцу со всей официальной документацией и редко выходил в люди без своего модного котелка и перчаток из тонко выделанной кожи, которые он носил даже летом. По правую руку от него сидел До Кенсу, бывший однокашник Сехуна  и будущий панова Ким. Большие его, нежные глаза с ленцой глядели на Чунмёна, а на мягких полных губах лежала тень не до конца угасшей улыбки. Он явно скучал, но старался не подавать виду, хоть и получалось у него из рук вон плохо. Слева от Чунмёна развалился Бён Бэкхён, ученик фельдшера и самая большая заноза в многострадальной заднице Больших Улар. Он был лучшим другом Кенсу, но оба частенько об этом забывали и цапались по поводу и без. Сехун ни разу не видел их мирно беседующими, и если бы не клятвенные заверения Чанёля (который тоже числился в ближайших друзьях-приятелях Бэкхёна), что эти двое не разлей вода, никогда бы в это не поверил. Бэкхён вел какую-то пространную беседу с Чунмёном, полностью игнорируя своего новоиспеченного муженька. Ким Чондэ, тот самый муженек, всеми правдами и неправдами пытался привлечь внимание неугомонного супруга, а когда у него это не получалось, — тянул к себе полупустой кухоль темного эля (к которому Бэкхён прикладывался между слов), но тоже безрезультатно. Сехун даже со своего не очень удобного места видел, что животик Бэкхёна уже заметно округлился, но будущий фельдшер явно не считал, что пинта сладкого эля может повредить ребенку. Последний член этой пестрой компании сидел к Сехуну спиной и не проронил ни слова, но тот все равно его узнал. Сердце подскочило до самой глотки, перевернулось там пару раз и кубарем скатилось в живот, где и затихло ледяной глыбой меж связавшихся узлом кишок. В лицо пахнуло жаром, и Сехун обрадовался, что сидит в глухой тени, среди дыма и копоти близкой кухни, и никому нет до него дела. Иначе сгореть ему от стыда на месте. Он в жизни при альфах не краснел и начинать не собирался, но одна мысль о том, что Ким Чонин сидит всего в паре шагов от него и, вполне вероятно, вдыхает частички его запаха, приводила в такое смятение, что он понятия не имел, как с этим справиться. И умом ведь понимал, что даже обернись Чонин к нему и погляди прямо в лицо, — ничего не заметит, а земля все равно уходила из-под ног и жаркий румянец разливался по всегда серым, местами искусанным солнечными ожогами щекам. Так уж повелось, что с третьего школьного года стал Сехун для Чонина пустым местом. А ведь с первого класса сидели за одной партой и какое-то время даже дружили. Сехун помнил, как ходил к маленькому смуглявенькому альфе на именины, дарил ему резную лошадку в расписной упряжи и красивый письменный набор, которым Чонин до выпускного класса пользовался, хоть семья его могла позволить десяток таких же, только новых. Из-за последнего и случилось так, что Чонин с Сехуном говорить перестал, даже не глядел в его сторону, хоть все восемь лет школы и просидели плечо к плечу. Ни один не пожелал объяснить наставнику, отчего они больше не могут сидеть вместе, вот и пришлось мучиться. Дело в том, что отец Чонина был каменщиком. Каменщиком умелым, рукастым и головастым, так что молва о нем ходила от одного горного селения к другому, покуда не достигла дольного города. И если по селам да хуторам все лепили хатки по старинке — из глины да соломы, а из известняка только соборы возводили, то в городе народ пристрастился к столичной каменной архитектуре. Вскоре обзавелся отец Чонина собственной мастерской и стал строить дома для горожан, готовых платить за искусную работу золотом. Отец же Сехуна был простым лесорубом и звезд с неба не хватал. Платили ему как и всякому прочему трудяге, махающему день-деньской секирой, — медяками да деревом. На жизнь хватало, но чтобы покупать детишкам дорогие игрушки и кожаные ботиночки, сшитые городским мастером на заказ, — такого он себе позволить не мог. А как погиб во время первого набега северян, так и вовсе худо стало. Амму взялся ходить за скотиной, доил чужих коров да коз, но как северяне зачастили нападать на пастухов и доярок у самых границ повета, — пошел мести полы в Доме Собраний да школьные классы. Чонин являлся на занятия с новыми учебниками, в тетрадях его были белые листы, а в чернильнице — самое синее и пахучее чернило, что Сехуну доводилось видеть. Он всегда был нарядно одет, умыт и причесан, и руки у него были чистые, с аккуратно подстриженными ногтями, тогда как Сехун ходил в перешитых амминых вещах, которые висели на его тощем от недоедания тельце уродливым мешком; на впалых щеках частенько красовались потеки дешевой, въедливой туши, которую он разводил с водой и использовал вместо чернил, серые листы его прописей уродовали бесконечные помарки, а под обкусанными ногтями копилась грязь, ведь после уроков Сехун бегом несся домой, чтобы мести подворье, топить печь и доить старенькую, такую же тощую, как и он сам, козу. Чонин, казалось, всего этого не замечал и вел себя с Сехуном так, словно не было между ними огромной, заваленной золотом пропасти. Угощал его, как и прочих своих друзей, дорогими конфетами, дарил мелкие безделушки и совсем не стеснялся своего богатства. Пожалуй, все было с точностью наоборот. Чонин кичился новоприобретенным положением и принимал всеобщую любовь и почитание как нечто само собой разумеющееся. Сехун все это в нем люто возненавидел, и если поначалу он еще, стиснув зубы, принимал мелкие подачки, то после осенней ярмарки, на которой Чонин скупил у Сехуна испеченные им с аммой пироги с капустой, по-детски прямо и от этого очень зло и обидно высказал все, что думает о богатеньких, избалованных вниманием и всеобщей любовью альфах, которые мнят себя героями, раздавая милостыню таким, как О Сехун. После этого Чонин уже подарков Сехуну не дарил и вообще с ним не заговаривал. Гордый и упрямый мальчишка, он низвел Сехуна до никчемного, презренного существа, не стоящего его внимания, и так продолжалось и по сей день. Сехун же, повзрослев, с горечью осознал, что Чонин не пытался его унизить или обидеть своими подарками и купленными на ярмарке пирогами. Пироги ведь в самом деле были вкусными, а подарки делались от чистого сердца. Маленькому мальчику, у которого в одночасье появилось все, о чем только можно мечтать, хотелось поделиться своей радостью с другими, и он делал это по-детски незатейливо, не ходя на цыпочках вокруг чьей-то уязвленной гордости. В ту пору он, поди, и не знал о таких вещах, но Сехун своими резкими словами пробудил в нем и гордость, и баранью упертость, и еще что-то темное и по-настоящему лютое, словно февральская стужа. У Сехуна до сих пор волосы на загривке вставали дыбом, стоило ему вспомнить тот ледяной и жесткий, как закаленная сталь, взгляд, которым скользил по нему Чонин, стоило Сехуну обратиться к нему с каким-либо вопросом иль мелкой просьбой. Со временем, правда, это прошло, и Чонин стал глядеть на Сехуна так, словно тот был безликой массой с ломким, неуверенным голоском, которая время от времени с ним заговаривала. Во всем же остальном Чонин мало изменился. Он продолжал быть все тем же хорошим парнишкой, не лишенным своих недостатков и сложностей, но все же приятным и обходительным, и люди вокруг невольно к нему тянулись. И дело было далеко не в деньгах, которые приносила мастерская его отца и которыми Чонин продолжал сорить налево и направо. Он просто нравился людям. И альфам, и омегам. Особенно, омегам. Хорошеньким и ласковым, с белыми, словно бы сахарными личиками и ладной фигуркой или дерзким, вылепленным будто бы на манер языческого, свободолюбивого и необузданно-притягательного божества. Они тянулись к нему, как цветок тянется к солнцу, и Сехун с ужасом осознавал, что и сам постепенно превращается в один из таких цветков. Ему было за себя стыдно. Не только оттого, что влюбился в альфу, от которого все в округе сходили с ума, но и потому, что умудрился по детской глупости этого самого альфу обидеть, да так, что тот и  дюжину зим спустя продолжал его не замечать. В итоге Сехун махнул на свои чувства рукой и запретил себе даже думать о Ким Чонине. Сделать это оказалось довольно просто, ведь после окончания школы их пути практически не пересекались, и все же взгляд нет-нет да выискивал среди ярмарочной толчеи иль на базарной площади высокого статного альфу с золотисто-коричневой, огрубелой от беспощадного горного солнца и пронизывающего северного ветра кожей и собранными в свободный хвост эбеновыми волосами, гладкими и блестящими, словно конская грива. Широкий разворот плеч и прямая спина, высоко поднятая голова и уверенный шаг притягивали к себе самые взыскательные взгляды. Сехун не мог противиться животной, в чем-то первобытной и в то же время будто источающей животворящее солнечное тепло ауре, что окружала Чонина. Чонин не пошел по стопам отца, хоть какое-то время и ходил у него в подмастерьях, и вступил в охотничью артель, чтобы за пару лет стать лучшим следопытом повета. Охотники из низовий и самых отдаленных пограничных селений приходили к его дому, дабы просить совета иль помощи. Чонин не только мастерски читал звериные следы, но и умел обходить расставленные северянами ловушки, и чуял их биваки, казалось, за версту. Ни один охотник под его предводительством не возвращался домой с пустыми руками. И теперь этот человек сидел всего в паре шагов от перепуганного вусмерть Сехуна и лениво поглаживал ободок оловянной, украшенной неумелой чеканкой чарки, в которой пузырился яблочный сидр. Чонин ничего, крепче кваса, не пил, предпочитая, чтобы разум всегда оставался ясным, и даже на старостиных именинах, Сехун помнил, лишь пригубил игривое розовое вино. Поморщился, словно ему уксусу подсунули, отставил чарочку в сторону и больше к выпивке не притронулся. Сехун повздыхал об этом украдкой и напился бы с горя, если б не воротило его от сладкого аромата стоящей перед ним сливовой наливки. — Извиняй, что так долго, — пробасило где-то у Сехуна над головой, и он, слишком глубоко ушедший в собственные мысли, с перепугу едва не свергзся с табурета. Дядька Хуан виновато улыбнулся и поставил перед ним кухоль холодного, только из погреба кваса. — Да ничего, мне не к спеху, — соврал Сехун: он лишь и мечтал, как бы поскорее сбежать из этого задымленного, шумного места, — и потянул к себе кухоль, чтобы утопить в квасе накативший жаркой волной стыд. — Слышали про новый указ? — Да как тут не услышать: все только о нем и говорят последние пару дней. — И что думаете? Староста будет сильно карать нарушителей? — Куда ж без этого. Он бы и рад закрыть на кой-какие княжеские указы глаза, да только северяне, почитай, у нас под боком угнездились. Хош не хош, а придется выполнять. Уж сколько омег из соседних деревушек по недосмотру загубили? Вот-вот. Негоже в такие времена вам самим по лесам да лугам хаживать. С альфой, вооруженным добрым топором иль луком, всяко спокойней. И омеге, и старосте, с которого потом за каждую голову спросят. Сехун вздохнул. О позиции старосты он был наслышан от Лу Ханя, но дядька Хуан во всех этих политических тонкостях разбирался лучше ихнего, посему не грех было и уточнить. — А как там Тао поживает? На жатву в этом году записался? Дядька Хуан покачал головой и сунул большие пальцы за пояс фартука, что плотно обхватил его необъятный живот. На плече его, будто какое ручное животное, покоилось влажное полотенце. — Тао у меня в этом году в артель вступить решил. Сегодня третий день как в горы ушел. Сехун невольно покосился на соседний столик, и дядька Хуан, проследив за его взглядом, сказал: — В этот раз их повел Алет. Чонин ногу повредил и не смог уйти со всеми. Вот и мается от безделья с этими пройдохами. — Негоже так говорить о сынах старосты и самого мирового судьи. — Сехун с улыбкой покачал головой. — А как мне о них говорить? Пройдохи — они и в Больших Уларах пройдохи, а кто их на свет породил, то дело десятое. Сехун кивнул для поддержания разговора и спросил осторожно: — А когда Тао возвращается? Мне его попросить кой о чем надобно. — За седмицу, вродь как, воротится. А что за дело такое? Спешное? Может, мы с Цзынином подсобить могём? Сехун покачал головой. — Мне сопровождающий нужен. Дня на три. За перевал спуститься, в дол к Черемухе. — По ягоду собрался, значит? — Дядька Хуан сразу посуровел. — Неужто оно того стоит? Там же за рекой эти демоны стоят, омег поджидають. — Братья Лу на Новолуние рыбачили у брода. Говорят, северяне после ливней сплавились вниз по реке. Черемуха разлилась на добрые полверсты. Сейчас там сплошные комариные топи. Если и идти по ягоду, то только до Полнолунья. Из-за северян в этом году на нее огромный спрос. Если отвезти в город на ярмарок, можно хорошо заработать. Вы знаете, нам с аммой очень бы эти деньги пригодились. — Не настолько же, чтобы жизнью рисковать. — Дядька Хуан все еще хмурился. — Я и не буду. Лу говорят, северяне до окончания жнив за перевал точно не воротятся. Им легче по полям бегать да жнецов пугать, чем стеречь парочку омег, которые явятся (а может, и нет) по ягоду. — И все равно, плохая эта идея. "Родиться омегой у северных рубежей — вот что было плохой идеей", — подумал Сехун, а вслух сказал: — Да все равно никто меня из селения без сопровождения не выпустит, а мне кроме Тао и обратиться не к кому. Это было правдой лишь отчасти: оставались еще братья Лу Ханя да Исин — не то ухажер, не то головная боль Чанёля. В крайнем случае, Сехун мог и Минсока попросить, но тогда Лу Хань увяжется следом, а это еще хуже, чем нападение орды озверевших северян и вселенского потопа, вместе взятых. — Ты бы в поле лучше шел, жать пшеницу, — сказал дядька Хуан напутственно, когда Сехун одним глотком допил оставшийся квас и поднялся со стула. — Тяжело, конечно, но можно заработать не меньше, чем на ягоде. — В этом году пан Хван больше одного омеги из семьи не берет. Северяне. По новому уставу к дюжине омег-жнецов по паре вооруженных альф приставить надо, а это лишние расходы. Так что в поле меня не зовут, а ягоды пропадают. Сехун разгладил складки на своем сюртуке, одернул расшитые водяными лилиями и цаплями манжеты, попрощался с дядькой Хуаном и заспешил на выход. Силы духа хватило, чтобы даже краешком глаза не взглянуть в сторону Чонина.   На дворе стояла густая, молочно-кисельная духотень позднего июльского вечера, но Сехун не решился расстегнуть сюртука, покуда в спину ему неслись похабные замечания устроившихся на лавке под навесом альф. Кухоли в их руках пенились пивом и медовухой, и от всех за версту разило усталостью, житейской озлобленностью и похотью. Альфы не пытались Сехуна догнать, но их отвратительные слова липли к нему будто мухи к кусочку сахара. Сехун не хотел, но все же вжал голову в плечи и ускорил шаг, отчего вслед за пошлыми замечаниями и предложениями полетели и короткие, отвратные смешки. Сехун уже миновал базарную площадь, где в этот час с криками носилась детвора, а их аммы тихо переговаривались, устроившись в тени цветастых навесов, когда осознал, что кто-то все-таки к нему прицепился. Он круто, на пятках, развернулся, чтобы дать нахалу отворот-поворот, покуда рядом есть свидетели, способные, в случае чего, поддержать и заступиться, и так и замер на месте с разинутым ртом. К нему, прихрамывая, спешил Ким Чонин, и как-то смущенно улыбался, смахивая с потного лица длинные волосы. — Привет, — сказал он, когда между ними осталось не больше пары шагов, и шумно перевел дух. — Можно с тобой поговорить? Быстро ж ты ходишь: насилу угнался…    Чонин поморщился, впиваясь коричневыми от загара пальцами в бедро больной ноги. В другой руке он сжимал палицу, на которую и оперся, пытаясь отдышаться. Сехун с трудом протолкнул вставший поперек горла ком и промямлил, извиняясь: — Я же не знал, что за мной кто-то идет… Чонин поморщился еще сильнее. — Омега не должен извиняться за то, что не подождал увязавшегося за ним альфу, — сказал он. Сехун неловко кивнул, чувствуя, как предательский румянец снова расцвечивает щеки уродливыми пунцовыми пятнами. — Так о чем ты хотел поговорить? — спросил он и как бы невзначай потер лицо вспотевшими ладонями. Чонин замялся, явно подыскивая слова. — Так уж получилось, что я услышал ваш с паном Хуаном разговор, — на лице его заиграла виноватая улыбка. — Я сидел за соседним столом и не мог не слышать, о чем вы говорите, прости. Сехун облизнул губы. Сердце его билось так часто, что он бы в жизнь не сосчитал его удары в этот миг. — Ну и… так вышло, что Бэкхён лишь сегодня снял швы, и на лося я с ребятами не пошел. Делать мне ближайшие две седмицы нечего, вот и подумал, что мог бы тебе подсобить. Если хочешь, конечно! Я пойму, правда, если ты посчитаешь мое предложение неуместным. Мы, все же, очень давно не общались, и я, по сути, малознакомый альфа, и идти со мной на три дня в горы одному… Сехун не дал ему договорить, решительно замотав головой. — Постой, — попросил он, потому что не мог связно думать, слыша его голос. Чонин покорно умолк и, перенеся вес тела с больной ноги на палицу, ждал, пока Сехун соберет мысли в кучку и слепит из них вразумительный ответ. Сделать это было сложнее, чем он думал. Он не говорил с Чонином по меньшей мере десять зим и свято веровал, что тот его если не презирает, то уж точно держит на него смертельную обиду. Но Чонин глядел так, словно они были приятелями, которые по не зависящим от них обстоятельствам прервали общение, и улыбался той своей мягкой, солнечной улыбкой, которой обычно улыбался приятным ему людям. Маленькое, слабое сердце Сехуна оказалось не готово к подобному испытанию. Оно трепыхалось в груди перепуганной завирушкой и никак не желало уняться. — Хорошо, но… твоя нога? Тропа по ту сторону перевала слишком уж крутая и узкая: ты не пройдешь там с этой палицей. Чонин широко улыбнулся. — Об этом не беспокойся. Я ходил той тропой сотню раз и знаю там каждую пядь. Могу ночью беззвездной там пройти и с завязанными руками. — Звучит так, словно проверял. Улыбка Чонина стала шире и лучезарней. — Охотники из Горькуши взяли меня на слабо. По правде говоря, это был самый идиотский поступок в моей жизни. Думал, умру от страха. Ну или от падения с огромной высоты на острые скалы. Сехун не хотел, но невольно рассмеялся неказистой его шутке. — Так что скажешь? — Чонин переступил с ноги на ногу и поморщился. — Скажу, что с радостью бы принял твое предложение, но нога тебе явно досаждает больше, чем ты пытаешься показать. Не хочу после волочить на себе не только корзины с ягодами, но и одного здоровенного, но глупого альфу. — Эй! Бэкхён ничего не говорил о походах. Сказал лишь не бегать без нужды, а двигаться полезно. Я и так две седьмицы практически сидьмя просидел. Мышцы забыли уже, что да как. — И ты решил напомнить им, что к чему, отправившись в горы? А говоришь, не глупый… Сехун ушам своим не верил, слыша эти слова из собственных уст. Неужели он в самом деле вот так легко и просто флиртовал с Ким Чонином? Ким Чонином, в которого он влюблен, кажется, половину своей жизни и который по логике всех вещей должен его ненавидеть, а вместо этого предлагает ему помощь. И ведь не может не знать, что расплатиться Сехуну, кроме тех ягод да пирогов капустных, нечем. Чонин лишь плечами пожал. — С чего-то же надо начинать. Сехун, не зная, куда руки непослушные, выдающие его с головой девать, сунул их в карманы сюртука. Жаркий воздух лип к разрумяненному лицу, стекал солеными каплями вдоль напряженной спины, щекотал ставшую вдруг слишком чувствительной кожу ниже поясницы. — Мне бы не хотелось, чтобы ты еще и из-за меня травмировался, — сказал он, пожалуй, слишком тихо в этой гомонливой вечерней кутерьме, но Чонин все же его услышал. — А мне бы не хотелось, чтобы ты влип в неприятности. С тебя же станется отправиться за ягодами одному. Кадык Сехуна дернулся. И как Чонин догадался? Ведь он и впрямь подумывал рвануть в горы самому. Деревенские еще до зари отправятся в поле, и он, если повезет, сумеет незамеченным добраться до мельничьего моста, а оттуда путь лежит прямиком к перевалу, и все лесом, лесом… Коль не знать, куда глядеть, — и не заметишь. — Братья Лу говорят, северяне ушли в низины, к полям, и у Черемухи сейчас спокойно. Не думаю, что со мной случится что-то плохое. Разве что кто-нибудь выдаст меня старосте, и тот заставит платить оброк. Ты ведь этого не сделаешь, правда? — Я — нет. А вот пан Хуан точно кого-нибудь пошлет о тебе справиться. Думаешь, он об этом тоже не подумал? Сехун поморщился. Во рту отчего-то сделалось кисло. — Ладно, ты прав. Проводишь меня? Только мне заплатить нечем. Тао бы пошел просто так, понимаешь, мы же с ним дружим… Чонин склонил голову к плечу и обвел Сехуна медленным, будто бы прощупывающим взглядом. От него у Сехуна потеплело внизу живота и тяжело забилось сердце. — Мне ничего не надо, ты же знаешь. Конечно же Сехун знал. Из-за этого ведь они столько зим и не разговаривали. — Это… спасибо. — Сехун покраснел еще гуще, и это уже вряд ли могло скрыться от глаз Чонина. Взгляд его смягчился, и он улыбнулся уголками полного, красивого рта. — Когда отправляемся? — Когда тебе удобно? — Мне? Это вроде как ты за ягодой собирался. — Улыбка Чонина расцвела в полную силу, отчего на смуглой щеке появилась обворожительная ямочка. Глаза у Чонина тоже светились, и Сехун не знал, то ли это свет заходящего солнца так ложился, то ли это неведомые звезды зажигались в непроглядной тьме его зрачков. — Тогда послезавтра? На рассвете у твоего дома? Оттуда ближе, если срезать путь через Курганье. Чонин кивнул. Огляделся по сторонам и спросил: — Провести тебя? — Разве тебя не ждут друзья? — Им и без меня весело. Все равно я в их разговорах не участвую, да и смысл? Бэкхёна ведь не переговоришь. — Но ты живешь в другой стороне… — Может, я хочу прогуляться? — По такой духоте? — Сказал человек, нарядившийся в сюртук. Сехун невольно тронул латунные пуговки на глухо застегнутом вороте. — Ладно. Если тебе так нравится мучить свою ногу… К слову, что с ней приключилось? — Не поверишь, но каменщик из меня получился паршивый, — сказал Чонин, и они неспешно зашагали в сторону Сехунового дома, негромко переговариваясь и улыбаясь друг другу.  

***

  Весь следующий день Сехун провел в сборах, и с лица его не сходила счастливая улыбка. Он мысленно то и дело возвращался к прошлому вечеру, к их с Чонином неторопливой прогулке и беседе обо всем на свете. Чонин рассказал о своей работе в мастерской отца, об охотничьих вылазках и стычках с северянами, которые заметно участились в последнюю пару Лун. Сехун же жаловался на пана Хвана, не желавшего брать на работу омег, говорил о семье и городской ярмарке, на которую они с амму возили излишки зерна, овощей и масло. — Теперь, правда, — сказал Сехун, — с этим могут возникнуть сложности. Нужно собирать караван да в складчину нанимать альф в охрану, иначе староста нас из селения не выпустит. Как ты понимаешь, провезти груженый мешками и крынками воз незаметно уж вряд ли получится. — Ну… ты знаешь, где меня искать, — улыбнулся в ответ Чонин. Чонин вообще много улыбался, и Сехун не знал, то ли это обычное для него дело, то ли он и впрямь рад его видеть. Сам Сехун весь вечер боролся с неугомонным сердечком, которое так и норовило выскочить из груди каждый раз, когда уголки Чониновых губ ползли вверх, и едва мог дышать от невообразимого счастья. Чонин сам предложил ему помощь, несмотря на свежую рану, да еще и вызвался провести домой, ибо не мог не слышать, что кричали Сехуну в спину подвыпившие альфы. И вел себя так, словно не Сехун наговорил ему всяких гадостей, и все улыбался своей обворожительной, солнечной улыбкой, и вокруг его изумительных черных глаз пролегали лучезарные морщинки, от которых его лицо делалось еще красивее… Воротившийся с поля амму не мог не заметить произошедших с вечно угрюмым Сехуном перемен, но тот списал все на радость от предстоящего похода. Забежавший Лу Хань тоже приметил, что Сехун ведет себя подозрительно, и спросил, щуря недобро свои оленьи глаза, чему это он так лыбится? Сехун тут же натянул на лицо кислую мину и попытался отговориться барышом, который сможет выгадать за черную вишню, но Лу Хань ему явно не поверил. О чувствах Сехуна к Чонину знал лишь Чанёль, и Сехун предпочел бы, чтобы так оно и оставалось. Лу Хань был омегой неплохим, но язык за зубами держать не умел. Средний из братишек, Сончан, попытался набиться в помощники, но амму быстро его отговорил, помянув розги. Розги в их доме имели особый статус: ни отец, ни амму руки на детей не поднимали, но Сехун, будучи многим старше Сончана и Джисон-и, страшал их этими розгами по чем зря. Амму, поняв, что это работает, стал от случая к случаю поминать обросшую жуткими байками хворостину и таким образом держал младших непосед в узде. Назначенное утро выдалось ясным и прохладным. Сехун всю ночь не мог сомкнуть глаз: все думал о трех днях, которые ему предстояло провести наедине с Чонином, — но усталости не чувствовал. Повесив на плечо тяжелую дорожную сумку и закинув за спину корзины под ягоду, он попрощался с амму и вышел за порог как только на востоке протянулась тонкая, пшенично-бирюзовая полоса рассвета. Где-нигде уже открывались на окнах ставни и квохтали, просыпаясь, в курятниках куры. Где-то мычала, требуя подоя, корова, лаял цепной пес и слышался мерный плеск воды в колодце, но в остальном селение еще спало, окутанное предутренним, самым сладким сном. Чонин ждал Сехуна у калитки. Стоял, привалившись спиной к опорному столбу, и жевал колосок дикого риса. К ногам его жался, будто большой верный пес, походный мешок, за плечом виднелся колчан, полный охотничьих стрел, а берестяной чехол для лука был приторочен к поясу. По другую сторону от него из загрубевших кожаных ножен виднелась рукоять кинжала со слегка изогнутым клинком, вроде тех, что носили северяне. — Я же говорил: за перевалом сейчас спокойно, — сказал Сехун, указывая на сложенный лук. — Это горы. Никогда не знаешь, что может случиться. — Чонин пожал плечами. — Лучше иметь при себе оружие и не воспользоваться им, чем не иметь и сильно об этом пожалеть. Чонин был прав, так что Сехун не стал спорить. Да и вряд ли у него бы это получилось: Чонин слыл главным упрямцем северного пограничья. Если не всего повета. Чонин ловко закинул на плечо мешок и пристроился к Сехуну. — А где твоя палица? — спросил тот, заметив, что Чонин обходится без нее. — Потерял. — Могу предположить, что намеренно. — Какой ты догадливый. — Чонин улыбнулся. — Ну и зря: в горах подобное подспорье не помешает даже здоровому человеку. — Мы же через лес идем: понадобится — соображу новую. А пока предпочту, чтобы руки оставались свободными. — Ты не веришь братьям Лу? — Почему же, верю. Только вот они с северянами никогда не сталкивались, а я — да. Они не станут дожидаться, пока я избавлюсь от палки и схвачусь за кинжал. Я, конечно, могу использовать и ее в качестве оружия, но вряд ли кривая палица остановит боевой топор. — Да против топора и кинжал мало чем поможет. — Брошенный с двадцати шагов в глаз — очень даже. А вот палица вряд ли причинит тот же ущерб, сколько бы я ее ни бросал. — Могу предположить, что и это ты на собственном опыте проверял? Чонин скривился, будто откусил от неспелого яблока. — Было дело. Поэтому прихватил с собой и лук. Предпочитаю отстреливать врагов с безопасного расстояния. Кое-кто из них сообразил, что брошенный топор убивает не хуже кинжала. Они немного помолчали. На светлеющем горизонте проступили очертания изгрызенных ветрами и беспощадным временем могильников. Древние захоронения принадлежали племенам, давно покинувшим эти земли, были разграблены и пришли в запустение задолго до рождения Сехуна, но местный люд все равно с опаской относился к Курганью, и Сехун невольно перенял их чувства. — Зачем северянам на нас нападать? — спросил он, чтобы как-то отвлечься от тревоги, что крутила узлы в животе при виде древних могил. — Наши земли им не нужны, в рабство нас они не угоняют. Неужели им так сильно нравится убивать и насиловать? Чонин поглядел на Сехуна с неприкрытым интересом. — Ты не знаешь? Правда? Сехун покачал головой. В семье они этой темы избегали, да и друзья предпочитали с ним о северянах лишний раз не заговаривать — боялись бередить рану, оставленную гибелью отца. — Северяне убили папу, и мы… не часто о них говорим. Чонин кивнул. — Может, тогда и мне лучше не… — Нет, я хочу знать. Чонин облизнул губы. В свете разгорающегося дня его лицо приобрело жесткое, какое-то потустороннее выражение, но Сехун почему-то не испугался, хоть по хребту и поползли холодные, словно слизни мурашки. — Это все Юдха, их божество. Каждый северянин, будь то альфа или омега, по достижению брачного возраста должен убить своего первого Нечистого, выпить его кровь и съесть его сердце. Считается, что таким образом он убьет в себе зачатки всего скверного и неправедного, что несут в себе Люди Лета. После этого северяне (теперь уже большей частью альфы и немужние омеги) каждый год обращаются к своему пуджари, жрецу, и тот говорит с Юдхой, дабы узнать, где и когда начнется Кхуна-Ате, Луна Крови. После этого северяне три седьмицы и три дня охотятся и убивают Нечистых, дабы Юдха напился их крови. — То есть, это не закончится никогда? Пока жива их вера в Юдху, они будут нас убивать и насиловать? Чонин кивнул. — И что хуже, в последние несколько зим Луна Крови начала вставать все чаще. Северяне веруют, что грядет год Жатвы, когда Юдха спустится на землю, дабы лично возглавить поход против Нечистых. — Звучит не очень обнадеживающе… — Будем надеяться, что их божество никогда не воплотится, дабы начать свои кровавые жнива.   — Но ты ведь во все это не веришь, правда? Помню, как ты спорил с наставником Чхве об идолопоклонстве. — Но я и не северянин. Родись я среди заснеженных вершин Черных Близнецов, где нет ничего, кроме вечной стужи, голода и звезд, до которых можно дотянуться рукой, то, гляди, и поверил бы. Но здесь, в окружении всей этой жизни, всех этих людей с их бесчисленными верованиями, суевериями, традициями, поверить в единого, жестокого и кровавого бога очень сложно. — Хотелось бы верить, что прав ты, а не они. — Думаю, их жрецы найдут способ развязать войну и без божественного пришествия, если им это будет на руку. — Ты оптимист, погляжу. — Просто не хочу, чтобы меня застали врасплох. Они вышли к Курганью, и Сехун подступил ближе к Чонину. Тот это заметил, но ничего не сказал. Шли медленно, потому что Чонин все еще прихрамывал, и Сехун стал невольно оглядываться по сторонам. Он и прежде бывал у могильника, но каждый раз они старались миновать это место как можно скорее. Глазеть на усыпальницы никому на ум не приходило. Да и смотреть тут особо было не на что. Так, пологие, поросшие разнотравьем каменные насыпи, местами настолько разрушенные запустением, что больше походили на фундаменты древних строений, нежели места упокоения людей. — И как кто-то может спокойно вскрывать могилы и грабить мертвых, — прошептал Сехун, боясь, как бы звук его голоса не побеспокоил лежащих под этими древними камнями мертвецов. — Легко. Если не веришь во всевидящих богов и карающих духов, сделать это не составит труда. Для таких людей, как я, — это всего лишь истлевшие кости, которым совершенно ни к чему золото и самоцветы. — Я тоже не верю в богов, но мертвые все видят. — Правда? Откуда знаешь? Ты с чем-то таким сталкивался? — Издеваешься? — Сехун покосился на Чонина с обидой, но тот смотрел на него тем своим стальным взглядом, от которого нутро схватывалось льдом, и Сехун, поежившись, спешно опустил глаза долу. — Может быть, и видел кое-что, — пробубнил он. — Не хочешь говорить — не надо. Правда. И я не издеваюсь. Знаю, что для некоторых людей подобный опыт очень… личный. О нем не каждому расскажешь. — Спасибо. Сехун в самом деле был благодарен Чонину. Случившееся касалось отца, и он не говорил об этом даже с амму. Остаток пути через Курганье они миновали в молчании. Казалось, это место поглощает все звуки, и в какой-то миг Сехун понял, что не слышит даже собственных шагов. Он хотел сказать об этом Чонину, но не посмел нарушить эту потустороннюю, полную какого-то светлого, исцеляющего умиротворения тишь. У мельничьего моста они встретили первых жнецов. Те поздоровались с ними по-соседски приветливо, но расспрашивать, куда в столь ранний час держат путь, не стали. Возможно, корзины за спиной Сехуна им обо всем сказали, а может, не хотели тревожить лишними расспросами Чонина. Все в селении его знали и уважали, и лезть в его личные дела избегали. За мостом простирался лесистый путь в горы, к перевалу. Вековые сосны покачивали острыми, словно черные пики, верхушками в такт размеренному дыханию утра, пели в полях, что лежали сразу за бором, жаворонки, купаясь в лучах восходящего солнца, а в туманном подлеске шебуршала прошлогодней листвой мелкая живность. Сехун приметил среди разросшегося вдоль тропки чапыжника кустики черники и, позабыв обо всем, принялся с увлечением собирать ягоды. Те забрались в самую гущу орешника и торна, и Сехуну пришлось изрядно повоевать с колючками и паучьими сетями, дабы добраться до самых сладких ягод. Чонин терпеливо дожидался его у тропы. — Может, дальше и ходить не станем? — спросил он, когда Сехун, отряхивая с себя жирного и очень недовольного вторжением в его обитель паука, наконец выбрался из кустов. — Наберешь здесь ягод, и пойдем домой? Сехун на это лишь фыркнул и сунул Чонину под нос пурпурную от черничного сока ладонь, на которой горкой возвышалась дюжина особенно крупных ягод. — Будешь? — спросил он. Чонин вздохнул, понимая, что план его отвергнут, и взял ягоды. — Что такого особенного в этой черной вишне, что горожане готовы платить за нее золотом? — поинтересовался он, когда они возобновили путь. — Во-первых, растет она только в диком виде, культивировать ее никому не удалось. Во-вторых, отыскать ее можно лишь в горах, близ скалистых речных пойм, куда очень сложно добраться. В-третьих, из-за места своего произрастания плодоносить черная вишня начинает позже, чем прочие ее сородичи. Ягоды у нее крупнее и мясистей, и сок густой и черный, словно запекшаяся кровь. И на вкус она будто шоколад с примесью кипрейного меда, апельсинов и сладчайшего вишневого вина. В общем, попробуешь — узнаешь. — Я не большой любитель вин… — Сначала попробуй, а потом уже нос вороти. Чонин усмехнулся, окинув Сехуна обжигающим взглядом. Того бросило в жар, и он спешно потер пылающие щеки ладонями, пачкая их липким черничным соком. Следом за ними в гору взбиралось и солнце, и скоро стало припекать. Сехун нацепил на голову аммину соломенную шляпу: старую, с обтрепавшимися краями и широкой лентой, некогда пестро-васильковой, а теперь выцветшей едва ли не до белизны, — и сорвал огромный лист лопуха, дабы превратить его в зеленое опахало. Чонину же солнцепек был ни по чем. Он бодренько вышагивал впереди и рассказывал, как по тем или иным следам определять, где кормится группа молодых лосей и лучше ставить силки на зайца, а где — начинаются волчьи угодья. — Волки никогда не кормятся на нашей территории, и мы не должны кормиться на их, — сказал Чонин, поясняя, почему не водит охотничьи артели в Волчью Юдоль. — Если мы перебьем живность на их землях, волки начнут голодать и нападать на людей. Достаточно того, что северяне этих обычаев не соблюдают. Если еще и мы перестанем уважать волка, год Жатвы наступит куда скорее. — Ты ведь знаешь, что о тебе говорят? — Сехун догнал Чонина на крутом взгорке, и дальше шли плечо к плечу. — Обо мне много чего говорят. — Чонин улыбнулся, но невесело. — Что ты волчьего роду. Потому, дескать, ты и лучший следопыт в повете, что в жилах у тебя течет звериная кровь. И что на Черную Луну ты обращаешься зверем и бегаешь по горам, охотясь на звезды. — Правда? Обо мне такое говорят? — Омеги в основном. Ну сам знаешь, как бывает. У тебя ж самого двое старших братьев-омег. — Сехун смутился, хоть сам он никогда в подобных разговорах участия не принимал. Слышал лишь краем уха, что говорят товарки Лу Ханя, собираясь у него на Новолунье, дабы погадать на суженых и посплетничать. Чонин на подобных вечерах был излюбленной темой: к своим двадцати пяти зимам он так и не обзавелся омегой, и никто даже имен тех, с кем он когда-либо гулял, не знал. Омеги из окружения Лу Ханя обожали такие вещи и не упускали возможности посудачить. Сехун старался пропускать подобные разговоры мимо ушей, но что-то да оставалось в памяти, хотел он этого или нет. Чонин мягко рассмеялся. — Омегам в самом деле это интересно? — Некоторым. О чем-то же нам надо говорить? Кто-то соседям косточки перемывает, кто-то — об альфах сплетничает… — А кому-то интересно о северянах поговорить да обсудить прелести отдельных видов фруктовых деревьев? — Не обольщайся. Я и с первым двумя пунктами прекрасно справляюсь. — Да я и не сомневаюсь. Альфы таким тоже занимаются. Пожалуй, даже чаще омег. — Сравниваете, у кого… м-м… меч больше и кто с ним лучше управляется? — И об этом тоже. Смех у Чонина был заливистый и очень заразительный, и когда он громко рассмеялся пошлой шутке Сехуна, тот не смог к нему не присоединиться. Так они и шли сквозь залитый янтарным светом лес, делясь маленькими омежье-альфьими секретами, шутили и смеялись, и Сехун все пытался понять, отчего ему так легко с Чонином. Он годами представлял их возможные разговоры, но ему и в голову не приходило, что они будут вот так свободно болтать обо всем на свете. К перевалу они вышли далеко за полдень, пополнили запасы воды из ледяного источника, перекусили наскоро и двинули дальше. Сехун хотел добраться до Черемухи засветло, а впереди их ждал трудный спуск и долгий путь вдоль скалистого берега реки к броду. Чонин и впрямь отлично знал тропу. Он спустился первым, перенеся тяжелые заплечные сумки и корзины, а затем вернулся за Сехуном. Тот высоты не боялся, но даже у него голова шла кругом: такими отвесными были скалы и столь узкой и крутой оказалась тропа. Местами приходилось идти, спиной прижимаясь к раскаленному камню. Солнце светило в лицо, и Сехун с трудом держал глаза открытыми. Чонин крепко сжимал его ладонь и говорил, не умолкая, лишь бы отвлечь от пропасти у них под ногами. — И как ты можешь ходить этой дорогой по несколько раз на Луну? — спросил Сехун, когда они достигли дна речной долины и устроились в тени золотистого чебушника, чтобы отдышаться. В десяти шагах от них, среди исполинских валунов, грохотала, искрясь и пенясь, Черемуха. Над водой стояла радуга. Чонин пожал плечами. — Кто-то же должен. Кряхтя и морщась, он стащил с ноги сапог из мягкой оленьей кожи и закатал штанину. Нога чуть выше щиколотки была крепко перехвачена обвязом. — Чешется немилосердно, — пожаловался Чонин и взялся за край широкого хлопкового отреза. Сехуна передернуло от одного лишь вида толстого багрового шрама, протянувшегося от икры до колена. От мысли о том, как Чонину должно болеть, сделалось тошно. — Уверен, что все в порядке? — спросил Сехун, стараясь, чтобы голос не звучал очень уж обеспокоенно. — Бывало и хуже. Как-то мы на шатуна вышли. Думал, он мне позвоночник выдерет. Сехун нахмурился. Он впервые об этом слышал. Чонин, увидав его лицо, расплылся в улыбке. — Об этом мало кто знает. Подобные случаи вредят репутации следопыта. Меня бы после этого никто не нанял в качестве проводника. Но это был единичный случай, подобное не повторилось. Я на собственных ошибках учусь. Чонин перебрался поближе к воде. Поток в этом месте был узким, но бурным, мокрые камни блестели на обжигающе-ярком солнце. Река ярилась, пенилась неистово, и в воздух взмывали целые фонтаны брызг, чтобы после собираться на плоских прибрежных камнях небольшими, кристально-чистыми лужицами. У одной из них Чонин и устроился и принялся обмывать ногу. Сехун реки боялся и держался подальше от ее скользких, ненадежных берегов. — Будь осторожен, хорошо? — попросил он, перекрикивая рев воды. — Если упадешь, я тебя при всем желании не вытащу. — Так и не научился плавать? — спросил Чонин, не отрываясь от своего занятия. — Откуда ты… — Второй класс. Наставники водили нас на Мельничий пруд, и мы учились плавать, но ты наотрез отказался входить в воду. Ревел так, что пришлось за отцом послать. Он обещался сам тебя научить, но, судя по всему, ничего у него не получилось. Сехуна всего передернуло от этих воспоминаний. Это был один из самых неприятных дней в его жизни. Он проплакал всю дорогу домой, и отец дал слово, что никогда не заставит его делать то, чего он не хочет. — Я не боюсь воды, если вижу дно, — признался Сехун, опуская голову, чтобы избежать взгляда Чонина. — Но если дна не видно… К тому же, здесь повсюду скалы, и течение сбивает с ног. Я бы предпочел держаться от реки подальше, пока не выйдем к броду. И мне будет спокойней, если ты сделаешь то же самое. Чонин вздохнул и за миг уже усаживался подле Сехуна. Они решили переждать самые жаркие часы, и Чонин прилег вздремнуть, а Сехун выудил из сумки потрепанный томик сказок, взятый из библиотеки, и принялся читать. Книги он брал будто бы для братьев, ибо стеснялся признаться, что в свои двадцать пять все еще читает сказки, но в том, что Чонин не станет над ним насмехаться, он был отчего-то уверен. Солнце стояло в зените, и напоенный медовым зноем воздух звенел и стрекотал бесчисленными жучками-паучками. Рокот реки смазался, ушел на задний план, и Сехун, увлеченный магическим повествованием, не заметил, как и сам погрузился в полудрему. Разбудило его осторожное прикосновение к лицу. Чонин взял у него из рук раскрытую книгу и теперь нежно поглаживал щеку душистым колоском змеиной травы. — Пора, — сказал он полушепотом. — Время к вечеру. Сехун кивнул, туго соображая спросонья, чего от него хотят, кое-как собрал сумку и поглядел на томик в руках Чонина. — Я тоже их читал, — сказал он, возвращая книгу Сехуну. — Аж три раза. — И указал на вкладыш с именами получателей, заполненный аккуратным почерком библиотекаря. Имя Чонина в самом деле значилось три раза — Тебе нравятся сказки? — недоверчиво спросил Сехун. — Мне казалось, они нравятся всем. Сехун покачал головой. — Многие считают их глупыми и наивными. — Я считаю, что сказка — это отличный способ высказать все, что думаешь об обществе, в котором живешь, и людях-нелюдях, которые им заправляют, и выйти после этого сухим из воды. Перечитай сказку о царевиче и бумажном корабле: поймешь, о чем я. — Я… я понимаю. — Сехун покраснел. Он знал эту сказку, но не любил. Очень уж она напоминала ему об истории с капустными пирогами. И о том, что последовало за ней. — Тогда ты понимаешь, что люди, считающие сказки глупыми, просто сами глупы и наивны.     Они отправились дальше. Путь их лежал меж исполинских валунов, раскрашенных природой во все цвета радуги. Солнце светило в спину, и вокруг камней и кривобоких деревцев растекались неверные, плаксивые тени. Чонин то и дело убегал вперед, проверяя дорогу, и Сехуну становилось не по себе, когда он терял его из виду. Сердце билось медленно, тяжело, с каким-то глухим, болезненным надрывом, словно заблудившийся между туч гром, а по телу бежали ледяные мурашки, хоть предвечернее солнце и жгло затылок. Шляпу он снял, ибо полы ее мешали обзору, и теперь шел, прижимая ее к груди, будто живое, испуганное существо. — В верстах трех вверх по течению виден дым. Похоже, становище, но сложно сказать, охотничье иль северяне встали биваком, — сказал, вернувшись из очередной вылазки Чонин. — До переправы еще добрых полверсты. Может, заночуем на этом берегу, а утром поглядим, что к чему? Как думаешь? Выбор за тобой. Сехун ненавидел принимать важные решения самостоятельно, но Чонин смотрел на него взглядом, который не предусматривал компромиссов. — Давай пройдем чуть дальше. За той насыпью есть небольшой участок ровной земли и много деревьев. Там можно поставить палатку, а не спать среди камней. Не думаю, что мои бока обрадуются ночевке на этих булыжниках. — Сехун попинал носком сапога острозубый сланец, и тот со змеиным шелестом скрылся в невысокой, опаленной солнцем траве. — Значит, пошли. — Чонин легко подхватил свой мешок и двинул незримой тропкой вдоль отвесного берега Черемухи. За высокой каменистой насыпью, тупым клином врезавшейся в поросшую стрелолистом реку, и впрямь притаился крохотный зеленый островок. Валуны и галька куда-то исчезли, и место их занял крупный речной песок, украшенный ожерельем из седого ковыля, калужницы и дербенника. Пятачок белой, словно вылизанной языком огромной небесной коровы земли полумесяцем окружали серебристые ивы, айва и терен. Молодая древесная поросль сплеталась в высокую зеленую стену, но то здесь, то там среди густой ее тени проглядывались синие головки диких ирисов. Чонин собрался было снова сделать вылазку, но Сехун заартачился. Стыдно было признать, что ему страшно, но остаться одному было еще страшнее. — Утром проверишь, хорошо? А пока давай обустроим лагерь и приготовим ужин. Чонин покорно стащил с плеча колчан со стрелами и отстегнул от пояса чехол с луком. Кинжал он оставил при себе. — А собирался ведь сам идти, — покачал он головой, и губы его дрожали в едва приметной насмешливой улыбке. — Чур, готовишь ты. Повар из меня не ахти. Сехун и сам не мог похвастаться особыми кулинарными талантами, но на что-то несложное и сытное его умений должно было хватить. Первым делом он раскурочил сумку и взялся ставить палатку. Чонин терпеливо следил, как он возится с креплениями, но когда Сехун в очередной раз прищемил палец, — не выдержал и предложил свою помощь. Сехун с радостью ее принял и отправился на поиски топлива для костра. Чонин позволил развести небольшой и лишь до наступления темноты. Пока их далекие соседи заняты своим костром — запах чужого вряд ли почуют, даже если решат прогуляться перед ужином: волосы их и одежда уже пропитались тяжелым ароматом лесного пламени, —  а вот в темноте огонь будет виден на версты вокруг. Сехуна перспектива остаться в ночном лесу без огня пугала не меньше таящихся где-то поблизости северян. Если его не сожрут почитатели кровожадного бога войны, то комары точно живого места на нем не оставят. — Это скорее всего пастухи из Оляпок свои отары перегоняют, — сказал Сехун с надеждой, сгружая огромную охапку валежника перед палаткой. Та похлопывала на легком вечернем ветерке откинутыми клапанами и делала вид, что это не она совсем недавно не желала устанавливаться. — И если они не боятся жечь костры, то и нам не стоит.  Чонин поглядел на него как на несмышленыша. — А если не пастухи? Напомню, я один, да еще и ранен, а их там может оказаться целый клан здоровых, кровожадных альф. Да даже если там одни омеги — мне больше троих за раз не одолеть. Это в идеале. Если они позволят себя подстрелить. Но вряд ли они будут стоять и ждать, пока я натяну тетиву и прицелюсь. Поэтому давай не рисковать? Ты хочешь вернуться домой? Я — да. Сехуну оставалось лишь молча принять его правоту и заняться костром. Ужинали поджаренными помидорами с луком, перцем и острыми домашними колбасками и закусывали подрумяненным прямо на огне хлебом. Чонин спустился к воде, так что на угли отправился и котелок с душистыми травами, и после, когда пламя уже совсем погасло и на небе стали загораться бледные, невыспавшиеся звезды, — пили чай. Сехун изнывал от комариных укусов, и Чонин, порыскав в прибрежных зарослях, притащил целую охапку болотной мяты. Они в четыре руки превратили листья и цветы в кашицу и натерлись ею с головы до пят. Сехун терпеть не мог ее резкого, острого запаха, но комарам он тоже пришелся не по вкусу. Чонин постелил себе прямо на песке, в паре шагов от Сехуновой палатки. — Я здесь не для того, чтобы спать, — пояснил он, устраиваясь на грубо выделанной медвежьей шкуре, завел руки за голову и устремил темный взгляд в глубокое синее небо. — Вряд ли от тебя будет толк, если не выспишься. — Сехун зевнул и, стащив сапоги, уселся у входа в палатку.   — Если понадобится, могу трое суток обходиться без сна. — Интуиция подсказывает, что и это проверено опытным путем. — Конечно. — Лучезарная улыбка Чонина осветила глубокий, чароитово-бархатный сумрак летней ночи. Выбравшийся из-под еловых перин месяц мерк на ее фоне. Сехун зажмурился. Каждая улыбка Чонина вгрызалась ему в сердце плотоядным червем, пускала в него свой парализующий яд, убивала: жестоко, болезненно, сладко. Хотелось плакать, так много в нем скопилось эмоций, нерастраченных чувств, но Чонин был слишком близко, чтобы не услышать. С него ведь станется обеспокоиться, примчаться среди ночи с расспросами, утешить. Этого Сехун точно не вынесет. Бросится в реку, и дело с концом. Он мотнул головой, отгоняя дурные мысли и, повозившись с застежками, забрался в палатку. — Доброй ночи, Сехун, — послышалось из-за холщовой стены, и Сехун вгрызся зубами в кулак, лишь бы не взвыть в голос. Пробурчал нечто невнятное в ответ, замотался в шерстяное одеяло с головой и попытался уснуть. Сон долго крутился у входа в палатку, но заглянуть внутрь не спешил. Сехун чувствовал его присутствие, подзывал к себе, молил, но сон упрямился, не хотел идти, брыкался, словно норовистый жеребенок. Сехун таки расплакался: бесшумно, уткнувшись лицом в сгиб локтя, — и так, убаюканный колыбельной соли и отчаяния, незаметно для себя уснул. Что ему снилось, не помнил, но проснулся засветло, с опухшим лицом и гудящей головой. Выбрался наружу, чтобы справить нужду и напиться, и наткнулся на Чонина, бодренько суетящегося вокруг крохотного язычка пламени. Тот резво скакал с одного клочка сухого мха на другой, потрескивал игриво, разбрасываясь ароматными искорками, и уже присматривался к сложенным аккуратной пирамидкой тонким веткам терна. — Ты что, в самом деле ночь не спал? — потирая слипающиеся глаза, спросил Сехун. К горлу подступила паника, но он быстро ее подавил. Солнце еще не встало, и небо бледно серело над головой. Месяц догорал на западе, и то тут, то там мерцали звезды. И если только Чонин и впрямь не был волчьего рода, то разглядеть в неверном утреннем свете его заплаканное лицо вряд ли сумеет. А даже если так — Сехун всегда может списать опухшие глаза и раскрасневшийся нос каким-нибудь недугом. — Вздремнул пару часов. Мне достаточно. — Чонин подождал, пока костерок разгорится, и пристроил на огне котелок. — Умойся, а я пока нам попить согрею. День будет долгим. Сехун этому предложению только обрадовался и нырнул в прибрежные заросли ивняка. Нехитрый завтрак и сборы заняли совсем немного времени, и когда первые лучи восходящего солнца окрасили небосвод яшмой и золотом, они уже спускались к броду. Чонин наказал Сехуну ждать его на этом берегу, а сам пересек реку и скрылся в зеленой, словно рыбья желчь, тени небольшого леска. Сехун устроился на камне у самой воды и стал ждать. Усталость накатывала волнами, плескалась у ног желтоватой пеной, кружила голову и холодила немеющие конечности. Желудок болезненно сжимался, отчего во рту все делалось полынно-горьким, мерзостным на вкус. Сехуна тошнило, но позволить себе вырвать он не мог: впереди ждал долгий, полный трудов и забот день, а на это нужны силы. Вернувшийся Чонин принес хорошие новости. — Пожалуй, ты был прав, — сказал он, когда Сехун присоединился к нему. — Похоже, это в самом деле были пастухи. Я нашел овечьи и собачьи следы, а северяне, насколько мне известно, живность с собой не таскают. — А я ведь говорил, — пробурчал Сехун. Чонин виновато улыбнулся. — Я должен тебя охранять. — Знаю-знаю. Идем уже вишню собирать, пока тебе еще какая опасность не привиделась. Остаток пути они преодолели меньше чем за час. Сехун шел впереди, показывая дорогу, а Чонин понуро плелся следом. Лук он, все же, расчехлил, и при малейшем шорохе брал его на изготовку. — Ты не доверяешь собственным суждениям? — спросил Сехун, когда они взобрались на особо крутой склон и вышли к живописному каскадному водопаду. Вербы и ивы тянули к молочно-белой воде свои тонкие серебристые руки, а карликовые мирты разбрелись по широким каменным террасам зеленошерстными овцами и полоскали в прозрачных мятных озерцах бледные, иссохшие корни. И посреди всего этого великолепия, на крутом скалистом островке росли они. Большие, размером с крупную виноградину, черные ягоды сверкали мириадами алмазных брызг, и жирное, будто свежесбитое масло, солнце растекалось по их блестящим, сочным бокам золотой кровью. — Я не доверяю северянам. Это разные вещи. И вот ради этого мы перлись в такую даль? И как собираешься до них добираться? Ты же плавать не умеешь. — Здесь неглубоко. Я переправлюсь на остров, а ты пока найди нам местечко под лагерь. — Давай-ка мы переправимся туда вместе, соберем твои вишни, а потом уже подумаем о лагере? Один ты будешь наполнять корзины до завтрашнего утра. Не думаю, что эти вишни светятся в темноте… — Почему ты оспариваешь каждое мое решение? — Сехуна не то чтобы обидело предложение Чонина, но он нашел не очень приятным его привычку постоянно с ним спорить. — Неправда. — Чонин нахмурился. — Я делаю это лишь по необходимости. Когда считаю, что так лучше. Разве мы не управимся быстрее, если будем работать сообща? Он стоял в паре шагов от водопада, и мельчайшие частицы водной пыли оседали на его волосах, лице и одежде. Лучи солнечного света, преломляясь, проникали сквозь них, и Чонин мерцал и искрился, словно драгоценнейший из самоцветов. У Сехуна перехватило дыхание, и он на миг потерял дар речи. — Сехун, я, правда, не хотел тебя обидеть… Сехун тяжело сглотнул и дергано, невпопад, кивнул. — Прости, я… не знаю, что на меня нашло. Я просто… — Он облизнул пересохшие губы. Вокруг было столько воды, а он изнывал от всепоглощающей, сводящей с ума жажды. — Привык все делать сам. — Понимаю. Я тоже предпочитаю все делать самому. Но сейчас для этого не лучшее время. Мы слишком близко от тех мест, где совсем недавно видели северян. Какой прок будет от этих вишен, если мы не вернемся домой? Сехун потер лицо ладонями. Он не мог объяснить Чонину, что не северяне сейчас его главная проблема. — Хорошо, давай спрячем сумки, чтобы до них не добралось зверье, и займемся вишней. Переправа на остров заняла больше времени, нежели Сехун предполагал. Вода оказалась холоднее и выше, чем он помнил, так что Чонин первым добрался до острова, выгрузил там корзины и котомку со снедью, после чего доставил туда одеревеневшего от холода и страха Сехуна. Вымокли они основательно, так что Чонин долго не раздумывал: скинул отяжелевшие от воды вещи и взялся развешивать их среди густых зарослей ивняка. На нем лишь и остались, что тонкие хлопковые подштанники, и Сехун воочию узрел последствия стычки с шатуном. Загорелую спину и бока укрывали уродливые бледно-розовые шрамы, складывавшиеся в незамысловатые письмена боли и звериной жестокости. Парочка виднелась на плече и один — полумесяцем под темным соском — на груди. Сехун не хотел пялиться и спешно отвел взгляд в сторону. К тому же, он сам вымок не меньше, но скорее умер бы, нежели показался перед альфой в подобном виде, потому решил стоически терпеть отяжелевшую, противно липнувшую к телу одежду. — У меня есть сменная сорочка, — сказал Чонин, заметив, как он дергает плечами и морщится, стараясь расправить жесткие складки рубахи. — Она достаточно длинная, чтобы ты мог чувствовать себя в ней удобно. Принести? — Он указал на оставшиеся на том берегу мешки. Сехун, подумав, согласился. В сырой одежде да среди вишневых зарослей он сначала околеет, а после — неминуемо упарится. После очередного заплыва через водопад Чонин остался в совершенно мокрых и от этого мало что скрывающих портках, но, без труда читая смущение на лице Сехуна, вручил ему сорочку и деликатно удалился на другую сторону острова, прихватив с собой лук и самую большую из корзин. — Если что — кричи, — сказал он, продираясь сквозь молодую древесную поросль. Сехун наскоро переоделся и, закинув на плечо корзину, последовал его примеру. Островок не мог похвастаться богатыми почвами или какими-то особыми условиями, но черной вишне здесь однозначно нравилось. Сразу шесть высоких, раскидистых деревьев облюбовало небольшой пятачок земли. Под вишней громоздились рыжие, плешиво-мшистые камни, а меж ними пробивались невзрачные речные травы. Сехун взобрался на один из них и, вооружившись лукошком, принялся собирать ягоды. Он старался не думать о том, как выглядит со стороны. Сорочка и впрямь оказалась ему велика, хоть росту в них с Чонином было одинаково, и каждый раз, когда он вскидывал руку, потянувшись за вишней, она задиралась, обнажая бледные бедра. Сехун сгорал от стыда, представляя, что вот сейчас нападут северяне или Чонин решит проверить, все ли у него в порядке, и вместе с тем, глубоко-глубоко внутри, самым краешком сознания, предвкушал этот миг. Понравится ли Чонину увиденное? А если да — даст ли он это понять? Вероятней всего, нет. Чонин уважал омег и не посмел бы смутить Сехуна подобным вниманием. Хотя, с чего он вообще взял, что Чонина могут привлечь его обнаженные прелести? Сехун знал, что некоторые альфы находят его привлекательным: он каждый день ловил на себе заинтересованные, а порой — и вполне откровенные, похотливые взгляды, — но Чонин никогда не смотрел на него подобным образом. Он в принципе на него до недавних пор не глядел, так что вполне разумно предположить, что Сехун его как омега не привлекает. От этого делалось обидно и — совсем немножко, где-то под солнышком — больно, но Сехун давно к этому привык и не обращал внимания. Он набрал с треть корзины, когда из вишневых зарослей показалась чернявая макушка Чонина, а за ней — и его обнаженные, коричнево-красные плечи и блестящая от пота грудь. За спиной у него громоздилась корзина, а в руках он держал лук с наложенной на тетиву стрелой. Сехун, весь холодея, замер на месте. — Северяне? — спросил он едва слышно. — Да нет. — Чонин виновато улыбнулся. — Заяц тут бегал. Думал, на обед подстрелить, а он смылся. Сехун перевел дух. — Ты меня напугал, знаешь? — Прости. Сехун тряхнул головой, чтобы сбросить сковавшее его оцепенение. — Неужели на той стороне кончилась вишня? — До которой я бы мог добраться — да. А деревья слишком тонкие, мой вес не выдержат. Так что решил присоединиться к тебе. Ты же не против? Сехун не мог не заметить, как старательно Чонин отводит взгляд от его голых коленок. Щеки и грудь обдало жаром, и сердце на секундочку забилось быстрее. Сехун поджал губы и лишь кивнул в ответ. Чонин забрался на камни рядом с ним, и в четыре руки они скоренько наполнили одну из корзин до краев. Взялись за следующую, когда Чонин почуял неладное. Он вдруг весь напрягся, обращаясь в слух, и жестом велел Сехуну замереть. Ладонь его скользнула к поясу, за который он сунул кинжал. Сехун не дышал и старался даже моргать пореже, чтобы ненароком их не выдать. Вскоре и он различил невнятные голоса и перестук пробковых подошв о камни. Чонин осторожно снял с плеча корзину, опустил ее на землю и скользнул Сехуну за спину. Горячее его дыхание запуталось в волосах, опалило кончик уха. — Прижмись к дереву и очень медленно опустись на землю. Ты сейчас как бельмо на глазу во всем белом, — прошептал он. — Затем ползком вон в те заросли. Сехун осторожно кивнул и сделал, как велел Чонин. Забравшись в густой ивняк, он свернулся клубочком, обхватил исцарапанные колени дрожащими руками и затаился. Со своего места он видел лишь залитые солнечной патокой вишневые деревья и изрезанную обоюдоострыми тенями землю, но сквозь шум водопада пробивались далекие голоса и отрывистый, горловой смех. Сехун не узнавал языка, на котором громко переговаривались чужаки, и мог поклясться, что чует их резкий, мускусно-кислый запах. Это были альфы — молодые и беспечные, — и родиной им явно служили ледяные пики Близнецов. Северяне спускались противоположным берегом Черемухи, и у одного из каскадных озер остановились, дабы наполнить бурдюки. Их было трое: двое уже вступили в пору, а третий едва ли нюхал омегу. Они о чем-то живо переговаривались, то смеясь, то перекрикиваясь. Младший, скинув кожаный нагрудник, полез в воду. Альфы постарше устроились на берегу и принялись жевать сморщенное, похожее на дубовую кору сушеное мясо, запивая его водой из озерца. Под подол Сехуновой сорочки забрались муравьи, разбежались вдоль взмокшей, напряженной спины, щекоча и больно ее покусывая. Сехун сцепил зубы и выше притянул колени к груди. Чонина он не видел, но каким-то обострившимся омежьим чутьем осязал его поблизости. Он тоже таился и явно решал, что ему делать: перестрелять северян, понадеявшись, что это — одиночная вылазка заскучавшего молодняка, или же позволить им уйти и остаток дня и обратный путь домой вздрагивать и озираться по сторонам затравленным зверем? Сехун не хотел, чтобы Чонин убивал этих людей, но в то же время понимал, что эти трое их уж точно не пощадят, коль обнаружат. И Сехун вряд ли умрет быстрой, безболезненной смертью. С ним, как с омегой, сначала позабавятся, а после, насладившись его криками и унижением, будут медленно убивать. Чонина, скорее всего, заставят на это смотреть, чтобы после вырвать из еще живой его груди сердце и съесть у него на глазах. Сехун зажмурился, но кровавые картины наполняли его сознание, и не было от них спасения. Он медленно, стараясь унять сотрясавшую все его члены дрожь, выдохнул и вытянул ноги. Перелег на живот и уже собрался подняться на четвереньки, чтобы, в случае чего, было удобно дать деру, когда услышал новый, еще более жуткий звук. Где-то в чаще коротко, с надрывом, взвыл волк, а затем к воде вышел огромный, черный, как ночь, зверь. Напился вдоволь и, подняв тупоносую морду, уставился янтарно-желтыми глазами прямо на северян. Те мигом притихли. Альфы постарше потянулись к коротким топорам, вдетым в петли их широких кожаных поясов, а младший замер в воде, и только его голова покачивалась над бирюзовыми волнами огненно-рыжим поплавком. Сехун и себе затих, не веря тому, что видит. В округе кормилась по меньшей мере одна волчья стая, но он не слышал, чтобы они забредали так далеко на север. За перевалом волков прежде не встречали, а этот явно был матерым, возможно, вожаком, а значит, поблизости могли оказаться и другие звери. Сехун понятия не имел, что ему делать, а Чонина, готового дать совет, рядом не было. Пришлось снова затаиться, пригнув голову к горячей, влажной земле. Северяне тем временем поднялись на ноги и, сжимая в руках топоры, приняли боевую стойку. Мальчишка медленно дрейфовал к краю каскада, норовя если не угодить зверю в когти, то свергнуться со скалы — уж точно. Сехун больше не видел зверя, но услышал, когда он вошел в воду. Та заплескалась, забурлила вокруг его массивного тела, а затем раздалась пенными волнами, пропуская волка вперед. Тот стрелой пролетел мимо вишневого островка и за миг уже плыл, загребая податливую воду мощными лапами, к мальчонке. Северянин заорал дурным голосом, замолотил тонкими бледными руками по воде, но течение было сильнее, и его лишь завертело, бросая от одного острого камня к другому. Волк был совсем близко, когда один из альф постарше бросился в воду. Издал резкий, горловой клич и вскинул руку с топором, готовясь к броску, но волк уже скрылся в густой желтоватой пене, а когда его голова вновь показалась над водой, он уже был подле мальчонки. Черная пасть сомкнулась на его плече, вода забурлила сильнее, смешиваясь с отчаянными криками северян, и волк снова пропал из виду, а с ним — и юный альфа. Северянин так и замер с поднятой рукой; лезвие секиры поблескивало в лучах мягкого, насмешливо-спокойного солнца. На миг воцарилась такая тишина, что Сехун услышал, как где-то в невысокой траве скребет лапками неведомый жучок. Черемуха, казалось, на мгновение остановила свои воды, чтобы затем с еще большей яростью обрушить их на головы ошарашенных людей. Вновь поднялся крик, и Сехун, приподнявшись на четвереньки, увидел мальчонку. Тот барахтался в кипучей воде у подножия водопада, а неумолимое течение уже влекло его прочь, к беспощадным стремнинам и каменистым порогам. Волка нигде не было видно. Альфы, забыв про свои топоры, бросились на выручку младшему товарищу. Сехун дождался, когда их отчаянные вопли смолкнут вдалеке, и лишь тогда поднялся на колени. Отряхнул подол сорочки, чтобы избавиться от забравшихся под нее муравьев и медленно огляделся по сторонам. — Чонин? — тихо позвал он; голос его сипел и дрожал и, казалось, звучал откуда-то из-под камней, а не из глубины его глотки. — Я здесь. — Чонин вынырнул из полупрозрачной тени, сброшенной изящными вишневыми деревьями на испекшиеся на солнце камни. Сехун мог поклясться, что еще миг назад его там не было.   — Куда подевался волк? Чонин покачал головой. — Не знаю. — Он опустился на землю рядом с Сехуном, сложил на коленях лук и стрелы. Всего три: по одной на каждого северянина. — Откуда он взялся? Они ведь не охотятся за перевалом. — Он пришлый. Одиночка. Чужак. — Почему он напал на северян? — Потому что северяне убивают волков. Я ведь говорил. Волки их не любят. — Но как он мог знать?.. — По запаху? Может, он не один день выслеживал именно эту троицу? Видел, как они испугались? — Чонин… Он был не один. Я слышал и других волков. На том берегу… — Сехун указал в сторону тихого зеленого массива, у края которого они оставили свои вещи и собирались разбить лагерь. — Ну сейчас их там уже нет. — Откуда знаешь? Чонин пожал плечами. — Они последовали за северянами. — Но ты сказал, тот волк — одиночка. — Одиночка. Те, что в лесу — молодые волчицы из нашей стаи. Я не знаю, почему они забрались так далеко от дома, но теперь они ушли. — Мне страшно. — Не нужно. — Чонин отложил в сторону лук и подсел поближе к Сехуну. — Северяне больше не вернутся: волки напугали их. Сейчас мы в безопасности. — Я боюсь не северян. Точнее, не только их. — Сехун поднял на Чонина глаза. Мягкие сиреневые тени плясали на его красивом смуглом лице; глубокая, непроглядная чернота наполняла расширенные, будто пульсирующие в такт Сехуновому сердцебиению зрачки. — Чонин, этот волк промчался всего в паре шагов от меня. Он не мог меня не почуять. Но его интересовал именно мальчишка. — Я объяснил, Сехун-а. Сехун мотнул головой. — Волку будто указали, на кого напасть. — Волку никто не указ, кроме его вожака. Но у одиночек вожаков нет. — Чонин поймал взгляд Сехуна, и губы его тронула легкая усмешка. — Только не говори, что поверил россказням деревенских сплетников. Думаешь, это я приказал волку напасть на северян? — А вдруг? Как мне знать, что это не так? — Сехун вызывающе вздернул подбородок. — Моего слова тебе недостаточно? Сехун прикусил кончик языка. Близость Чонина, его лукавый взгляд и кривая усмешка, прокладывающая на щеке мягкие ямочки, все внутри него переворачивали, приводили в смятение. Дышать сделалось тяжело, и Сехун отчетливо слышал каждый удар своего сердца. Ноздри щекотал солоноватый, с легкими нотками спелых подсолнухов и знойного полудня запах Чонина. Его кожа блестела в дразнящих лучах солнца; на виске и шее подсыхали соленые дорожки пота. Всегда собранные в хвост волосы в беспорядке ложились на лицо и плечи, и Сехун, поддавшись мимолетному порыву, отвел гладкую смольную прядь от глаз Чонина. Тот замер, взглядом прикипев к запястью Сехуна. Сехун повел руку в сторону, и Чонин рассеянно проследил за ней. Казалось, хитросплетение вен и жил под тонкой кожей заворожило его. — Чонин? — тихо позвал Сехун, и Чонин поднял на него зачарованный взгляд. — Все хорошо? Чонин вздрогнул, словно Сехун наотмашь ударил его по лицу и, зажмурившись крепко, спешно отсел от него подальше. — Чонин?.. — Я… прости, я… — Чонин потер лицо ладонями. — Я не… не нужно мне было идти с тобой. Не могу я находиться рядом. — Он вскочил на ноги, заметался по острову, срывая с кустов подсохшие вещи. Сехун и себе неловко поднялся на ноги. Грудь его сдавило раскаленным тисками, но боль была ледяной и ядом — медленно, толчками — расходилась от сердца по вмиг застывшему телу.   — Это все из-за того, что я тогда, на ярмарке, сказал? Ты ненавидишь меня за те мои слова? Чонин порывисто обернулся, скользнул по Сехуну недоуменным взглядом. — Что? Нет, боги, нет же, Сехун-и… — Тогда в чем дело? Чем я тебя обидел? — Тем, что… тем, что ты есть. А меня для тебя нет. — Взгляд Чонина на секунду помутнел, и Сехуну показалось, что он сейчас расплачется. Но Чонин мотнул головой и вновь сделался прежним собой. Сехун смотрел на него оторопело. Земля ушла из-под ног, и он грузно опустился на раскаленные камни. — Как это понимать? — спросил он чужим, севшим до ломоты голосом. Чонин устало застонал, поднес к лицу ладонь, но в последний миг сжал ее в кулак и зажмурился, будто разболелась голова. Бросил вещи обратно на кусты и, скользнув к Сехуну, устроился на плоском белом камне. — Ты же меня презираешь, ведь так? — сказал он, глядя на убегающую вдаль реку. — Знаю, что так. Даже понимаю, почему, и не осуждаю. Но легче от этого не становится. Ты многое можешь понять и принять, но болеть будет по-прежнему. Так уж устроен человек. И мне больно, понимаешь? По-настоящему. Когда ты вот так со мной говоришь или споришь, смеешься моим шуткам, прикасаешься ко мне… Очень больно, Сехун-а. Я пытаюсь, правда, делать вид, что все в порядке, но… — Чонин… Я не понимаю. Кто сказал, что я… с чего ты взял… Я тебя не презирают, боги, Чонин! Что за глупость? Как тебе в голову… — Сехун осекся, поймав тяжелый взгляд Чонина. — Это, все-таки, из-за той истории с пирогами. Чонин, ради всего святого, это было миллион Лун назад. — Ты все эти годы даже в сторону мою не смотрел, а если и заговаривал со мной, то так, словно я мерзость какая-то. Сехун вытаращил на Чонина глаза. — Я?! Чонин, это ты смотрел на меня как на пустое место. Да, я поступил некрасиво. Да, я обидел тебя, хоть ты и не заслужил. Но… ты же… ты должен был понять. Ты же умный! Ты же, в конце концов, Ким Чонин. — Сехун взвился на ноги. — А я — никто. Всегда был, есть и останусь. Так они и смотрели друг на друга: Сехун — тяжело дыша, Чонин — не дыша вовсе. Солнце изливало на них патоку своего света, но Сехун больше не замечал его жара, слепящей белизны. Он видел лишь поднятое к нему лицо Чонина, его глаза, каждую его ресничку, морщинку, родинку, шрам. Сехун в жизни не видел ничего более совершенного. А затем Чонин просто, словно говорил о погоде или спрашивал, чем они сегодня будут ужинать, сказал: — Я люблю тебя. Сехун коротко, через нос, выдохнул. — У нас вишни пропадают, — ответил он. Чонин медленно закрыл глаза, потер пальцами переносицу, разглаживая пролегшую меж бровей болезненную складку. Сехун опустился среди острых камней на колени, потянулся к Чонину, прижался ртом к его разгоряченной скуле. Поцеловал уголок глаза, тронул губами дрожащие веки, лоб, переносицу, кончик носа... Чонин открыл глаза, посмотрел на него. — Можно тебя поцеловать? — спросил Сехун. В ответ Чонин рассмеялся и сам его поцеловал. Это был возмутительно-короткий, нежный, словно прикосновение весеннего ветра поцелуй. Сехун лишь и запомнил, что трещинки на губах Чонина и его горячие, шершавые ладони на своих щеках. — Неужели всем альфам так не хочется целовать омег, в которых они влюблены? — спросил он, когда Чонин его отпустил. Тот покачал в ответ головой и помог Сехуну подняться с колен. — У нас вишни пропадают, сам сказал. Это во-вторых. — Чонин потянулся за брошенными под деревьями корзинами. — А во-первых? — Ты такой красивый, что я не могу позволить себе целовать тебя. — Чонин протянул Сехуну его лукошко и ловко вспрыгнул на самый большой камень. — Если я тебя поцелую, — сказал он уже оттуда, — то мне будет сложно остановиться. Сехун, краснея так, что его пылающие щеки, пожалуй, были видны даже в родной деревушке, взобрался на камень следом за Чонином. — А если скажу, что не против? Чонин бросил на него мимолетный взгляд и принялся обрывать вишню. — Тогда отвечу, что мне повезло, но делать этого все равно не стану. — Но почему? — Потому что мы здесь, чтобы собирать вишню. — Ты серьезно? — Более чем. — Чонин усмехнулся, подтягивая к себе усеянную ягодами ветку. Будь Сехун посмелее, он бы, пожалуй, что-то предпринял, но он уже истратил отведенный ему, кажись, на полвека запас смелости, потому молча последовал примеру Чонина. Солнце сочным, истекающим зноем блинчиком висело в раскаленном добела небе, когда Чонин с Сехуном набрали последнюю корзину и, переправив их на тот берег, устроили в густой тени, прикрыв сверху листьями лопуха и папоротника. — Сейчас перекусим и на боковую. Отчалим, как взойдет месяц. Нужно добраться до селения до того, как солнце начнет припекать. — Чонин, не теряя времени, взялся раскладывать Сехунову палатку, а тот, кое-как втиснувшись в подсохшие штаны, побрел за берестой и ветками для костра. Пока грели воду и запекали на углях овощи и вяленое мясо, солнце заметно потускнело, а воздух сделался густым, как простокваша. Из-за гор, словно орды северян, повалили неприветливые облака. Чонин, бросив обед недоеденным, взялся перетаскивать корзины в палатку. Если вишня намокнет, то не то, что до ярмарки не доживет — сгниет по пути домой. Грозы в горах были внезапными и неистовыми, но длились недолго, так что к ночи на небе должны были засиять чистые, умытые дождем звезды. Сехун переложил овощи в миску и устроился у входа в палатку. Из-за корзин и вещей в ней было не развернуться, но он все же радовался внезапно налетевшей непогоде. Хороший дождь должен был принести прохладу и подарить пару часов спокойного сна. Чонин, прошлую ночь спавший под открытым небом, взялся обустраивать местечко под деревьями. Сехун глядел на него, задумчиво жуя печеную морковку, и мысленно прикидывал, насколько уместным будет пригласить его в свою палатку. Чонин его поцеловал, да, и в любви признался, и Сехун вроде бы его чувства принял, но за вишневой суматохой все это как-то позабылось. Да и усталость вкупе с пережитым потрясением давали о себе знать, так что на романтику сил совсем не осталось. Он зевнул во весь рот, отставил миску с обедом и подошел к Чонину. — С таким же успехом мог бы сразу постелить себе под водопадом. Ливанет же так, что вмиг будешь мокрым как мышь. Чонин поднял на него глаза; вопросительно изогнул бровь. — Я, конечно, могу и вторые сутки не поспать, но с моей ногой да гружеными корзинами мы вряд ли поспеем в селение к рассвету. Не забывай, нас ждет подъем к перевалу. Спуск с пустой поклажей простым не был, а уж с полной придется основательно попотеть. Так что я лучше вздремну под дождиком, чем вовсе спать не буду. Сехун облизнул губы. Во рту у него все пересохло от волнения. — Можешь лечь со мной. Если хочешь, конечно, — прохрипел он, прокашлялся, прочищая горло, и неловко улыбнулся. Глаза защипало, и Сехун с отчаянием понял, что снова краснеет. Чонин тихо рассмеялся. — Спасибо за предложение, но, во-первых, туда и один человек поместится с трудом, а во-вторых, не могу я лечь с омегой, который… Ну ты понимаешь. Если мы не помолвлены и все такое, я на это не пойду. — Что за чушь ты городишь? — Сехун улыбнулся. — В жизни не поверю, что у тебя настолько устаревшие представления о романтических отношениях. К тому же, все в селении только и говорят, что о твоих любовных похождениях. Имен, правда, никто не знает, но о том, что ты с кем-то гулял со всеми вытекающими последствиями, мне известно. Лицо Чонина приобрело странное выражение. — Но это… не совсем правда. — То есть? — Сехун недобро прищурился. — То есть, я в самом деле кое с кем гулял, но… дальше поцелуев дело не заходило. — То есть… — Челюсть Сехуна поползла вниз. — Ты что, совсем никогда… вот вообще? — Нет! — Чонин впервые на памяти Сехуна залился краской. Зрелище было поистине потрясающее. — Я был с омегой, но… — Ах, с таким омегой… Казалось, кожа на лице Сехуна начала медленно плавиться и слезать от бурлящего под ней жара. Конечно, он знал о таких омегах и даже был знаком с одним из них, и, памятуя обо всех превратностях судьбы, с которыми омега в их обществе сталкивался, никогда их не осуждал. Но то, что Чонин — сам Ким Чонин, альфа, в которого были влюблены едва ли не все омеги повета, — вместо того, чтобы лечь в постель с тем, кто ему в самом деле нравился, пользовался услугами лоретки, казалось непостижимым. — Тебе неприятно? — Чонин нахмурился. Сехун мотнул головой. — Я просто… нахожу это странным. — Почему? — Потому что в тебя влюблены все омеги, которых я знаю, и половина тех, с кем я лично не знаком, но о ком кое-что слышал. И многие бы не отказались стать твоим любовником и без обещаний жениться. Ты и сам, думаю, об этом знаешь. И все же предпочел обратиться к омеге, который делает это за плату. Почему? — Потому что я не могу лечь в постель с омегой, который в меня влюблен, но которого я не люблю. Это нечестно. Это все равно, что… использовать его и не заплатить. Так что лучше я заплачу тому, кто не будет ждать от меня большего. — Но я ведь не предлагаю тебе заняться любовью. И даже если бы предложил — что в этом плохого? Разве у омег не может быть подобных желаний? К тому же, ты сам сказал, что любишь меня. А у меня есть чувства к тебе. Никто никого использовать не будет. Сехун поверить не мог, что говорит это вслух, да еще и альфе, но особой неловкости и смущения не ощущал. Обсуждать подобные вещи с Чонином казалось естественным. — Мы оба — взрослые люди. Можем сами решать, что для нас правильно, а что — нет. Я предлагаю тебе лечь со мной, потому что считаю это необходимым. А как считаешь ты? Чонин подошел к Сехуну, поправил ворот его сорочки. — Ты в летний зной ходишь в наглухо застегнутом сюртуке: так сильно не хочешь, чтобы альфы на тебя даже глядели. Как я могу сделать то, о чем ты просишь, зная, как неприятно тебе может быть? Сехун тяжело вздохнул. — Я не хочу, чтобы на меня пялились все эти выпивохи из кабака дядьки Хуана. Но я не против, чтобы это делал ты. Чтобы ты смотрел на меня, прикасался ко мне, целовал и… занимался со мной любовью, если тебе этого хочется.   Чонин собрался уже ответить, когда мир сотряснулся под первым ударом небесного молота. Они оба посмотрели на юг. Черные валы туч перекатились через перевал, накрыли тревожной своей тенью долину. Поднявшийся ветер пригибал к камням тонкоствольные деревья, гнал вспять воды Черемухи. Первая зарница рассекла воздух, ударила в реку где-то за бродом. — Ты как знаешь, а я в палатку. — Сехун едва ли не бегом бросился к укрытию. Наружу торчали лишь его пятки, когда на долину обрушилась стена дождя. Он не стал закрывать клапан, надеясь, что Чонин последует за ним. Забился в угол палатки и слушал, как неистово барабанят по отлогим стенам огромные дождевые капли, пока к ним не примешался другой, более сухой, шелестящих звук. С неистовствующего неба сыпал град. "Ну и где этот идиот?", — мысленно простонал Сехун, поколебался секунду-другую и высунул наружу голову. По макушке тут же забарабанили жгучие ледышки. Чонин жался к дереву в десятке шагов от палатки и выглядел очень несчастным. Сехун прикрыл голову ладонями и выбрался под дождь. — Ким Чонин, ты с ума сошел? — проорал он, перекрикивая рев стихии. — Тащи сюда свою упрямую задницу: не заставляй меня мокнуть. Чонин огляделся по сторонам, бросил осуждающий взгляд в черное небо и зашагал к Сехуну. — Тебе так нравится корчить из себя упертую рогатую скотину? Или это отличительная черта всех альф? Мол, узел не всякому покажешь, а вот идиотизм и упрямство баранье — эт всегда пожалуйста? Чонин насупился. С волос его и одежды капало, и выглядел он однозначно раскаявшимся, но обижаться, все же, не перестал. — Вот чего ты этим добился? Вещи ни в жизнь до вечера не высохнут, и придется тебе трястись от холода до самого дома. — Знаю. — Хмурый Чонин напоминал солнышко, на которое набежало игривое облако. Это было чрезвычайно умилительно. — Могу предложить рубашку. Она как раз хорошенько просохла. — Так неймется меня раздеть? Сехун не колебался с ответом. — Возможно, — сказал он с предельной честностью. Чонин поглядел ему в глаза: долгим, обжигающим, словно раскаленная сталь, взглядом, — а за миг уже целовал. Твердым, напористым поцелуем, от которого заныли губы, перевернулось сердце и предательски пошатнулась земная твердь.   Сехун оказался на спине прежде, чем успел что-либо сообразить, а Чонин прижался к нему всем телом и, запустив ледяные пальцы в волосы, жадно целовал чувствительное местечко за ухо. Сехун заерзал, забрыкался под ним и, уперев ладонь в грудь, заставил остановиться. — Ради всего святого, Чонин, слезь с меня: ты же весь мокрый. Чонин послушно отпрянул и, не сводя с Сехуна глаз, споро избавился от отсыревших вещей. — Так лучше? — спросил он, и в медовом его голосе проскользнула игривая насмешка. Сехун лишь кивнул в ответ. Голос его куда-то подевался, а глаза только и видели, что соблазнительную, бронзово-коричневую кожу крепкой груди, лунный шрам под соском и напряженный живот с четко прорисованными мышцами. Чонин дал вдоволь собой налюбоваться и лишь затем скользнул к Сехуну. Устроился меж его ног, прижался обнаженным животом к покрытому льном сорочки животу. Ладони заскользили вдоль боков, а затем легли удобно под лопатками. Горячее дыхание в области шеи вызвало волну мурашек. Сехун закрыл глаза, медленно перевел дух и, чуть прогнувшись в пояснице, сжал бока Чонина дрожащими от легкого напряжения бедрами. Чонин поцеловал его в шею. Губы, все такие же шершавые, твердые, щекотали кожу, но смеяться Сехуну не хотелось. Он выше приподнял подбородок и сосредоточился на дыхании. Казалось, перестань он за ним следить хоть на миг, и легкие откажут ему. Сквозь смеженные веки он видел, как время от времени светлеет внутри палатки, а затем мир сотрясал очередной раскат грома. Гроза бушевала прямо у них над головой, и зарницы сверкали безостановочно. Ветер яростно трепал стены палатки, но Чонин хорошо ее закрепил, и она должна была устоять перед ненастьем. Губы Чонина переместились к ямке между ключицами, и Сехун крупно вздрогнул, когда ее тронул теплый, влажный язык. Дыхание его сбилось, и он прикусил губу, чтобы успокоиться. В груди созревал стон, и Сехун старался его подавить. Он боялся показаться слишком нетерпеливым, боялся того, что Чонин может о нем подумать. Это было глупо, и Сехун это понимал, но совладать с собой не мог. Ни одному альфе он не позволял ничего подобного, но сказать об этом стеснялся. Из их разговора Чонин явно решил, что у Сехуна есть определенный опыт, и вел себя уверенно и раскованно. Сехуну это нравилось, но страх перед близостью, которой он никогда не знал, никуда не делся. — Сехун-и?… — Чонин приподнялся, упершись ладонью в сложенное под головой Сехуна одеяло. Сехун только сейчас осознал, что весь напрягся и задержал дыхание в ожидании того, что могло последовать за всеми этими поцелуями. Он резко выдохнул, сглотнул слюну со вкусом Чонина и тронул его лицо кончиками пальцев. Руки его дрожали. Чонин тут же повернул голову, поцеловал раскрытую ладонь. — Мне остановиться? Ты только скажи. — Честно? Не знаю. Просто… — Сехун погладил губы Чонина. Было в их изгибе нечто колдовское, завораживающее, сводящее медленно с ума. — Я не совсем представляю, что делать. Я никогда с альфой не был и… Подушечки его пальцев обожгло солнечной улыбкой Чонина. — Знаю. — Как? — Сехун нахмурился. Чонин пожал плечами. — Интуиция? — Он скатился с Сехуна, едва не опрокинув на себя корзины с вишнями, чертыхнулся под нос и, устроившись кое-как на боку, посмотрел Сехуну в лицо тем своим улыбчивым, ласковым взглядом, от которого в животе буйным цветом расцветали незабудки и резвились опьяненные счастьем мотыльки. — Волчье чутье? — Сехун и себе перелег на бок, подпер голову кулаком и взялся рисовать на груди Чонина незамысловатый узор кончиком пальца. — Ты теперь от меня вовек не отцепишься с этими волками? — Возможно. Где-то за стенами палатки загрохотало, будто великан из древних легенд заворочал скалы; дождь припустил с новой силой. Сехун зевнул и подкатился под Чонина. Прижался щекой к исписанной незримыми письменами груди. Чонин положил ладонь меж его лопаток, и такая она была тяжелая и горячая, что у Сехуна мигом слиплись веки. — Признавайся: ты знаешься на звериных чарах? Специально меня убаюкал, чтобы вопросов каверзных не задавал? Чонин потерся носом о его макушку. — Кто знает, любовь моя, кто знает. Горы хранят и не такие секреты. — И ты в самом деле не будешь заниматься со мной любовью, пока мы не поженимся? Чонин фыркнул. — Ну нет. На столько меня не хватит. Ты же такой сладкий и желанный, и соблазняешь меня бессовестно. Луну-другую я еще посопротивляюсь, а потом, так уж и быть, поддамся омежьим чарам. — Так долго… Чонин рассмеялся в путаницу его волос. — И откуда ты такой нетерпеливый взялся? — Я просто с двенадцати годков в тебя влюблен. Очень сложно устоять, когда ты так близко… Чонин обнял его покрепче. Голос его звучал горным эхом, когда он прошептал: — Пожалуйста, пускай это не окажется сном… — Тебе снятся сны обо мне? — Сехун поерзал, устраиваясь поудобней в сильных руках Чонина. — Постоянно. — Надеюсь, это хорошие сны. — Очень. Чонин говорил еще что-то, но Сехун пригрелся в его нежных объятиях и, убаюканный звуками грозы, уснул. Спал он крепко и очень сладко и, проснувшись, почувствовал себя полностью отдохнувшим и готовым к тяжелому ночному переходу. Чонин спал, посапывая ему в висок, и от тела его шел неистовый жар. Воздух после грозы, как Сехун и предполагал, посвежел, и гулявший по палатке сквознячок пробирал до дрожи, но рядом с Чонином было тепло как у печки. Сехун даже взмок, от чего сорочка неприятно прилипла к спине. Он осторожно выбрался из объятий Чонина и выглянул из палатки. Дождь прекратился уже давно, и над вечерним лесом стелился туман. Он густыми, сметанно-абрикосовыми волнами скатывался с гор, обнимал пушистые синие ели, пригибал к земле умытые дождем травы и истончался, таял, коснувшись неспокойных вод Черемухи. Та напилась небесной влаги и ярилась с еще большей полнотой и силой. Сехун проверил корзины с вишней, и те, к счастью, не намокли, хоть в одном месте палатка и дала течь. Затем взялся за Чонина. Разбудить его оказалось задачей непосильной. Видать, бессонная ночь таки дала о себе знать. Сехун, отчаявшись собственными силами привести его в чувства, сбегал с котелком к водопаду и принялся брызгать холодной водой Чонину в лицо. Тот недовольно поморщился, заворочался, бурча нечто невнятное под нос. — Давай, соня, поднимайся. Солнце уже село. Пора в путь. — Так быстро? Мы же только легли... — Чонин смачно зевнул и разлепил сонные глазехи. — Мы проспали часов пять. — Всего лишь? И почему ты тогда такой бодрый? — Потому что прошлой ночью спал, а не строил из себя героя? На лицо Чонина тут же набежала тень. — Но ведь я оказался прав. Северяне ушли не так далеко, как считают братья Лу. И если бы эта троица не вела себя столь беспечно, то могла бы добраться до нашей стоянки еще ночью. И если бы я спал, кто знает, чем бы это кончилось. Для мальчонки это, может, и первая вылазка, но двое старших альф однозначно бывалые воины. Я хороший следопыт, неплохой охотник, но не то чтобы отличный воин. — Ладно. Ты не геройничал, а поступил по уму, которого у меня кот наплакал. Только не обижайся. Уж слишком ты милый, когда дуешься. А теперь будь хорошим мальчиком и помоги мне собраться. — Я всегда хороший, если ты не заметил. — Чонин, кряхтя, сел. — Ты мне, помнится, давеча сухой рубашкой угрожал… Сехун, вздохнув, потянулся за сумкой. На Чонине его короткая омежья рубаха сидела на удивление ладно. Сехуну даже обидно за себя стало. На нем одежда, какого бы крою она ни была, не смотрелась так хорошо. — И все же мир несправедлив, — пробурчал он, укладывая пожитки по сумкам и мешкам. — Почему одни люди рождаются Ким Чонинами, а другие — мной? Чонин, справившись с шнуровкой на брюках, подобрался к Сехуну, уселся за спиной и спрятал лицо в изгибе его шеи. — Ты просто не видел себя моими глазами. Ты представить себе не можешь, насколько О Сехун потрясающий. В нем идеально все: каждая родинка, веснушка, морщинка и трещинка на губе. Он выглядит как самый настоящий царевич из сказок. Мне все еще страшно к нему прикасаться, таким нереальным он мне кажется. Мои неуклюжие охотничьи руки слишком грубы для его нежнейшей белой кожи, мои губы слишком тверды для его мягких, сладких губ… Сехун невольно прикрыл глаза, слушая ласковую речь Чонина. — Тебе бы самому сказки писать, — сказал он на выдохе. — У тебя бы не было отбоя от почитателей. — Зачем они мне, когда у меня есть ты? — Тогда поцелуй меня. Так, чтобы у меня не осталось сомнений. И Чонин поцеловал. И поцелуй этот был долгим, и от него кругом шла голова. О таких поцелуях Сехун лишь в книжках читал и надеяться не смел на нечто подобное в своей серой, ничем не примечательной жизни. И даже когда он кончился, Сехун долго не открывал глаз, боясь, что волшебство развеется, словно туман на ветру. — Ну как, мне удалось тебя убедить? — Чонин погладил его по щеке, и от прикосновения его горячих рук Сехуна бросило в дрожь. — Практически. Надо будет повторить для верности. Сехун открыл глаза, но лишь за тем, чтобы ослепнуть от счастливейшей улыбки Чонина. — Пора домой, — весело сказал он. Они сообща упаковали последние вещи, сложили палатку и, нагрузившись корзинами с вишней, двинули вдоль крутого берега Черемухи к переправе. Влажные травы, пробивавшиеся сквозь трещины в скалах, мочили ноги, гладкие камни скользили под подошвами сапог, а туман так и норовил увести прочь от хоженых троп, в обитель вечных снов, но Сехун едва это замечал. Ему было на удивление легко и радостно, и он уверенно шагал вперед, ведя тихую беседу с человеком, о котором всего пару дней назад не смел даже мечтать. Сехун знал, что сказкам место лишь на страницах старых книг, но, глядя на идущего рядом Чонина, начинал верить, что и в жизни порой случаются маленькие чудеса. А вслед им, сквозь набежавший из-за гор сумрак, глядели янтарно-желтые, исполненные вековой мудрости звериные глаза. Этой ночью черный волк мог спать спокойно, ибо знал, что с кровником его и выбранным им омегой все будет в порядке…   Июль-август, 2022