***
После ужина Кёлберт ушёл к себе, притихший и задумчивый, а в воскресенье целый день не появлялся. Может, внял словам сестры Агнесс и подыскал себе компанию получше? Впрочем, сегодня и без него забот хватало: репетиция хора и вечерняя служба. Народу в маленькой часовне набилось изрядно. Жаль, что к нему никто не приходит. Отец как-то обещал на Рождество, давно ещё, когда Ивару было лет девять. Он волновался, как дурак, и руки дрожали. Искал его глазами в толпе. И, кажется, даже не залажал, но отец не услышал, как он поёт. Иногда появлялись дядя с тётей, на Рождество или Пасху, но почему-то то, что есть, никогда не ценишь. Каждый праздник он ждал, да только у отца всегда находились дела поважнее. Огонёк надежды медленно угасал, пока не затух совсем, подобно догоревшей свече, оплывающей каплями воска, будто слезами. Кёлберт переминался с ноги на ногу у входа в часовню. Ивар набросил куртку и положил Псалтырь на стол. Большинство ребят уже ушли, отец Стефан тушил свечи и собирал книги. Кивнул Ивару на прощанье. Ивар отзеркалил его жест и ускорил шаг, схватил Кёлберта за локоть, приморозив на выходе. — И что ты здесь забыл? — Ждал тебя. Ко мне папа приезжал, вот смотри, мы купили игру. Ивар обратил внимание на плотную картонную коробку в его руках. — Поздравляю, — бросил Ивар мимоходом. Часовня находилась напротив школы — всего-то и нужно выйти за ворота и перейти дорогу. Однако Ивар свернул на усыпанную жёлто-багряной листвой дорожку и направился к сердцу парка — давно пересохшему, но всё ещё хранящему свои сокровища фонтану. Кёлберт топал следом. — Тебе туда, — махнул рукой в сторону ворот Ивар. Остановился у круглого бортика и погладил каменного льва по шершавому отбитому носу. Среди листьев и сора на дне фонтана ржавели монетки. Их даже водой прикрыл вчерашний дождь. — Но… а ты разве не пойдёшь? — Нет, у меня ещё есть дела, — почти не соврал Ивар. Просто хотелось побродить немного в тишине и, может, проведать брата. — А ты дуй в школу, пока тебя снова не хватились. Влетело от папаши-то? Кёлберт покачал головой. — Вовсе нет. Я сказал, что нашёл друга, и он обрадовался. Понимаешь, — он отвёл глаза и подёргал завязки куртки, болтающиеся у распахнутых бортов, — в прежней школе у меня друзей не было. Мы переезжали часто и как-то, в общем, не сложилось, — слишком по-взрослому выдохнул он. — А потом я учился дома целый год. Ивар обернулся и в кои-то веки уставился на него с интересом. Может, мальчишка не такой глупый, как показался сперва? — Болел, что ли? — грубовато уточнил Ивар, когда Кёлберт надолго замолк. Тот пробормотал что-то невнятное, шмыгнул носом и отвернулся. Ивар нахмурился. — Ни черта не разобрал. Не хочешь говорить, не надо. Я тебя не заставляю. — Н-нет, прости, я сейчас, — положив коробку на бортик, он схватил его за руку обеими ладонями. — Ты не уходи только, пожалуйста. Ивар замер, вскинув брови, и ждал. Кёлберт всхлипнул и выговорил сиплым шёпотом: — Мама болела очень долго, и… и я не мог ходить в школу, потому что… — он прерывисто вздохнул и прикусил губу. — Потому что боялся, что приду, а она… — Да понял я, хватит, — Ивар стряхнул его руки и отступил. — Но она всё равно умерла, хоть я и был всё время дома, — печально закончил Кёлберт. Ивар тряхнул головой и даже как-то растерялся. Ну что он мог сказать? Всю эту избитую чушь, которую обычно несут взрослые? Закурил, облизнув пересохшие губы, и хлопнул Кёлберта по плечу. Кёлберт молчал, уставившись на широкий кленовый лист, путешествующий по большой луже. Ивар так и не нашёл нужных слов. Кёлберт чуть погодя поднял глаза, в которых всё ещё плавали осколки слёз. — Вернусь в школу, не буду тебя задерживать. Ивар подумал буквально секунду. — Можешь пойти со мной, если хочешь. Кёлберт улыбнулся всё ещё недоверчиво, но так радостно, будто Ивар оказал ему великую честь, пригласив с собой. В этот раз они просто болтались по улицам, и Кёлберт опять сожалел, что не взял фотоаппарат. Он трещал без умолку, осыпая вопросами и наблюдениями. Вскоре Ивар научился не обращать внимания на этот «белый шум». Осенью темнеет рано, но сумрачную хмарь развеяли тёплые огни фонарей. Ивар остановился у высокого оранжевого, будто спелый апельсин, дома. — Я здесь жил. Кёлберт выдал лишь удивлённое: «О-о!». Ивар потянул его за куртку и увлёк в переулок. Аромат свежей выпечки вился вверх, подобно путеводной нити. — Пойдём, пожрём чего-нибудь, здесь пекарня за углом, — пояснил он. — А вы потом куда переехали? — поинтересовался Кёлберт, когда они набрали всякой снеди и кое-как отыскали столик. Вечером здесь всегда полно народу, шумно и тесно. Ивар грел озябшие ладони о кружку, отстранённо глядя в окно, и не сразу сообразил, что он имеет в виду. — Я переехал в приют, как видишь, — усмехнулся он. Кёлберт опять залился пунцовым румянцем от макушки до шеи, принялся усердно мешать сахар в кружке. — Я знаю, что это невежливо… — понизив тон, произнёс он. — Стучать так по кружке, будто в колокола бьёшь? — поддел Ивар. Кёлберт состроил жалобную гримасу и тут же отпустил ложку. — Я не… — Хочешь узнать, почему я оказался в интернате? — мигом разгадал его неловкие ужимки Ивар. Кёлберт активно закивал. — Мать умерла, а отцу я не нужен. Вообще никому нахрен не нужен. Кёлберт вжался в мягкую спинку дивана и вид у него стал ещё более несчастный. — Ой… — Вот тебе и «ой», — Ивар щёлкнул его ложкой по лбу дурашливо и несильно. Не хватало ещё, чтобы он принялся сочувствовать. Оттого не легче — совсем наоборот. В британских детях слишком много «воспитания», или это просто ему такой попался. Булочки пахли одуряюще-свежо, а в желудке бурчало от голода. Ивар разломил одну, и в прорехе слоёного теста показался тягучий сыр с розовыми кусочками ветчины. Кёлберт смутился, отведя взгляд, и занялся своей едой. — А тебя за что сослали? — спросил Ивар как бы между делом. Кёлберт застыл в забавной позе с крошками на подбородке и воротнике белой рубашки. — Сослали? Ивар отхлебнул из кружки всё ещё горячий, тягучий и чуть горьковатый шоколад и кивнул. То ли он слово подобрал неверно, то ли Кёлберт просто не понял. — Не сослали, я сам попросился вместе с папой поехать. У него много работы, и за мной же должен кто-то присматривать, — печально вздохнул он. — Папа сказал, что в католической школе дают хорошее образование. Ивар усмехнулся. — Ну, с этим не поспоришь. В прежней я нихрена не делал. Кёлберт удивлённо распахнул глаза. Похоже, ему и в голову не приходило, что можно забить на учёбу вовсе. — Ты плохо учился и тебя поэтому… сослали? Ивар покачал головой. Охота откровенничать быстро прошла.***
Когда вышли на улицу, стало совсем темно. Кёлберт признался, что заплутал уже и не нашёл бы дорогу в школу. Верно, хотел как-то сгладить неловкие свои вопросы. Ивар молчал уж точно не потому, что обиделся или ещё что там мог вообразить этот болтливый мальчишка. Просто устал, да и воспоминания эти паршивые встали комком в горле. Все выходные и праздники, когда он ждал, как дурак у окна. Все невыполненные обещания и бесконечные «дела», которые никак не мог уладить отец, чтобы его забрать. Скандалы с мачехой, тычки и подзатыльники старшего брата. Всё смешалось в кучу и осело горечью на губах. И ничем не разбавить — ни сигаретами, ни грубыми словами, брошенными как бы небрежно, ни насмешками над чужим одиноким мальчишкой. Кёлберт будто почуял его настроение и притих, схватил за рукав тёплой джинсовки, и жалобно пояснил, что боится отстать. — Я тебя не потащу, шевели ногами, — рыкнул ради приличия Ивар. Кёлберт почему-то расценил это как приглашение к беседе. — А твой папа, он чем занимается? Ивар изобразил привычную усмешку. — В основном шляется по морям, ну и по бабам, само собой. Всегда где-то там, но не там, где надо, — неопределённо покрутил в воздухе руками и с сомнением взглянув на Кёлберта, тряхнул головой. — Маленький ты ещё, не поймёшь. Кёлберт обиженно засопел, а, может, и не обиженно, а виновато. — А он разве… совсем не навещает? — Ну почему же, навещает иногда и подарки привозит — всё, как у людей. Каждые семь лет у него новый ребёнок, видно, ему быстро надоедает «играть в семью». Кёлберт примолк, и Ивар дёрнул его за руку. — Ты уснул, что ли? Уже недолго осталось, — подбодрил он. — Нет, я просто думаю. — Так думай на ходу! — рявкнул Ивар. И тут же пожалел, потому что не Кёлберт ведь виноват в том, что его отец бросил. Кёлберт забормотал извинения, но Ивар сердито оборвал: — Хватит уже!***
На удивление, Кёлберт притащился к нему и на следующий день. Предложил поиграть в настолку, которую ему отец купил. Ивар отказался, сослался на то, что уроков много и надо на занятия в кружок исторической реконструкции. На самом деле было слегка стыдно и как-то не по себе. Он раньше таких вещей никому не говорил, то есть то, что думает на самом деле. Убба ещё мелкий и, конечно, как равного Ивар его не воспринимал. Дядя с тётей, наверное, слишком правильные и слишком «на стороне отца», а Регина… Нет, все они взрослые и не то, чтобы чужие, но всегда «на расстоянии двух шагов». А друзей за свои шестнадцать лет приобрести не удалось. Кого-то равного, с кем можно поговорить по душам. Кёлберта точно не назвать равным. А другом? Это просто смешно. Ему всего-то десять лет, хотя он и не глупый вовсе оказался. Смешной и добрый. И на следующий день Кёлберт припёрся снова. Мелкие во дворе играли в салки, но Кёлберт отчего-то не хотел с ними. Может, стеснялся напроситься в компанию? Однако к нему навязался. Липучий, как репей — ничем его не пронять. Раздражение вскипало в груди вперемешку с облегчением. Да, наверное, потому что в глубине души подобное внимание всё же льстило. Ивар и занят ничем не был — болтался во дворе и пинал мяч. Тот весело отскакивал от стены, как раз возле класса сестры Агнесс, что её неимоверно бесило. — Ивар! — Кёлберт радостно бежал к нему, размахивая руками. Ивар оставил мяч, укатившийся к забору, и пригладил растрёпанную ветром косую чёлку. — Боже ты мой, тебе что, никаких уроков не задают? Кёлберт смущённо опустил глаза. — Я всё уже сделал. Ты обещал, что мы будем играть сегодня. — Не обещал, а сказал: «может быть». Улавливаешь разницу? Кёлберт сначала надулся, но после остался с ним пинать мяч. Сестра Агнесс высунулась из окна в своём траурном одеянии и пригрозила розгами, конечно, и вдобавок тем, что оставит без ужина. И то, и другое никогда не выполнялось. Ивар махнул рукой. — Ладно, хватит дразнить зверя, пойдём, посмотрим, что за игра. Кёлберт сразу расцвёл и подхватил мяч, гордо зашагал к школе. Ивар же послал сестре Агнесс воздушный поцелуй. Ох, будет же она полоскать отцу мозги, когда тот вернётся из рейса... Она ни одной жалобы не забывала, несмотря на преклонный возраст, и все их высказывала отцу, когда тот наконец-таки решался осчастливить своим визитом школу.***
Игра оказалась и правда прикольная, про путешествия и приключения. И не такая уже детская, как представлялось. Кёлберт развеселился, тасовал карты, чтобы разложить снова. А Ивар… да почти и забыл, что пацан ему чужой и вообще никто. Было хорошо, будто дома в те редкие минуты, когда он ощущал себя частью семьи. С Региной и Уббой чаще всего. Она ведь ни разу не показала, что он ей чужой. Но Ивар всегда стоял на расстоянии двух шагов и не давал к себе притронуться. Понимал ведь, что всё это понарошку. Убба — её сын, а он — так, даже и не пасынок, подкидыш, сын предателя. Дядя Ингвар с тётей Линдой, что ж, пока у них не родился собственный сын, Ивар почти что чувствовал себя на своём месте. Почти… Ведь к себе его так и не забрали, только на праздники. Кёлберт выдернул из грустных мыслей, с победным кличем разложив карты и фишки. И правда чудной — столько радости, будто в лотерею выиграл, а не словил удачный расклад. Они сыграли ещё раз, а после сестра Мария прогнала всех спать.***
Кёлберт уехал перед самым Рождеством. Стало даже чутка грустно. Ивар почему-то уже решил, что он останется на праздники. Можно было бы прогуляться по ярмарке, он бы познакомил Кёлберта с Уббой. И наверняка они нашли бы общий язык, а Ивар делал бы вид, что присматривает. А на самом деле он ведь тоже любил ярмарки и карусели, и снежные крепости… Прощанье вышло дурацким, скомканным. Кёлберт снова притащился на репетицию хора. Мялся в дверях, сжимая в руках шапку. — Ты здорово поёшь, — улыбнулся, когда Ивар приблизился. Ивар пожал плечами и ничего не ответил. Кёлберт вздохнул, и улыбка тут же пропала с лица. — Знаешь, папа сказал, что они все дела закончить успели до праздников. И билеты на самолёт уже купил. Рождество встретим дома. — Вот как, счастливого пути тогда, — старательно-равнодушно ответил Ивар. — Я ведь и сам узнал только утром… Ивар отвернулся, вперив взгляд в разноцветный витраж, а после прикрыл глаза и вздохнул. Нет, всего, что на душе, не скажешь. Ивар молча сжал его плечо. — Когда уезжаете? — Сейчас, папа в машине ждёт. Ивар чуть было не выругался, однако, прикусил губу. Может, католик из него и паршивый, но всё же он в божьем храме. — Может он подождать ещё минут пятнадцать? Я скоро приду, а ты стой здесь, хорошо? Кёлберт кивнул и проводил обеспокоенным взглядом. Ивар и правда вернулся быстро, бежал, загребая ботинками снег, и даже куртку не застегнул. Кёлберт топтался у дверей часовни, взволнованно кусая губы. Ивар так и не придумал каких-то там подходящих слов, молча всучил подарок, спрятанный во внутреннем кармане куртки. — Хотел Рождества дождаться, но… пусть будет на память. — Ух ты, это мне? — бережно развернув обёрточную бумагу, Кёлберт во все глаза уставился на деревянный кинжал с резной ручкой. Ивар любил мастерить всякие штуки из дерева. Кёлберт часто ходил с ним в кружок исторической реконструкции. Правда, меч для него был тяжеловат, да и наблюдать он любил больше, чем участвовать. Но всё же Ивар решил, что подарок ему понравится. — Ну, а кому ещё? Кёлберт просиял и обхватил его обеими руками. Ивар похлопал его по спине. Видать, угадал с подарком. — Ладно, хватит, отлипни. Кёлберт мигом расцепил руки. — А у меня для тебя тоже есть подарок, — он ускакал к машине и вскоре вернулся с увесистой коробкой, обтянутой серебристой лентой. — Только ты потом открой, а то… нам и правда надо уже ехать, — смущённо улыбнулся Кёлберт. — Я буду тебе писать! — громко воскликнул он, вероятно, чтобы скрыть неловкость. Ивар хохотнул. — Это угроза? Кёлберт поджал губы. — Нет, я буду скучать. Ивар, конечно, не посмел сказать того же, однако заулыбался абсолютно искренне и без ужимок. Переложил коробку в левую руку и хлопнул его по плечу. — Ладно уж, может, когда-нибудь ещё увидимся. — Да, ты приезжай в гости к нам, на каникулы. И папа не против, я с ним уже договорился. — Видно будет, — ответил Ивар, и Кёлберт несмело улыбнулся и зашагал к машине. Долго махал ему с заднего сидения, и Ивар тоже поднял руку в прощальном жесте. Вернувшись в школу, он распаковал подарок. Это оказалась фигурка дракончика — не игрушка, а металлическая статуэтка. Тяжёлая и колючая. И дракончик шипасто-яростный — настороженный, с большими распахнутыми крыльями и длинным хвостом, обвившимся вокруг камня или скорее осколка скалы. О, подарок отменный! И где только Кёлберт его откопал? На короткую смску, Кёлберт ответил восторженными смайликами. «Знал, что тебе нравится всякое-жуткое, и подумал, что это тоже понравится». Ивар погладил дракончика, пристроенного на широкий, заваленный книгами подоконник, указательным пальцем. Развалился на кровати и поправил подушку. «Сам ты — всякое-жуткое, дурачок! Это мой талисман». Ивар отложил телефон на тумбочку и расстегнул браслет с тяжёлыми металлическими звеньями и оскаленной драконьей пастью. Не то, чтобы всерьёз верил во все эти амулеты и прочую мистику, но всё же браслет почти не снимал несколько лет. Дракон — символ года, в котором он родился. Может, он и правда удачу приносит, как знать? Кёлберт написал, что на посадку зовут, Ивар пожелал счастливой дороги. Он почти успел заскучать, хорошо, что каникулы всего через пару дней. Комната справа вновь пустовала. Ивар однажды пошутил, что она проклятая. А Кёлберт — наивный и доверчивый, повёлся. Ивар наплёл что-то про призрак монашки, являющийся по ночам к тем, кто в эту проклятую комнату заселился. Глупая страшилка, способная напугать лишь детсадовца. Однако Кёлберт аж побелел, и страх его был таким осязаемым, разлившимся тягучей смолой по стенам, что Ивар едва удержал поползшую ухмылку. И, уж конечно, не смог удержаться от того, чтобы ночью не выбраться на улицу и не постучать в окошко. Кёлберт своими воплями перебудил полшколы, но утром Ивар, конечно, во всём признался. Шутка, повторенная дважды, уже не кажется такой смешной. Кёлберт тогда хоть и надулся, но отошёл быстро. И снова между ними наступил мир и дружба на расстоянии двух шагов. А иначе Ивар и не умел.