Где ты?

      Кан Сыльги.       Кан-Сыль-ги.       Прекрасное имя для прекрасной девушки, которая находится у меня на виду двадцать четыре часа семь дней в неделю и не знает о том, что я рядом с ней. Всегда на расстоянии вытянутой руки у неё за спиной. Я многое вижу: как она улыбается, поправляя волосы, смеётся, учит напряжённо лекции, готовясь к сдаче контрольных и лабораторных, разбирается в деканате с преподавателями, которые что-либо ей сделали. Я знаю наизусть все имена, которые досаждают ей, знаю лицо каждой её подруги и с удовольствием избавил бы её от недругов, которые заполняют коридоры университета и смотрят на эту девушку, словно животные. Животными они и являются — своими мерзкими звериными инстинктами они оскверняют её руки, её тело своими объятиями, прикосновениями. Мерзкие твари, они не имеют никакого права даже подходить к ней, дышать тем же воздухом, что она, видеть её чистый ангельский лик. Она прекрасна, как дышащий жизнью цветок, свежа, как роса на траве рано утром, никем не осквернена, как святая.       Только где ты сейчас, Кан Сыльги?       Вот она — у окна в коридоре, в руках бутылка с водой, а рядом одногруппница из числа подружек, а между ними разговор о какой-то пространственной теме. Сыльги слушает рассказ о том, какое прекрасное бельё подружка купила на прошлых выходных, как кожа в нём дышит и как же её парень легко его снимает. Кан только улыбается на такие реплики; у неё нет парня до сих пор, пускай она учится уже второй год в университете, на неё только смотрят, только взглядами кусают да пытаются оттяпать хотя бы половину того великолепия, что она скрывает под своей одеждой. Я знаю, о чём говорю: я живу в доме напротив её, из моего окна торчит телескоп, и я каждый вечер смотрю в окошко её комнаты. Сначала она кладёт сумку на стол, вздыхает тяжело, убирает тёмные шелковистые волосы в хвост, а потом начинает раздеваться. Блуза, чистая и отглаженная, вешается на вешалку, потом снимается такая же чистая юбка в лёгкую клетку: красиво и совершенно не раздражает, и девушка остаётся в одном нижнем белье. Оно каждый раз разное, будто комплекты не повторяются, а сегодня Сыльги в бежевом, красивом, подчёркивающем точёную фигурку, я сам видел, как она утром, проспав немного, выхватывала, стоя в одних трусиках, из шкафа бюстгальтер, прятала в нём свою грудь и спешно одевалась, чуть ли не плача. После того, как она снимет и блузу, и юбку, она скидывает лифчик и совершенно не стесняется своего тела, а там было на что посмотреть: округлая форма груди так и манит пальцы, тёмные соски-горошины возбуждают с такой силой, что хочется сейчас же прийти к ней и целовать до исступления. Она недолго ходит полуголой, выхватывает из шкафа халат, скрывая своё тело, и полотенце, и идёт мыться. У меня нет дополнительных глаз в ванной комнате, хотя я уже прикупил и отмычки, и скрытые камеры, остаётся лишь подгадать момент, когда Сыльги нет дома. Тогда я увижу её всю в евином одеянии, наслажусь открывшимся видом, почувствую её всю даже сильнее; обнажённые люди — раскрытые книги, их можно читать по слогам, построчно, наблюдать всю их жизнь на коже.       Я вижу многое в Сыльги: вся спина в шрамах, ягодицы в растяжках от похудения и набирания веса, но она остаётся дружелюбной, позитивной в стенах университета. Читая как-то в библиотеке книгу, я слышу, как она плача рассказывает одногруппнице, что родной отец избивал её, брал тонкие прутья и хлестал по спине. То она для него была слишком тощей, то слишком толстой, то чересчур блядиной, то чересчур монашкой. Я знаю, что Кан Сыльги травмирована, потому и живёт одна, позволяя себе в определённые дни просто рыдать, свернувшись на кровати, и тогда я ощущаю что-то сродни сочувствию, набираю номер доставки и оплачиваю до дверей заказ. Она любит слишком уж девчачью еду: суши, обязательно запечённые ролы с лососем и много имбиря, потому что этот острый вкус ей нравится, а больше всего мне нравится наблюдать её удивление, когда доставщик говорит, что заказ оплачен, а ему надо спешить на другие адреса. Девушке не хватает сообразительности позвонить в тот суши-бар, где я оформлял заказ, стрясти с них номер, позвонить, узнать — да сделать хоть что-то, чтобы я не подумал, что она доверчивая дурёха.       Она не оборачивается, когда я иду за ней. Не отводит глаз, когда я смотрю ей прямо в лицо. Неловко улыбается, когда я смотрю на неё с улыбкой.       Дурёха.       За тобой не пытаются таким способом ухаживать.       — Староста учебной группы четыреста два, Им Джебом, пожалуйста, пройдите в деканат, — разносится по университету, нервируя меня и заставляя пальцами сломать зубочистку, находящуюся в руках.       И вот опять меня отвлекают от наблюдения за Сыльги, опять долбаёбы-одногруппники что-то не поделили и не знают, как что-то решить без меня. Злость берёт под горлом и решает не отпускать до того момента, как я не явлюсь к парням и не скажу, как же они меня достали; жалко, не сообразил, что мог отказаться от полномочий ещё в первый день обучения. Сыльги никуда от меня не убежит, но хочется, чтобы она была рядом как можно дольше, но уже в следующую секунду приходится разворачиваться и уходить от своего ангела, маленькой мечты, которую хочется схватить, которую не хочется разрушать.       В деканате, как всегда, царит полный хаос из-за моих одногруппников, что уже не раз получали дисциплинарные взыскания из-за того, что не умеют сдерживаться и выяснять отношения мирным путём. Оба парня сидят перед замдеканом, а я встаю за ними, коршуном нависая, чтобы они почувствовали, как тяжело мне с ними, и женщина перед нами кивает.       — Мне кажется, стоит уже говорить о вашем отчислении, потому что весь университет и ваш староста уже устали об извечных оповещениях, — я киваю, криво ухмыляясь — не было бы этих двух глупцов, я мог бы проводить намного больше времени рядом с Сыльги. — Вы не способны ни с кем найти общий язык, на вас докладывают преподаватели, потому что вы только срываете пары, и нам всем это надоело. Пожалуйста, от имени ректора, прошу вас прийти сегодня после шести часов вечера сюда и забрать свои документы. После этого мы незамедлительно подпишем приказ о вашем отчислении, — я киваю, внимая всем словам и с раздражением понимая, что мне снова сокращают время любования Кан Сыльги. — Им Джебом, — наконец-таки обращаются ко мне, будто до этого не замечали моего присутствия, — пожалуйста, тоже останьтесь в университете до того момента, как господа Ко и Ким заберут документы.       — Конечно, госпожа, — проговариваю я, похлопывая парней по плечам и слегка сжимая, давая понять, насколько я не радуюсь, что снова остаюсь сверхурочно. — Ещё что-то?       — Нет, больше ничего, Им Джебом, можете идти.       Поклонившись, я ухожу из деканата, с облегчением понимая, что совсем скоро обоих парней не будет в этом университете и мне станет чуточку легче жить. Остаётся только найти Кан Сыльги, снова посмотреть на неё, представлять бесконечно, как она ютится рядом, а потом идти за ней след в след, чувствовать её рядом только по одному мановению туалетной воды, а потом смотреть, чем она занимается в своей комнате. Я, конечно, буду лишён этим вечером времени, чтобы созерцать её, как в картинной галерее, где она — самая красивая, но не вписывающаяся в выставку скульптура. Я потом наверстаю, потом буду бесконечно трогать её волосы во сне, насаживать на свой член и слушать её полустоны с шёпотом «Не останавливайся».       Сыльги мне снилась много раз, и первые сны были донельзя невинными, даже красивыми, будто я был обычным возлюбленным, что переживал свою первую любовь. Там она бежала рядом со мной, держала за руку и молча улыбалась, показывая своё расположение, а я гладил её лицо, глупо что-то говорил и знал, что это не реальность. Сны становились жёстче день ото дня, там я хватал её за шею, кусал её до алых отметин, а она хохотала, как соблазнительная дьяволица, раздевалась и обхватывала пухлыми губами мой член. Я помню каждое её прикосновение в тот первый раз: вот член скользит по её языку и упирается прямо в горло, будто оно только для меня и создано, а потом она повторяет эти действия много раз, обводя языком каждую выпуклость и неровность, чтобы потом я со стоном кончил ей в рот. В трусах тепло после таких снов, весь низ живота забрызган семенем, а мне сводит все мышцы, да так, что ненависть к этой девчонке пересиливает любовь. После таких снов я в панике ищу влажные салфетки, потому что в ванную пойти никак — живу с одногруппником, с которым делю арендную плату на двоих, и спешно вытираюсь. Когда напряжение спадает, я снова засыпаю и вижу Сыльги.       Сыльги-Сыльги-Сыльги. Ты везде, моя крошка, мой птенчик, моя маленькая бабочка, которую я хочу приколоть булавками к дощечке и наблюдать за ней, зная, что она только моя, мне принадлежит и больше никому.       Во сне, конечно же, она мне не только отсасывает, но это происходит намного чаще, а я люблю те сны, где открываю дверь, а она лежит на кровати в полупрозрачном пеньюаре, в развратной позе, улыбается, как настоящая змея-искусительница, а потом говорит, как же она меня хочет. Она позорно стонет, выгибается, потирается о меня, протягивает руку — и я хватаюсь за её ладонь, падая в омут сладострастия, где она позволяет мне делать с ней всё, что душе угодно. И я наслаждаюсь всем: заставляю её кричать в судорогах, задыхаться, лёжа подо мной, бурно кончать и накрываться оргазмом, как лавиной. Её лоно, её прекрасное лоно будто создано для меня, такое горячее, такое мокрое, такое родное и зовущее, и я не могу сопротивляться во сне. В реальности же меня накрывало много раз, когда я страстно желал её, будучи в душе, и тогда я закрывал глаза, опирался о холодный кафель стены рукой и обхватывал пальцами член, жёстко проводя по нему. Её хрупкое тело для меня в тот момент было рядом, пахло её туалетной водой, ваниль и шоколад, и у меня кружилась голова, показывалась улыбка, а из горла только вырывался стон оргазма. Я могу кончить только из-за одного присутствия её рядом, но сдерживаю себя, чтобы не наброситься, не напугать, ведь она у меня такая малютка — боится звона в дверь, заикается, если к ней обращаются, а потом поправляет волосы в смущении, что такие обстоятельства могли её смутить.       Я часто занимаюсь сексом с проститутками, часто трачу на них деньги, даже мой одногруппник Югём перенял эту привычку, и мы как-то даже пользовали одну и ту же девушку сразу. Мы были в темноте, но я всё равно представлял лицо Сыльги, её тёмные волосы, её спину с рубцами, и если бы не Югём, упирающийся в момент оргазма мне в живот, я бы эту самую Йери стал бы называть именем возлюбленной, прижимая к себе, дыша шлюшьим ароматом. После этого мы с Йери рассчитывались, ударяли её в последний раз по заднице и свистели вслед, пускай она еле стояла на ногах и хотела уйти. Но если я остаюсь с этой шлюхой наедине, я не сдерживаюсь: нападаю, трахаю её пальцами, а потом сразу нагибаю, проникая в тёплое, пускай порой и сухое лоно. Девушка стонет, пытается меня останавливать, но я оставляю засосы на её шее, называю её Сыльги и говорю, что в этот раз она от меня не сбежит. Конечно, Йери называет меня после секса психом, потому что у неё содрано везде после меня, вся спина огнём горит, а ещё ей придётся некоторое время заниматься только анальным сексом, но я даю ей столько денег, сколько она заслужила.       — Ёбаный псих, — конечно, она ходит к Югёму, но так его не называет, даже как-то наоборот, к нему идёт с радостью, хотя у меня и член больше, и страсти тоже.       И вот я выхожу вновь в коридор, там, где оставил Сыльги десятью минутами ранее, и продолжаю наблюдать за ней: вот она уже не рядом с одногруппницей, а со старостой, рослым парнем, что что-то ей говорит. Она не смеётся, не показывает своего восторга и радости, наоборот, она донельзя напряжена и явно досадует, что не успела от него сбежать. Я знаю Чхве Ёнджэ — тот ещё зануда, который слишком правильный и слишком хороший, но мне не нравится то, как он смотрит на мою Сыльги: будто она что-то для него значит, в то время как она его презирает и просто пытается выдержать его общество. Он забавный порой, да, но его номера нет в контактных списках Кан, она не звонит ему вечерами или тогда, когда ей нужна эмоциональная помощь и поддержка. Она этого ни от кого не получает, пускай сильно нуждается, потому что по глазам видно, как плечи опускаются, как голова наблюдает за собственными ногами, когда она шагает домой одна. Нет подруг, что ночевали у неё, ведь Ги врёт всем, не краснея, что живёт со строгими родителями, с которыми она бы сидела в кофейне в перерывах между своими несколькими подработками — она всё же подрабатывала репетитором и сиделкой, и пускай доход был нестабильным, кажется, она искренне наслаждалась своими делами.       Но вот опять звонок на пару — блядь, как же хочется от него спрятаться, чтобы потом объявиться рядом с Сыльги, сидеть с ней всю лекцию и просто ничего не говорить, только дышать ароматом её духов и мечтать хоть однажды прикоснуться к её телу, к её волосам, взять за ладонь и сказать, что я душу продам за то, чтобы она меня любила. Чтобы любила сильно, дерзко, воспылая и не загасая, как старая лампочка, а чтобы навсегда, как пишут в книгах, которые она постоянно читает в библиотеке, потому что не хочет возвращения в свой пустой одинокий дом. Я знаю наизусть все книги, что она читала или однажды, или читает сейчас: Шарлотта Бронте, Джейн Остин, остальные книги мировой классики, наших корейских авторов она почти не предпочитает, но когда в руки попадается что-то особенно интересное, она читает от корки до корки, цитирует, обсуждает с разными людьми, но я с ней не могу поговорить. Она не знает меня даже по имени, в то время как я знаю о ней всё — имя, возраст, привычки, распорядок дня, то, как она выглядит в одежде, без неё, как смеётся и говорит.       — Джебом, ты чего застыл? Пошли на пару? — меня легко толкают к аудитории, и я киваю, по привычке зачёсываю пальцами тёмные длинные волосы и иду к своему месту, к первому ряду, с которого легче называть отсутствующих. Моя цель как старосты как раз заключается в том, чтобы я называл отсутствующих, ругал всех, если группа что-то завалила, агитировал на участие в разных конкурсах и неизменно обо всём отчитывался в студенческом совете. Радуюсь ли я такой работёнке? Не особо: это муторно, это тянет жилы, а собрать всю мою группу в единый механизм — дело гиблое, неблагодарное, потому что у кого-то чресла чешутся побежать домой, у кого-то работа вот прямо сейчас начинается, а у кого-то уже отходит от платформы пригородная электричка. Так почему же все они жалуются, что нет никакой занятости, что им скучно, что им нечем заняться в стенах университета? Пожалуйста, всё есть, пользуйтесь, только люди сами отказываются от всего, что идёт пешочком им в руки, чтобы потом брать желаемое силой и мерзко хохотать, когда оно сопротивляется.       Пара проходит скучно: как всегда, по заведённому порядку, перечисляю всех прогульщиков и болеющих, включаю диктофон, чтобы в конце лекции немного поспать без риска потерять важную информацию, и открываю тетрадь. Там всё педантично и аккуратно — я такой со старшей школы; когда у всех играли гормоны, когда все плакали, истерили и хотели, чтобы этот ад закончился, я учился, погрузился в учёбу с головой и смог по её окончанию поступить в хороший университет. Да, на первом курсе я отрывался, хотя и в меру, а вот когда я учился уже на третьем, возникла она: моя страсть, моя любовь, моя Кан Сыльги, которая для меня словно магнит, манящая, такая желанная и такая необыкновенная, что хочется вынуть все свои органы и отдать ей на сохранение. Недостижимая мечта, на посвяте она молчала, не общалась со студентами и даже не пила алкоголь, когда я, как представитель студсовета, всеми силами вовлекал первашей во всё и говорил, что наш университет — самое райское место на всей чёртовой Земле. Сыльги не удалось тогда заинтересовать, найти новые приятные знакомства, чёрт побери, она, как большинство девчонок, не уединялась потом с парнями в ближайшем отеле, чтобы просто тупо потрахаться, и после этого я стал её уважать. А с уважением пришло понимание, что я без неё не могу, что мне нужно знать о ней всё, что если она внезапно скончается, то умру и я, лишь бы даже в загробном мире быть рядом с ней, оберегать, а потом загибаться от осознания, что она не знает моего имени.       Да и всё равно.       Пускай.       Зато она точно будет знать, что есть на свете человек, любящий её такой, какая она есть: со всеми недостатками, со всеми достоинствами, всеми комплексами и попытками их преодолеть.       После пары я сразу нахожу её, слышу, как она клянётся, что сегодня точно составит одногруппникам компанию в попойке, но пить особо не будет, ведь завтра же пиздец важная контрольная у пиздец строгого преподавателя. Она очень неловко смеётся с девочками, говорит, что у неё достаточно денег и в долг пить не будет, а потом машет им ладошкой и уходит в библиотеку, а я направляюсь за ней. След в след, глаза в затылок, и я в сотый раз понимаю, как же она красива, как же мне нравится смотреть на неё, наблюдать, а потом замечаю, с какой осторожностью она протягивает библиотекарю книгу — вероятно, старую, ветхую, и идёт к дальним стеллажам. Я устремляюсь за ней, захожу в ту же секцию и вижу, как она выбирает, что прочитать на этот раз: всех сестёр Бронте прочитала, у Остин тоже всё, и на этот раз выбрана Жорж Санд, чтобы скрасить вечерок. Ох, Аврора Дюдеван, как же я завидую вашей книге, ведь Сыльги так осторожно прикасается к корешку «Консуэло», так трепетно, будто это ценное сокровище, а не обычные испещрённые словами листы бумаги в твёрдой обложке. Кан улыбается — вижу по глазам, как она предвкушает чтение книги, а потом оборачивается и видит меня: я из-под полуопущенных ресниц наблюдаю за ней, стоя с «Грозовым перевалом» в руках, и в первую секунду прелестница пугается. После краткого выдоха она слегка кивает мне, и я делаю вид, что только замечаю её, потому и улыбаюсь немного растерянно, чтобы она не подумала, что я специально сюда пришёл, вслед за ней.       — Отличный выбор, — с лёгким смехом говорит Сыльги. — Но я думаю, что это всё же больше женские романы, чем книги для парней.       — Никогда не слышал, чтобы литературу делили на женскую и мужскую, — лицо Кан немного искажается — кажется, задеваю за живое, за то, за что она ратует, за что она готова драться, словно тигрица за потомство. Прекрасное выражение лица, прекрасная ситуация, прекрасный разговор, прекрасная девушка рядом, которая так и манит, чтобы я подошёл к ней ближе, поцеловал и сказал, что наблюдаю за ней уже второй год подряд. — Или вы другого мнения?       — Я считаю, что для девушек как раз все эти «розовые сопли» написаны, а парни должны читать что-то более брутальное, — ох уж эти глупые клейма брутальных парней и милых девушек, как же это уже достало. Эта черта меня разочаровывает сразу, но даёт понять, что она ещё живёт по чёрно-белым понятиям, до сих пор подобна школьнице и может удивлять, а ещё непосредственна. — Ну, что ж, это ваш выбор — читать «Грозовой перевал» или нет. Прошу меня извинить за излишнюю дерзость и резкость, я не хотела. А теперь разрешите пройти, у меня после этого перерыва пара у очень строгого преподавателя.       Она проходит мимо меня, слегка-слегка задевая локтем мои пальцы, и я не удерживаюсь — втягиваю носом аромат её парфюма, шампуня и кондиционера для белья; дивная, слишком дивная, слишком нежная, слишком Кан Сыльги — воплощение женственности и непорочности, Ева, упавшая из Рая, и Лилит, поднявшаяся из Преисподней. Я держусь за сердце, сжимая корешок книги, и пускай «Грозовой перевал» остаётся на полке, я покидаю библиотеку позже девушки, чтобы не вызывать подозрений, косых странных взглядов, но я всё равно чувствую, где она, в какой части здания. Я знаю, что сейчас она прихорашивается в туалете, ведь тот самый строгий преподаватель — молодой мужчина, которому половина университета строит глазки лишь потому, что он весь такой притягательный, весь такой сексуальный, что даже лишний раз хочется глянуть на него косо, пожелать в сердцах смерти и пойти в храм, чтобы там написать на фонарике, что будет запущен в небо, его имя. Это плохо — так сильно ненавидеть человека только потому, что на него обращают внимание, но я не могу с собой ничего поделать, просто сдираю кожу ладоней о собственные ногти и без единой эмоции на лице прихожу к своим одногруппникам.       Говорить об учёбе — дело пустое, потому и пары в тот день неинтересные, длинные и муторные, потому на одной из них и удаётся заснуть, а потом диктофон отключается с лёгким щелчком, что и будит меня. На часах полпятого, пары окончены полностью, а впереди ещё полтора часа, которые нужно уделить хоть чему-то, иначе я сойду с ума, потому, как только мой последний одногруппник уходит, усаживаюсь в одной из рекреаций, воспользовавшись подоконником как столом, и начинаю работать. Все документы группы, что заполняю в электронном виде, в порядке, все нужные подписи на бумагах, что хранятся в особой папке рядом с ноутбуком, есть, а дальше уже начинается лирика, задания на дом: три эссе, один реферат — первое можно начать и закончить прямо сейчас, а рефератом можно заняться ночью. На всё у меня уходит как раз ровно полтора часа, и как только наступает положенное время, вместе с двумя одногруппниками вхожу в деканат, ни о чём с ними не говоря; парням вручают в руки документы, просят расписаться, а я фиксирую у себя номер приказа об отчислении, чтобы не было проблем, и киваю уже бывшим одногруппникам. Они для меня никто, я для них никто, и всё правильно; пускай быть отчисленным с четвёртого курса — это позор, но таковы уж меры дисциплинарного комитета, который уже не находил управы на этих двух молодых людей. Они и в школе, насколько я знаю, дебоширили, буллили одноклассников и детей помладше, и деньги их отцов затыкали глаза и уши, пока в этом году не случилось страшное, ведь одна из их жертв покончила жизнь самоубийством.       Я иду домой, вспоминая, какой сегодня была Сыльги: красивая, утончённая, а ещё ближе к ночи она придёт домой полупьяной, без подруг, сразу же завалится спать и проспит до звона будильника. Я останавливаюсь посередине улицы, прерывисто дыша и осознавая, что в данный момент она пьёт, её нет дома, и сердце колотится так быстро, как никогда раньше. Я могу проникнуть в её дом при помощи отмычек, потом пролезть в ванную и установить скрытые камеры, чтобы наблюдать, смотреть, наслаждаться зрелищем: а вдруг она в душе предпочитает увеличивать напор и направлять его себе прямо между ног? А вдруг она засовывает просто в себя пальцы и, нагибаясь, двигает ими до исступления туда-сюда, выкрикивая чьё-то имя? Если она так делает, то я сделаю всё, лишь бы она об этом парне забыла, лишь бы потом кричала моё имя и знала, что для неё как парень существую только я, все остальные не достойны и её тени, а я — достоин, ведь я избранный самим богом, чтобы заваливать её на кровать, до синяков сжимать кожу, до засосов целовать и заниматься сексом до визга.       Я быстро забегаю домой, скидывая ненужные сумки и выпивая для удачи баночку пива, и переодеваюсь в более облегающую и тёмную одежду, чтобы после этого, захватив все нужные мне вещи, выйти из дома и пойти прямо, чтобы потом перемахнуть через забор и оказаться перед дверьми её скромной обители. Моё сердце делает кульбит, когда дверь всё же поддаётся отмычкам и отпирается под мою улыбку; я тщательнейшим образом вытираю ноги ещё на улице, чтобы она не заметила потом следы моего пребывания в собственном доме и не пугалась, а потом оглядываю её дом. Хороший, просторный — родители не пожалели денег, чтобы их дочка съехала и стала жить самостоятельно, везде до боли знакомый педантичный порядок, а в ванной будто никто и не бывает, ведь там нет большинства баночек, как у всех девушек, там просторно и свежо, но при этом я сразу нахожу, куда можно засунуть маленькие скрытые камеры. Простите, продавцы, я использую их уж точно не так, как надо, в особенности когда их устанавливаю через приложение на телефоне и улыбаюсь, понимая, что сработало, что у меня теперь есть ещё кое-что, некая тайна, которой я ни с кем не поделюсь. Я выхожу из ванной, аккуратно прикрывая дверь и выключая свет, и позволяю себе постоять так пару мгновений, напитаться её запахом, а он везде: в воздухе, в стенах, в её постели, что прямо передо мной, и я спешно прикасаюсь к холодным простыням, потому что она тут лежала утром, глажу подушку, а в завершение трогаю некоторые её вещи. Я хочу оставить здесь следы своего присутствия, хочу дать ей знать, что я здесь, совсем рядом, что я нуждаюсь в ней, словно страждущий, но нельзя, и в следующую секунду с ужасом понимаю, что в дверном замке звенит ключ.       На раздумывание у меня минута, и я использую её, чтобы открыть окно, вытолкнув москитную сетку, вскочить на подоконник и упасть на землю, чтобы потом вылезти с другой стороны её небольшого сада и сделать круг по району. Если она увидит вторженца в доме, поднимется крик, будут проблемы, а я не хочу, чтобы она зря расходовала свои голосовые связки. Я всё же сохраняю имидж хорошего порядочного парня, и то, что мне это немного не удаётся — просто досадная оплошность. Сделав круг, я исчезаю за дверью своего дома, встретив на кухне Югёма, что спрашивает, не хочу ли я есть, а я уже сыт по горло приключениями и хочу посмотреть на Сыльги тогда, когда она пойдёт в ванную.       Я сажусь рядом с телескопом, по привычке вновь направляю взгляд в сторону её дома, и что же я вижу? Хмурясь и кусая губы, она устанавливает обратно москитную сетку, потом закрывает окно и немного ёжится — кажется, только заметила, что прохладный весенний воздух наполнил комнату. Около её кровати стоит незнакомая коробка, и девушка берёт её, распаковывая, а я с открытым ртом понимаю, что это не просто коробка, а с секс-игрушкой внутри. Вибратор, вполне себе большой, с разными насадками, и Сыльги слишком пьяная, чтобы не опробовать его на себе. Собирает согласно инструкции, суёт батарейки, а потом включает, явно ничего не понимая, но глупо улыбаясь, будто она получила его в честь дня рождения, так как давно хотела — как ребёнок, честное слово, только детям не положены такие игрушки.       Затем привычный ритуал раздевания, когда она показывает мне всё своё тело, но в этот раз на пол к бюстгальтеру падают и трусики, и мне становится нечем дышать. Сыльги аккуратная во всех частях своего тела, её ягодицы подтянуты, сочны, к ним хочется прикоснуться, их хочется отшлёпать, потому что она плохая девочка, раз решилась воспользоваться вибратором. Как мне нравится смотреть на неё, как мне хочется трогать её в тот момент, когда она опускается на кровать и пьяным взором очерчивает все изгибы вибратора; и кажется, будто она впервые перед собой видит такое устройство, ведь губы закусаны, а глаза стыдливо прикрыты. Напряжение в штанах уже не даёт мыслить здраво, и я запускаю за пояс руку, обхватываю набухший член и закусываю губу, чтобы не взвыть; Югём зовёт есть, я лишь с раздражением огрызаюсь, не могу ведь оторвать взгляд от Сыльги, что разводит ноги и прикасается вибрирующей игрушкой к себе. Её глаза широко раскрываются, как и рот, соски торчат, а я представляю, что она чувствует, когда её клитора касается что-то постороннее, как вибрация доводит до быстрого оргазма, из-за чего она срывается с места, зажимая место меж ног, и я сам устремляюсь к телефону, чтобы досмотреть представление до конца.       Сыльги смеётся, опираясь о стену, мне не слышен перезвон её дивного смеха, но я вижу вблизи её тело: такое нежное, такое аккуратное, и с вздрагиванием кончаю в ладонь, тяжело дыша и всё же понимая, что для этого раза достаточно. Югём уже надрывается, ржёт, спрашивает, не дрочу ли я, я же в ответ говорю, что он полнейший идиот и ему стоит пригласить Йери, раз так не терпится потрахаться — и он замолкает, но потом будто бы кому-то звонит, потому что выскакивает из дома, а я плетусь вниз. На плите наш ужин — как всегда, лапша, немного переваренная, но я добавляю к ней вчерашнее холодное мясо, и есть вполне можно, даже вкусно.       Уже в душе я осмысливаю, что сегодня видел, и понимаю, как же мне не хватает рядом Кан Сыльги, как я хочу быть для неё тем самым, но одновременно одолевают сомнения: если она купила себе вибратор (или ей подарили), она хочет раскрепоститься для кого-то? Не может она же нечто такое покупать чисто для себя, для собственного удовлетворения, она же совершенно не такая — она особенная, своеобразная, милая и нежная, потому и не водит к себе парней и не уединяется с ними в отелях. Она чистая, невинная, и это не образ, созданный моим воображением, это она и есть, вся, целиком, до основания. А вибратор в её доме — просто досадная оплошность, ненужный мазок на величайшей картине, который немного добавляет перчинки, чтобы потом эта девушка показала себя. Клянусь, Кан Сыльги, однажды мы с тобой займёмся сексом, я обласкаю каждый твой шрам, поцелую каждую клеточку твоего тела, сделаю так, чтобы ты враз забыла о тех, кто с тобой спал хоть однажды.       В университете душит всё: и то, что рядом с Сыльги вертятся одногруппницы, и то, что ей не дают продохнуть остальные студенты, время от времени пихающие её локтями. Будь моя воля, я бы давно их всех перерезал, как свиней, каждого, кто косо на неё смотрит, выпотрошил, а потом презентовал ей сердце каждого из убитых, утёр кровь с лица и улыбнулся. Да, может, я псих, сотню раз псих, но я действительно люблю её настолько, что готов стать сторожевым псом, спящим на её коврике, электрошоком, который самостоятельно оглушит бандитов, что позарятся на её честь, кем угодно, лишь бы быть рядом. Она ничем не выдаёт, что было вчера, лишь кому-то что-то шепчет, потом краснея и хихикая, но потом разговор перерастает в обсуждение книг — чёрт, лучше бы шмотки обсуждали, потому что кажется, будто девушку совершенно не волнует вчерашнее. А мне хочется услышать о том, что она испытала, какие были эмоции, чувства, хоть что-то, что мне расскажет немного нового о ней, потому что вся старая информация наскучила; хочется взрывов, фейерверков, внезапных признаний и собственной ревности, что выела бы изнутри. Её одногруппница, Чон Соён, слишком уж легкомысленна, потому и кричит то, что я хочу слышать, спрашивает практически во весь голос:       — И как тебе тот вибратор, что я подарила?       А Сыльги внезапно краснеет всем лицом, судорожно пытается что-то из себя выдавить, а потом хихикает глупо, наклоняет к себе девушку и что-то горячо ей шепчет на ухо. В этот момент я понимаю, что не она сама купила себе в подарок игрушку, а её подруга случайно или намеренно зашла в секс-шоп и купила вибратор, дабы потом смущать мою прелестницу. Но кажется, что Кан более-менее довольна: не будет человек так широко улыбаться, если ему что-то не нравится, и я вижу настолько искренние и яркие эмоции, понимая, что всё это не просто так. Кажется, Сыльги для кого-то себя готовит, для кого-то важного, нужного, и я не хочу, чтобы этот таинственный «кто-то» срывал с неё одежду, целовал грудь, вводил в неё свой член и ловил губами её губы. Нет, этому не бывать, я качаю головой и сжимаю руки в кулаки, чтобы прийти в себя, но не могу — ярость и страсть затмевает разум, мир переворачивается с ног на голову, а я сам чувствую, что не могу успокоиться без посторонней помощи. Она смотрит на меня долго, протяжно, мой глаз дёргается, а она так и не узнаёт того незнакомца из библиотеки, что взял при ней «Грозовой перевал» Эмили Бронте и горячо спорил, что не существует мужской и женской литературы. Сыльги лишь улыбается мне, заходит в аудиторию, и я больше понимаю, чем слышу, что звенит звонок на пару, а меня колотит от всего, что происходит, хочется придушить себя собственными руками и выкинуться в окно, но все окна закрыты, ручки сняты — слишком много выпадало студентов во время сессий и допсессий, потому преподаватели и ратуют якобы за безопасность.       Я не сдерживаю себя: уже откровенно рядом сижу в столовой с Сыльги, смотрю только на неё, следую за ней, благо что кабинеты, в которые нам нужно идти, рядом, а потом караулю её везде, куда она идёт. В библиотеке подхватываю и сортирую книги, рядом с женским туалетом заигрываю с какой-то студенткой, которая и в половину не так красива, как моя Ги, в деканате уточняю, не натворил ли кто из моих парней что, снова выбиваю расписание экзаменов и откровенно бешусь, что мне снова его не дают. Кан ничего не замечает, и пусть я за её спиной, она не чувствует моего присутствия, не знает, что я тут, совсем рядом, и пускай она уносится вдаль, как только звенит звонок, я тихо ухмыляюсь.       Сегодня первый день сезона дождей.       Я иду за ней из университета, не нагоняю, держу расстояние, чтобы она могла спокойно поговорить со своими подругами, распрощаться с ними на остановке и сесть вместе со мной на ближайшем автобусе в нашу сторону, только я сажусь сзади, а она — ближе к переду. Включает телефон, звонит маме, и до меня доносится краткий разговор: здороваются, дежурном спрашивают, как дела, как прошёл день, а после паузы её мать снова просит Сыльги приехать на выходные к ним, и я вижу, как девушка вся сжимается, как ей не хочется ехать, как ей хочется, чтобы её оставили в покое, но «Да, я приеду» срывается с губ, и я ухмыляюсь. Она ведь снова не сдержит своё обещание, снова будет затворничать, плакать в подушку и лежать на кровати пластом, только под вечер напрягаясь над очередным рефератом или эссе. Дождись, милая, скоро всё кончится, скоро ты окончательно станешь моей, а сейчас мы оба выходим из автобуса, оба скрываемся под зонтами и идём в одну и ту же сторону — в сторону её дома.       Она шарится в сумке, чихает от холода, что наполняет всё тело, и чуть не роняет свою находку на мокрый асфальт, в лужу, но вовремя её перехватывает, хихикает и вставляет в дверной замок. Я стою буквально за ней, жду, когда она сложит зонтик, зайдёт, оботрёт ноги о коврик и, обернувшись, увидит меня — конечно же, она испугается, вскрикнет, а я зажму рукой её рот, признаюсь в любви и скажу, что она просто прекрасна. Я много раз представлял этот момент в прошлом: мы молоды, красивы, стоим на пороге дома, словно в какой-то дораме, потом улыбаемся друг другу, но серия про ухаживания полностью стёрта из моей памяти, потому что я хочу от неё только лишь одного. Секса. Действительно животного, мерзкого и ужасного секса, чтобы он выжигал внутренности, делал из меня не человека, а из неё — не женщину, и сейчас, когда она открывает дверь и моя тень падает на пол прихожей, Сыльги пугается, оборачивается и вскрикивает. Небо прорезает молния, а я выгляжу как мрачный жнец, пришедший по её душу, но улыбаюсь, слушая её крики и видя то, как она падает на пол. Она до смерти напугана, она не знает, кто я, её зонтик валяется сломанным рядом, а сама она пытается меня прогнать.       — Неадекватный! Кто ты? Уходи отсюда! — всё кричит она, а я просто складываю зонтик и вхожу в её дом уже не просто как вор, желающий всюду расставить свои скрытые камеры, а как полноправный хозяин. — Я не знаю, кто ты, но заклинаю тебя — уходи, а то вызову полицию!       — Полиция не прибудет, крошка, — я прохожу чуть вперёд и улыбаюсь, протягивая руку прямо к её испуганному лицу и понимая, что она чуть от меня отдаляется, отползает. Но её сумка рядом со мной, телефон не выхватит, не позвонит никому, а сейчас её саму действительно никто не спасёт от меня — я её Бог, я её Дьявол, я тот, кто сделает её несчастной и счастливой. — Ты же однажды пыталась написать заявление на своего отца, — я закрываю собственный зонтик и осторожно вытираю ботинки о коврик, вскоре скидывая их. Сыльги смотрит на меня с ужасом, отползает назад, но утыкается спиной в стену, а в глазах слёзы блестят алмазами, потому что об этом позорном событии из своего детства она рассказывала однажды по секрету Чон Соён, а она же такая глупая, ай-ай-ай, кричит на всех углах университета обо всех секретах всех людей. — Помнишь же, Сыльги-я, что тебе сказали в полиции? «Когда убьют, тогда и приходите».       — Нет, нет, нет! — и девушка срывается на бег, только бежать некуда, впереди только кухня и её собственная спальня, которую нечем забаррикадировать, а я наступаю ей на пятки, улыбаясь. — Что тебе нужно? Бери деньги, бери всё, что хочешь, и уходи из моего дома! Клянусь, я не буду вызывать полицию, а я умею держать обещания!       — Если уж мне позволено взять всё в этом доме, — я перехватываю студентку за локоть, слегка его выворачивая, и с губ девушки срывается всхлип вместе с болезненным стоном, — то я возьму тебя.       Я насильно дёргаю её на себя и целую её припухлые губы, чувствуя солёный вкус слёз и её кулаки, пытающиеся побольнее меня ударить в области груди, но я никак не реагирую на её удары, только выворачиваю руки и слышу сквозь её всхлипы слова проклятий. Почему же ты сопротивляешься, Кан Сыльги? Почему же ты так отчаянно борешься, когда знаешь, что я так сильно тебя люблю, что целую только твои губы, только твои ягодицы сжимаю и желаю только тебя, всю, целиком и полностью, чтобы ты принадлежала мне до самой последней родинки на твоей пояснице, до самого последнего волоска на твоём теле. Я готов тебе подарить всего себя, показать свои достоинства и недостатки, обнажить каждую сторону, чтобы ты её оценила, но девушка внезапно бьёт меня по лицу, отталкивая, и бежит в сторону ванной комнаты, чуть не сдирая себе руки о ручку. Слышу щелчок замка и улыбаюсь — дурёха, я же всё равно доберусь до тебя, возьму тебя, только сейчас ты злишь неимоверно, заставляешь подключаться мою вторую, плохую сторону, которая не очень радуется твоему сопротивлению, твоим крикам и сдавленным всхлипам.       — Где ты, моя пташка? Где ты, моя Кан Сыльги? — пою я, ища по всей комнате хоть что-то, что поможет мне в выбивании двери, но даже самого простого лома нет под её кроватью, только коробки с пуговицами и нитками и море пыли. Разминая плечи и руки, я насвистываю себе под нос простой мотив, а потом скидываю на комод кожаную куртку, чтобы она не порвалась, и становлюсь напротив двери. — У тебя есть ровно пять секунд, чтобы открыть дверь, а то я за себя не ручаюсь, — честно отсчитываю пять секунд, а потом разминаю шею. — Ты сделала свой выбор, Кан Сыльги.       С первым ударом слышу, как она кричит — долго, протяжно, словно раненое животное, в которое выстрелил охотник, но не убил, и никто не услышит девушку, не придёт на помощь. Со вторым ударом я слышу, как она, вопя, вскакивает на ноги и начинает что-то судорожно искать, а с третьим ударом я срываю с петель дверь и вваливаюсь в ванную комнату, но Сыльги так и не находит, чем меня поразить — размахивает бутылкой шампуня и пытается меня отговорить делать с ней хоть что-то, но я лишь смеюсь: какая забавная, милая, действительно как перепуганное животное, которое не до конца добили. Как только отбираю шампуни и ставлю их на место, Кан делает попытку сбежать, но я ставлю ей подножку, и девушка с оглушительным визгом летит вниз, на ковёр, разбивая себе нос и прикусывая до крови язык. Я настигаю её следом, переворачиваю на спину, снова целую, кусая губы, подбородок, и больше чувствую, чем слышу, как она кричит, пытаясь отпихнуть меня ногами, но я больше, крупнее, пережимаю ей все конечности и нетерпеливо разрываю блузку, слыша её сдавленные рыдания.       — Пожалуйста, не надо, только не это, пожалуйста, я беременна, — Сыльги мотает головой, завизжав, её волосы размётаны по полу, слёзы закатываются в уши, а я буквально сдираю с неё верхнюю одежду, обнажая такие желанные груди, припадая к ним и захмелев от одного аромата её тела. Беременна? Смешная уловка, старомодная, но почему же ты этого не хочешь, Кан Сыльги? Почему ты брыкаешься, пытаешься вырвать мои волосы?       — Какая непокорная, — выдыхаю ей в губы и улыбаюсь, — и как же мне это нравится.       Схватив её за плечи, приподнимаю немного и со всей силы прикладываю её головой о пол, и девушка хватается за мои руки, глаза не могут сфокусироваться, а я продолжаю своё дело, целую её, избавляю от одежды и глажу всё её тело. Не могу себя сдерживать, снимаю с неё и юбку, и колготки с нижним бельём, а она всё плачет, вторя дождю за окном, и вновь просит меня пощадить её, уйти, сделать так, чтобы она меня больше не видела. Но я не даю ей и слова вставить, снимаю ремень с собственных штанов, вынимаю из её пальто пояс и связываю ноги с руками, чтобы она не билась больше, не дралась, и делаю всё так туго, что она стонет от боли. Она лёгкая, а когда я её бросаю на кровать, она чуть не стукается о стену; я подхожу к ней, спешно избавляясь от одежды, и она будто впервые видит мужской половой орган, пугается, пытается отползти как-то, но я поворачиваю её к себе.       — Не веди себя так, словно ты девственница, — и вижу, как её глаза расширяются, как там вновь набухают слёзы, но я уже определил её судьбу. Зажав её нос, заставляю открыть рот, а потом сую туда свой член, впервые осознавая, что такой отсос происходит наконец-то не во сне; наконец-то я чувствую, как её губы, настоящие, обхватывают мой член, как её язык скользит по стволу, как она пытается меня укусить, но не получается, потому что за каждое неповиновение я бью её по лицу. Кровь размазана по носу, щекам и подбородку, там же везде слюна, а я сам уж изнываю от того, как же мне хочется её трахнуть, но вот она вновь пытается уползти, а я хватаю её поперёк талии и возвращаю к себе. — Далеко собралась, моя пташка? Не бойся, тебе больно не будет.       — Не надо, — вновь начинает всхлипывать, и я целую её загривок, спину. — Пожалуйста… не надо…       Я не сдерживаюсь — мой член с трудом проникает в её влагалище, и я слышу её сдавленный из-за моих рук на её шее вопль и новые рыдания, которые никак не перерастают в стон наслаждения. Выдыхаю, понимая, что даже мои собственные ощущения какие-то странные, ненормальные, и осознаю, что до того момента, как я начал заниматься с ней любовью, она была девственницей. Ей больно, ей тяжело, я вижу это по тому, как дёргается подо мной её тело, как она просит меня отстраниться, но делает себе же больнее, постоянно двигаясь, а потом уже ввожу член во всю длину и слышу всхлип. Больше нет криков, воплей — остаются только всхлипы, жалкие слёзы, а я просто держу её за плечи, двигаюсь быстро, получая неимоверное удовольствие; конечно же, это не те ощущения, что я переживал во сне, это нечто другое, нечто новое, нечто сладостное, потому я целую её кожу, выбивая всю дурь из неё и из себя, а потом кончаю ей на ягодицы. Мой ангел, моя пташка с окровавленными крыльями, мне так нравится утирать твои слёзы, смешанные с кровью, что я не могу удержаться, снова целую тебя в губы.       — Я могу знать имя парня, кто был моим первым? — обесцвеченным голосом спрашивает бледная Сыльги, когда я развязываю её руки и ноги, видя оставшиеся красные полосы.       — Им Джебом, — произношу, не скрываясь совершенно — она всё равно не пойдёт в полицию, ведь быть изнасилованной позорно, а если и придёт, то её заявление не примут. — Мы с тобой учимся в одном университете. Помнишь, это я в библиотеке взял «Грозовой перевал».       Я целую её напоследок, одеваюсь и ухожу, до сих пор чувствуя на себе её взгляд, такой беспомощный, такой серый, и прихожу домой. На лестнице на второй этаж сидит Йери, прикуривает от собственной зажигалки, и я прошу у неё и сигарету, и зажигалку, затягиваясь вместе с ней о опираясь о балясины. Проститутка молчит, я тоже, да нам и разговоры не шибко-то нужны, всё равно понятно, что оба вытраханы донельзя, только одна трахается за деньги, а я со своей любовью, с девушкой мечты, со своей пташкой, которая принесла мне внеземное удовольствие.       — Джебом, — она впервые, кажется, обращается ко мне по имени, и я оборачиваюсь, стряхивая пепел в банку из-под кофе, что сюда недавно бросил Югём — это всё же наше самое любимое место для курения, и каждый гость, приходящий сюда, считает своим долгом выкурить сигарету именно здесь, — я бы на твоём месте не держала телескоп направленным на соседские окна.       — Что ты видела? — спрашиваю я, сплёвывая, и вижу, как Йери съёживается. — Мне повторить вопрос?       — Я ничего не видела и ничего не знаю, — как заученное стихотворение, говорит проститутка, и я достаю из заднего кармана штанов помятую купюру, засовывая ей в бюстгальтер. Она по привычке убирает её в карман и тушит сигарету о перила, выкидывая бычок в банку из-под кофе.       — Молодец, умница, Йери.       День в университете, второй — нигде нет Кан Сыльги, о ней волнуются, о ней везде спрашивают, а потом, прямо во время пары, когда я сплю сном младенца, так как ночью измучил себя дрочкой на тело девушки, которую трахал, за мной приходят. Меня буквально выдёргивают из-за стола, и ни я, ни преподаватель с моими одногруппниками не знают, что происходит, почему за мной приходит полиция, просят встать, как преступника, и говорят в тишине аудитории:       — Вы Им Джебом? — я киваю, так как это само собой разумеющееся. — Пройдёмте с нами на допрос.       Полицейским выделяют целый кабинет для проведения допроса, разгоняют зевак, и меня сажают на стул перед огромным столом. Кабинет не впечатляет — маленький, узкий, будто созданный специально для того, чтобы в нём давить на психику. Я не ощущаю здесь ровным счётом ничего, мне просто хочется вернуться на пару, потому я поторапливаю сотрудников полиции, чтобы они как можно быстрее сделали всё, что надо, и отпустили меня. Я ни в чём не виновен, я староста, ответственный студент, человек, репутация которого ни разу не была подмочена. И тут мне говорят:       — Вы обвиняетесь в изнасиловании и сталкинге. Имя «Кан Сыльги» вам о чём-то говорит? — мои губы расплываются в улыбке, и я киваю, явно не до конца сам понимая, что происходит. Я ни в чём не виновен, меня просто обязаны отпустить, и меня точно отпустят после лёгкого допроса. — Расскажите, что вы делали два дня назад в промежутке между шестью и семью часами вечера?       Внутри всё сладко содрогается, потому что перед глазами чётко встаёт картина, как мы с Сыльги на кровати «развлекаемся», как я занимаюсь с ней сексом, а по её лицу текут слёзы вперемешку с кровью. Мой разум затуманен пленительными сценами, именно поэтому из моих губ вырывается только то, что два крепких мужчины и хотят услышать:       — Я занимался любовью с Кан Сыльги.       Они не готовы слышать мои душевные возлияния, мои признания, но я ощущаю острую потребность кому-то признаться, кому-то рассказать, и рассказываю им о том, какая у Кан Сыльги кожа, какая она мягкая, податливая, как она прекрасно стонет. А ещё по секрету говорю, что это я, герой, лишил её девственности и она даже пожелала знать моё имя. Я хохочу, в то время как у полицейских вытягиваются лица, они переглядываются и понимают, что перед ними не очередной мальчишка, а попросту больной человек, который упивается болью, который разрывается мечтой об одном только женском теле, и я не могу сдерживать свои порывы.       — Им Джебом, — я вновь слышу своё имя и перестаю хохотать, вопросительно смотря на полицейских, которые подходят ко мне с наручниками, — вам предъявляются обвинения в изнасиловании и сталкинге Кан Сыльги.       И всё. Мой мир тухнет, как экран ноутбука, ушедшего в спящий режим. Сыльги, как ты могла такое совершить? Как ты могла пойти против меня и моей любви? Как ты смогла собрать силы и прийти в полицию? И лишь потом я узнаю, как всё было на самом деле.       Сыльги пришла в полицию буквально в тот же вечер после того, что произошло в её доме, найдя при этом скрытые камеры — а я-то удивлялся, почему они все перестали работать. Потом полиция долго узнавала у университета мои данные, и как только девушке показали мою фотографию, она разрыдалась и сказала, что это я её изнасиловал, это я виноват во всём. После этого за мной и пришли, выдернули с середины учебного процесса, чтобы провести в сопровождении полицейских, как диковинную зверушку, мимо студентов и преподавателей, что знали меня как ответственного старосту и в принципе хорошего парня.       Суд приговаривает меня после всех разбирательств к тюрьме, так как государственный защитник, мне выделенный, просто молчал во время судебного заседания и открыл рот только тогда, когда стал просить деньги, и я заслушиваю свой приговор, смотря прямо на Сыльги, на свою пташку, у которой сделана ринопластика — видимо, слишком сильно тогда приложилась о пол, когда пыталась от меня убежать. Я улыбаюсь, когда меня уводят, и вижу, что она смотрит прямо на меня тогда, когда я скрываюсь с её глаз долой. Довольна ли ты, что я сижу, Кан Сыльги? Довольна ли ты, что один из сраных насильников не может к тебе притронуться? Я люблю тебя, моя пташка, и обещаю, что тогда, когда я выйду, мы будем счастливы вместе.       Где ты, моя пташка Кан Сыльги? Знай, ты всё равно не убежишь от меня, где бы я ни сидел, где бы я ни был.