Ты мертв, Джим

Каждый раз все происходит одинаково: от упорядоченной суеты и стерильной тишины лазарета у него начинается звон в ушах. Сдерживаться становится все трудней, и Маккой выходит в коридор, чувствуя, как тянутся следом сочувственные взгляды. Задвинувшаяся дверь отрубает их, отрубает весь чертов битком набитый «Энтерпрайз», где шагу не ступишь, чтобы не натолкнуться на перекошенные от сострадания лица. Леонард наконец остается один. Плевать он хотел на сострадание и сочувствие. Они все только усложняют. Зато теперь все просто, пустые коридоры слегка покачиваются и плывут, пока Леонард идет, стараясь удержать в себе рвущееся наружу, рассыпающееся на ходу отчаянье. Попытки самоконтроля отнимают все силы, и он не отслеживает момент, когда оказывается в знакомой каюте. — Свет сорок процентов, — командует он вполголоса, и яркий дневной свет послушно гаснет, сменяясь мягким закатным, а в углах встают с колен густые тени. Наверное, ради этих теней он и приходит сюда каждый вечер, каждый свободный час, пока еще можно, пока на корабль не назначен официально новый капитан. Пока эта каюта еще принадлежит ему, Маккою, больше, чем кому-то еще. Пока здесь все сохраняется в том виде, к которому он привык. Тени обнимают его за плечи и прижимаются щекой к щеке, пока он читает последние записи, сделанные Джимом на падде. За прошедшие несколько дней Леонард выучил их наизусть, но читает все равно, каждый раз — сухие строчки отчетов и распоряжений, пара личных сообщений, пестрящих смайликами, незаконченный кусок статьи о тонкостях дипломатической практики на планетах, населенных разумными земноводными. Затем настает черед бумаги. Джим умел бегло писать от руки и гордился этим архаическим умением, применяя его к месту и не к месту. Записки и записочки, в пару слов и в несколько строчек, со старательно выведенными сердечками и кривыми рожицами — Джим оставлял их на своей подушке, когда его смена начиналась раньше, и ему приходилось уйти до пробуждения Маккоя. Раньше Леонард только скептически хмыкал, увидав очередной шедевр каллиграфии на постели, и сметал записку в прикроватный ящик, едва прочитав. Теперь он перечитывал их заново, разбирая каракули, раскладывая по датам. Оказалось, что он отлично помнит, когда и при каких обстоятельствах очередной клочок белой, розоватой, желтой, серой бумаги оказался в ящике. Сердце давит, и Маккой отстраненно думает, что он в подходящем возрасте для инфаркта, и хорошо бы заблокировать дверь каюты, но код доступа сменили в тот день, когда Джим... Умер. Джим умер. Он срывается, как и всегда, сгребает тщательно рассортированные записки в кучу и утыкается лбом в руки, беззвучно вздрагивая. Это пройдет, говорит он себе, перетерпев очередную сжимающую горло судорогу как привычный приступ боли. Когда-нибудь это пройдет. Все когда-нибудь проходит. Все хорошее, все плохое. Ничего не остается. Ничего больше не будет, — вот мысль, которую невозможно от себя отогнать. Больше не будет бумажных обрывков на подушке, дурацкая статья про дипломатические приемы земноводных не будет дописана, запах одеколона и Джима выветрится окончательно. Джим не будет беспечно улыбаться, хихикать невпопад, хлопать по плечу, едва не выбивая вилку из руки, прижиматься холодными пятками и с размаху закидывать на Маккоя длинные плети рук во сне. Все кончилось, навсегда, все… Он вскинулся, задыхаясь и дрожа, прижался подбородком к груди, будто стараясь унять колотящееся сердце. — Опять? — невнятно спросил Джим, и по спине мазнула горячая расслабленная ладонь. Леонард сглотнул и длинно выдохнул. — Опять, — сказал он и упал обратно в постель. Джим тут же заполз на него, сонно мыча и потираясь заспанной физиономией о грудь. — Спи. — Да щас, — пробормотал Джим как-то излишне деловито и присосался своим невозможным ртом чуть пониже уха. — Волшебный исцеляющий секс, — проворчал Маккой, морщась от влажных поцелуев в шею, — да ты, должно быть, шутишь. Джим поднял взлохмаченную голову и посмотрел на него укоризненно, и Леонард заткнулся, вздыхая и позволяя ему делать все, что захочет. Обычно в такие моменты Маккой оказывался снизу, и нет, он не возражал. Джим Кирк, кажется, считал, что старому другу необходима забота, а ему необходимо было только одно: чтобы эти чертовы сны прекратились. По крайней мере, в те минуты, когда Джим тискал и вылизывал его как огромного шоколадного зайца, душная давящая тоска уходила. Он был рядом, он был живым, горячим, соленым и свински тяжелым, особенно когда распластывался всей тушей поверх так, что его сердце глухо стучало Леонарду в ребра. Эта тяжесть и саднящее покалывание в тех местах на шее, куда Джим успел основательно присосаться, возвращали в реальность и одновременно уводили прочь, но в другую сторону. Туда, где пустые светлые каюты и коридоры сжимаются, сдвигаются стенами, сужаются, как будто отключается периферическое зрение, и все происходящее наконец-то собирается в фокусе. Туда, в тесное, темное, быстрое движение, раскаленное до горячих капель, срывающихся с кончиков мокрых волос Джима при каждом рывке, когда он надорванно дышит и мычит, кусая губы. Когда от чудовищного напряжения мелко дрожит в животе и кажется, что невозможно вынести больше, но на самом деле возможно — если выгнуться и подставиться, и зажмурить глаза, и позволить себе, отпустить себя и отпустить Джима… Вот это у Леонарда не получается. Никогда. Он не может отпустить Кирка, не может выпустить из поля зрения, черт возьми, даже если Джим действительно сдохнет во время очередной своей идиотской авантюры, ничего не кончится, ничего не пройдет. Будут, уже наяву, чертовы нелепые шатания по каютам, он будет перебирать ничего не значащие вещи, все это бессмысленное барахло, призрак человека, остаточные колебания того, чего у него нет и больше не будет… — Прекрати это! — шепотом рявкнул Джим и чувствительно куснул за трапециевидную мышцу. И снова обожгло навалившимися ощущениями, выдернуло из засасывающего водоворота тоскливой пустоты, бросило в жаркий ворох развороченных простыней. Леонард крепче обхватил Джима, пальцы скользили по мокрой от пота спине, и он вцепился в плечи, зажмурился, сосредоточившись на том, как ходит внутри распирающий член, как напрягаются под пальцами, вздуваются буграми трицепсы. Как мягкий, жадный, горячий рот Джима падает на его губы, раскрывая и распяливая, а язык врывается внутрь, трахая чуть ли не до глотки… Наверное, Джим был прав, ему нужно это — потеряться наконец в физических ощущениях, а не в фантомах, которыми битком набито исколотое потерями подсознание. И Леонард подчиняется — теряется, распластывается, давая себя иметь и раскатывать по жесткой койке, кусать и высасывать до дна, до последней капли, пока его не выгибает в болезненной судороге и не швыряет обратно — дрожащего и измотанного. — Ну как? — спросил Джим прямо над самым ухом. Он лежал, прижавшись вплотную, устроив ладонь на груди Маккоя, а щеку — на его плече. Он лежал — напряженный в струну, с высыхающим потом, холодящим голую спину, он отчаянно прислушивался, простой, добрый парень Джим Кирк, чертов сукин сын, что Маккой мог ему сказать? Леонард с трудом моргнул, глядя в темноту, разлепил запекшиеся губы, криво улыбаясь. — Ты как всегда охуенно прекрасен, Джим, — сказал он, нашарив поблизости одеяло. — Твой магический посох меня исцелил и прогнал кошмары. Добрый парень Джим Кирк раздраженно пнул его, и Леонард обнял его покрепче, укрывая. — Спи давай, целитель, — пробормотал он. — Все нормально. Обещаю тебя сегодня больше не будить. — Давай, буди, — пробормотал Джим сквозь зевок, примащиваясь удобней. — Последние мозги из тебя вытрахаю. Какая там доля отвечает за сны?.. Маккой хмыкнул, невольно улыбаясь. — За эти, скорей всего, гипоталамус, таламус и еще всякое по мелочи. — Ну вот, — уже совершенно потусторонним голосом протянул Джим. — Их и вытрахаю. Увидишь. — Угу, — согласился Леонард. — Договорились. Джим уже снова спал. Оттрахал, обсосал, перемазал слюной и спермой, облапил, свернулся вокруг и заснул, будто так и надо, будто все происходящее — нормально. Все эти повторяющиеся каждую ночь сны, всплески паранойи во время каждого десанта, куда капитана Джима Кирка несло, будто ему там медом намазано... Мучительное ожидание часами, иногда днями, когда все из рук валится и вздрагиваешь от каждого свистка интеркома. Ожидание, что сейчас двери распахнутся, и внесут его — мертвого, ни дыхания, ни пульса, только угрюмый гоблин в изголовье шевелится со своим идиотским «Мне очень жаль, доктор». Уверенность, что чудо случается только раз, а возвращений из мертвых вообще по-хорошему не бывает… Нет, решительно сказал себе Леонард. Хватит. Если Джиму Кирку захочется подохнуть, пусть делает это у меня на глазах. Если посмеет, паршивец. Больше ни одного потенциально опасного десанта без моего участия. И плевал я на Устав, его на «Энтерпрайз» вообще мало кто придерживается… С этой мыслью Маккой зевнул, отвернулся от щекотавшей нос золотистой макушки и наконец задремал.