Верность бывает разная

      Верность бывает разная, это Кинн точно знал.       Пусть он не верил, что сможет быстро уснуть, предрекая себе очередную удушающую волну мигрени, но пара предшествующих бессонных ночей и эйфория от того, что в кои-то веки его послушались, сделали свое темное дело. Он вырубился, как только закрыл глаза.       Ему снилась Корея. Или Япония. Блядь, опять забыл. Но был ли смысл помнить, если сеульские переулки от токийских отличались только языком вывесок? Тот же режущий глаз неон, тот же вездесущий запах перца и подкисшей зелени. Те же пальцы, обвившиеся вокруг его ладони, тонкие в жизни, обманчиво хрупкие, но хватка у них была стальная, такая, что Кинну сводило кисть.       — Мы здесь уже были, Пи, — пропели из-за спины. — Я помню эту тетушку с лилиями.       На ходу бросив взгляд в сторону, Кинн едва удержался, чтобы не шарахнуться в сторону. Тетушка торговала алыми ликорисами. Паучьи лилии, подобно ожившим пятнам крови, расползались и вновь сталкивались, покачивались из-за случайного сквозняка. Жуткие предвестники смерти.       — Пи‘Кинн? Кинн, любовь моя, посмотри на меня.       Кинн знал, что оборачиваться нельзя. Знал, что за спиной было нечто похуже ликорисов с их изогнутыми лепестками-лапками.       — Пи, ты еще любишь меня?       А любил ли когда-то вообще? Как человека любил? Или любил только ощущения, которые ему дарила возможность обладать? Удовлетворение от подчинения, не более, да?       — Кинн?..       Нельзя оборачиваться. Сердце физически больно колотилось о ребра. Не думал он, что выражение «сердце выскакивает из груди» могло трактоваться буквально. Только вот боль лишь усиливалась и усиливалась. Вместе с тем сжималась и хватка на его пальцах.       — Посмотри на меня, Пи. Это все из-за тебя. Ради тебя.       — Кинн, блядь! Отцепись!       Он все-таки обернулся. Перед глазами багровым фейерверком взметнулись паучьи лапки ликорисов. Хотя нет, это была кровь.       — Да проснись ты уже!       Внезапный удар в грудь выбил из легких весь воздух. Кинн инстинктивно дернулся, отшатнувшись в сторону, потянул за собой сопротивлявшегося Порша.       Как обычно.       — Пусти ты меня!       — Что? — наконец, овладев собой, он разжал руки, и Порш тут же шарахнулся от него на другую сторону кровати.       — Решил доломать то, что чудом не сломали, блядь.       Порш тяжело дышал, прижав ладонь к правому подреберью. Кинн невидящим взглядом уставился на феникса у него на плече. Они не выключили торшер, который теперь мягким светом вызолачивал его кожу. И в этом неверном свете птица казалось живой, двигающейся в такт его дыханию, вот сейчас взмахнет занесенным крылом и сорвется с плеча, устремившись к потолку.       — Ты там норм, вообще? — Кинн не заметил, когда он повернулся.       — Да, — язык еле ворочался, а в горло пересохло. — Да, просто сон. Тебе больно?       На самом деле Порш отделался удивительно малой кровью — содранные локти да пара синяков. Таван даже не рискнул вмазать ему по лицу. Хотя след от ботинка на боку, который Порш сейчас зажимал рукой, Кинну решительно не нравился, только вот от рентгена этот упрямый осел отказался категорически.       — Все-таки у тебя трещина.       — Нет, все-таки кто-то сейчас попытался мне ребро с мясом выдрать.       — Иди сюда, — Кинн потянулся погладить того по спине.       — Руки убрал.       Поморщившись, Порш все-таки опустился обратно на подушку:       — Что за сон?       — Я не думал, что он выстрелит. Но, в принципе, будет мне урок.       — Урок?       — Хочешь убить — стреляй в голову.       Порш какое-то время молчал, а Кинн кожей чувствовал, что он хочет задать очевидный вопрос, но никак не может решиться. Или не получается слова подобрать. Хотя заморачивался ли Порш подбором слов хоть когда-то? По крайней мере, с Кинном — точно нет.       — Можно вопрос?       — М? — решился.       — Как он умудрился выжить в первый раз?       — Не знаю, видимо, так же, как и во второй.       — Не мог же он круглые сутки в бронежилете ходить. Может… осечка?       — Тогда уж чудо, но я не помню, Порш. Ни тот день, ни месяц после. Ну как, помню, но урывками, — Кинн замолчал, вместе со словами в голове всплывали, казалось бы, давно забытые образы. — Я вылакал весь виски, который только нашел в особняке. В день по полторы-две бутылки, не представляю, как на ногах вообще держался. Помню, как приставил Питу его же ствол ко лбу, потому что он отказывался отдавать мне графин. Прятал его под полой пиджака.       — И как Пит выжил?       — Предусмотрительно пришел без магазина и даже из патронника пулю достал. Я со злости хотел ебнуть его рукоятью, но он увернулся и грохнулся мне в ноги. Специально. Графин встречу с паркетом, естественно, не пережил.       — Пит, походу, всегда умел управляться с полоумными, — Порш засмеялся, явно представив картину.       Только вот Кинна эти воспоминания совсем не веселили. Он тогда оказался один на один с болью. И он ей проиграл. Рядом были только сменявшиеся согласно графику телохранители, неотличимые один от другого, в безликой форме, которые шугались малейшего его движения. Но не оказалось никого из тех, кто действительно мог бы его поддержать. Тэ и Тайм не понимали, что произошло, а Кинн не мог внятно объяснить, справедливости ради, он тогда физически не мог внятно разговаривать. Ким только-только вырвался в университет, и последнее, что было ему нужно, это показываться в доме на глаза отцу. Отец, до этого регулярно таскавший Кинна на ковер, бесследно пропал, прихватив с собой Пи‘Чана, бросил в Кинна папкой с доказательствами предательства Тавана, фотками его, раздвигающего ноги перед каким-то итальянцем, и исчез. Был, конечно, Танкхун, но он традиционно больше раздражал, чем помогал.       Порш, словно почувствовав настроение его мыслей, милостиво придвинулся ближе, положив голову ему на плечо. Эта тяжесть немного трезвила. Возвращала в реальность.       — А я не могу поверить, что Биг мертв, — тихо произнес Порш. — Мудилой он был редкостным, но… Все равно.       — Прозвучит хуево, но я в какой-то степени рад, что так сложилось.       — Да, — спустя непродолжительную тишину протянул Порш. — Звучит хуево, при учете того, как близко ты его держал.       Тон его Кинну совсем не нравился, и он вроде бы знал, что надо объясниться, но это «объяснение» могло запутать Порша еще больше. Шли месяцы, но у того никак не получалось до конца вникнуть в специфику взаимодействия внутри их прослойки общества.       — Во-первых, не я его держал, а отец каждый раз расхваливал его, как преданного пса, которого надо поощрять, чтобы он был еще преданней. Поэтому я, пиздец, удивился, когда с твоим появлением Бига отослали к Киму. А во-вторых, в тот мой запойный период кое-что произошло… Якобы произошло… Я вообще-то этого не помню совсем, но Танкхун клянется и божится, что все правда…       — Что правда? — Порш потянулся у него в руках, широко зевнув.       Верно. Бессонные сутки случились не только с Кинном.       — В один из вечеров Танкхун зашел меня проверить и увидел, как Биг пытался меня трахнуть прямо на диване в моем кабинете. Вон там, за стенкой, — протараторил он на одном дыхании.       — Чего, блядь? — реакция была ожидаемая; Порш мгновенно подскочил, вывернувшись из рук Кинна, и охуевше уставился ему в лицо. — Ты серьезно? А Биг?       — Отмазывался потом, что хотел милостиво раздеть господина, чтобы мне было легче спать… Очень душевно и искренне, с невинными глазами в пол.       — И?       — Танкхун орал, что нахуя ж он тогда и себе штаны спустил.       — А другие телохранители?       — Их почему-то не оказалось на посту, а камер у меня тут не стоит, поэтому… — Кинн развел руками. — Проверить что-то было сложно.       — И как же Биг остался главой твоей охраны? Пиздец, вы поверили ему, а не Танкхуну? Ебать, вы тут все ебанутые…       — Отец решил, что у Танкхуна очередной рецидив сумасшествия, и верить его словам нельзя.       — Ну-у, — Порш весь подобрался, уселся, скрестив ноги так, что его колено упиралось ему в бок, и Кинн совершенно глупым образом думал, что даже такой маленькой херни ему вполне достаточно. — Танкхун, конечно, не очень адекватный, но я не помню, чтобы он врал. Он же наоборот озвучивает любую херню, которая ему на ум приходит.       — Я знаю, но мне тогда так было проще. Не хотелось разгребать еще и это говно. Отец настаивал, что лучше Бига меня никто от пули не закроет, так что я просто больше никогда не оставался с ним наедине. Всегда только вместе с…       — Кеном, — мрачно подхватил Порш.       — Ага, который, оказывается, работал на Вегаса.       — Пиздец.       — Еще есть вопросы к моей паранойе?       — Она у тебя выборочная, бля, — не прекращая ворчать, Порш улегся обратно к нему на плечо, притираясь еще плотнее.       Кинн давно заметил, что у того был удивительный язык тела, говоривший куда громче, четче и яснее, чем тот, что оказался во рту. И сейчас он осознанно (или нет) словно пытался укрыть Кинна от его прошлого.       — Перед смертью он сказал, что ты любишь меня и что я должен о тебе позаботиться, — прошептал Порш, но, судя по тону, обращался он скорее к себе, чем к Кинну.       — Биг исполнил свой долг, — так же тихо ответил Кинн.       Встречной реплики не случилось, но Кинн надеялся, что Порш понял, что он имел ввиду.       Верность бывает разная.       Кинн это точно знал.       Есть верность Порша — верность в первую очередь себе и своим решениям.       Была верность Тавана — лживая, извращенная, притворная фанатичность с оттенком мнимого обожания и обманчивой покорности, подобная притаившейся среди листьев змее, готовой в любой момент вцепиться в тебя своими ядовитыми клыками. И не отпускать — пока от тебя ничего не останется.       И была верность Бига — слепая собачья преданность, внутри которой агрессивное желание присвоить хозяина перемежалось с повиновением на грани фанатизма и стремлением угодить во что бы то ни стало.       Стремлением, которое в итоге спасло Поршу жизнь.       Вряд ли Биг полностью осознавал, — скорее, как животное, чувствовал на уровне инстинктов, — что своей жертвой он не просто спасет человека, который стал Кинну дорог, он спасет самого Кинна на бесконечно далеком от физического воплощения уровне. Спасет само его сердце, что куда драгоценней любой жизни.       И поэтому Кинн пообещал себе, что каждый раз, когда ему случится переступить порог храма, он будет вспоминать его имя.       Биг это заслужил.