Во стенах обители монаршей

      Америка вернулся.       Никто не ожидал; я, по правде, тоже. Что он объявится так внезапно — уж полгода минуло, как он исчез. Испарился, как нечисть какая, дом на уши поставил и родителей с ума свёл. Потому что хорошие дети, а не какие-нибудь анфан террибль, каким Америка, кажется, отродясь всегда был, так со своими предками не поступают, какими бы сучьими стариками те ни были. Англия, конечно, тот ещё стервец, тараканы у него такие, что я только удивляюсь, как они ему в голову влезают-то, но Шотландия — тот, кажись, Америку всегда чуть ли не облизывал, так его любил.       Просто Америки в одну ночь в нашем доме не стало. Англия сначала только головой тряхнул, вроде как стряхнул наваждение, что это его попусту волноваться заставляют, как ему сообщили, что сына его на завтраке нет и в кровати тоже нет, и в парке, разбитом вокруг дома, тоже нет, ни на грядках с фасолью в огороде, ни ещё где. Ну, с Англией всё понятно. Не такой он человек, чтоб о детях своих нервничать. Но потом, конечно, люди его прочесали всю округу да и следующие полгода, что Америки не было, прочёсывали. Разосланы были во все концы страны. А я думал ещё, может, давно уже нужно, это с характером мальчика-то, а вредностью он отцу своему не уступал, рассылать корабли во все монархии и республики с известием, во все края мира. К Англии приходили и докладывали — ничего, нет его сына подростка, просто сгинул след юного принца. Англия, я знаю, был твердокаменным, но каждый раз, когда ему докладывали, сидел, пальцы в замок и пальцами перебирает и смотрит в стол, вроде там ищет ответ, а что ему теперь делать, как какой некромант в стеклянном шаре. Это снаружи он в те месяцы был твердокаменный, а внутри у него, поди, такое делалось, что удар мог его схватить в любую минуту, ну вот как чудище морское тебя за ногу щупальцем хватает и тащит на дно. Вот так и удар мог его схватить. Потому что лицо у него делалось красное со стыда, что власть его и деньги значение иметь так резко перестали, и на лбу пульсировала жилка, потому как нервничать он очень стал, что сын его не при нём и что сын его обставляет.       — Ну Америка, — ругался он, когда его люди уходили и мы вроде как одни с ним в его кабинете оставались, я — затем, чтоб принести Англии чаю или чего покрепче. — Ну редиска, поганочка мелкая! — Америка всегда ему проблем доставлял: то окно во флигеле камнем выбьет, то ещё чего, и как только умудрялся. Они с Англией вроде бы как на ринге жили: Америка, такой малявка, и отец его, такой большой и взрослый. Старый. Англия мог ему плёткой-то наподдать, но проку от этого не было; чуть у Америки краснота на заднице побелеет, так он за старое берётся. Шасть так в обратное, а Англия знай себе зеленеет. Оттого что выстругать его не может. Но я так думаю, самого больного пинка ему под зад Америка дал, когда дал дёру из дома непонятно куда. Англия почти пить начал и плакать, хотя при мне он не проронил ни слезинки, сколько я его знаю, а знаю его я годы и годы.       Ну и за Шотландию он переживал. Это конечно.       Что с Шотландией тогда начало делаться, то и делалось с ним все полгода затем. С лица у него сначала вопросительный знак не сходил, потом — слёзы и недоумение. Он представлял себе всё самое худшее и, как же без этого, делился всем этим со мной, потому что надо было ему выговориться, а я при нём вроде его личного лекаря душевного был. Я был бы не против сблизиться с ним и физически — позже расскажу, как был не против, да только Англия бы любого, кто бы с Шотландией сблизился, без яичек оставил, а меня ещё и вдобавок — и без моей каморки под самой крышей, на чердаке, где пыль и крысы и оранжевое солнце вечером в слуховом оконце. А, так Шотландии думалось: мальчика его уже убили или чего пострашнее с ним сделали. Он ведь на рожу симпатичный был парень. Шотландия себя доводил: в одни из дней он бился в истерике, в другие вообще лежал бесчувственным переваренным огурцом. Ну да я расскажу.       Это про дни истерики. Понятное дело, проходили они в его комнате. У них с Англией была и общая спальня — с большой такой кроватью для секса, — но в тот год, когда Америка бежал, а месяцы шли и пришлось объявить сына в розыск и предать-таки дело огласке, не посмотрев на то, как это отразится на репутации королевской семьи, что чревато, понятно, большими проблемами, — так вот, в тот год спали они раздельно каждый в своей опочивальне. Англия от этого ещё больше пеной изо рта исходил да позеленел весь. Переполнился семенем, ха. Кто может думать, что королю попросту его супруг не даёт, когда король этот на заседания парламента вроде бы ходит, да на лордов смотреть не может да всё елозит на своём поганом троне? А между тем происходят в резиденциях и не такие вещи. Я знаю, Англия иногда к нему приходил — давай, мол, и всё. Шотландия так однажды визг поднял на весь дом, у меня на чердаке было слышно. Знамо, подрались они в ту ночь, вместо того чтоб потрахаться. Шотландия вообще из комнаты весь день не выходил, а Англия с кресла не поднимался, ходить ему было не очень — я так и подумал, что Шотландия ему в пах пяткой попал да отбил фамильную ценность.       Ну и вот, я к чему. Шотландия в те дни чуть на стену не лез, рыдал целыми днями, изводил себя. Твоя очередь нести ему поесть, а я во многом в этом доме пахал наравне с обычными слугами, так будь готов в бульоне выкупаться. Он ведь руками машет, как твоя мельница лопастями, но только весь издёрганный, нервный, вот суп и летит из тарелки. А он ведь, бывало, ничего окромя супа не мог есть, несварение у него было на нервной почве. И всё плачет и плачет, одеяло и простынку ногами сбивает в изножье кровати и бредит о своëм мальчике. Вопит, страшно так: «Уууу! Оооо!!!» Англия не разрешал чрезмерно пичкать его успокоительными, чтоб он заснул уже наконец, но пару затрещин ему влепить был не против, когда дела были особенно плохи. Ещё можно было водой окатить пробовать свихнувшегося консорта. Но он от этого простудиться мог или — ума бы ему хватило — захлебнуться. Мне кажется, он в ту пору и в ванне бы мог утонуть, от горя да и всему миру назло, но мыться он практически бросил.       Ему вообще стало на себя всё равно. Ступни чёрные, немытые. Та же сорочка вторую неделю, ведь он вообще не видел смысла с кровати вставать и одеваться, и бельё чистое переодевать, и колтуны свои расчёсывать. Младшие дети его к нему приходили — он им по руке на головки положит, двойняшкам, я имею в виду, но видно, им от этих прикосновений как-то не по себе. Как будто вместо папы своего они видят пред собой страшного мага, который в котле их сварит себе на ужин и подаст под сливками и карамельным соусом. И неуютно им было, когда он тянулся, чтобы поцеловать их в лобики, точно от этих поцелуев они в камень обращались. Папа их вроде начал сходить с ума, даже дети это понимали.       Ну а младшего кормил кормилец — упитанный такой юноша, здоровый, кровь с молоком, так что можно было не беспокоиться, что у Шотландии молоко пропадёт и он младенчика своего кормить не сможет. Ему просто приносили малыша раз в сутки — чтоб он уж окончательно чердаком своим кучерявым не поехал.       А ещё — Англию он просто возненавидел. Это сначала он перед ним только рыдал во всю глотку, на колени бросался да башкой своей тупой бился об изголовье кровати, когда Англия ему влеплял-то хорошенько. А позже он начал всякие подлюки устраивать. Мне горько было на него смотреть да и видеть его таким — он ведь красивый был, Шотландия, ну хоть кукол с него делай да портреты пиши, чтоб потом над ними тайком изливаться. Но запустил себя, понятное дело, не сдуру, а с горя. И обозлился на Англию жутко, и злость его то обострялась, то поутихала. В один такой день, день злости, когда он всё утро пролежал квашня квашнёй, голову повернул на мокрой от пота подушке да и говорит мне, а я тогда с ним сидел, прежде чем врач приехал и в гостевой спальне поселился, чтоб постоянно наблюдать его, как это при беременностях его раньше бывало:       — Поди позови мужа моего. Хочу его видеть, мужа моего.       Ну я и пошёл, не заподозрил ничего, а мог бы, ведь то был день злости. Англия выругался, губы поджал, но пришёл к Шотландии, как тот того хотел. Чуть к кровати подошёл, так Шотландия просит его наклониться. Тихим таким, жалобным голоском, да, вот именно что медовым, ну чуть не сахар у него изо рта сыплется. Англия нагибается, нависает над ним. И тут Шотландия — раз! — руку из-под одеяла достаëт, а там графин порожний, от воды остался. Да как заедет графином прямо в королевскую морду. Англия кидается к нему, душит, у меня с губ — ни звука, только присвист; Шотландия кашляет и заходится рыданиями. Англия на следующий день с опухшим лицом ходил. Он когда его душил, я думал, убьёт, потому и обмер весь: Шотландия такой писк издавал, словно воздух из него выжимали, будто из резинового шарика, да так оно и было. Я к нему следующим утром-то пришёл, в тот день, когда Англия опух и лицо ему разукрасило, а Шотландия лежит чуть не мертвый: и страшно, потому что в глазах пустота, как у человека, который навсегда распрощался с сознанием, вроде бы как свет в зрачках потух и белки под ресницами красные; и ещё страшнее, потому что был он почти голый, в разорванной сорочке, и весь в синяках. Я думаю, Англия ночью его изнасиловал. Я не слышал, спал крепко в ту ночь, хотя обычно все звуки слышу, и снизу, и сверху, со всех сторон. Слышу, как Шотландия стонет и всхлипывает от наслаждения или вскрикивает от боли, когда муж в него входит, слышу, как они сотрясают кровать, а в ту ночь ни черта не слышал. Англии, вообще-то, нужно благодарить его, что он его по башке графином, а не полным своим ночным горшком стукнул, а он его так. Вот так.       Я-то знаю, я ведь видел эти стекляшки тем утром, которые в глазницах еле поворачивались, а так и застыли, уставив мëртвый взгляд в потолок. Брызг семени я не увидел, не мог утверждать: ни на животе у него, ни на бëдрах, ни на простынях, куда ещë Англия мог кончить, если только он не кончил в него; но я-то видел эти отметины на матрасе от коленей Англии, по бокам от бедëр Шотландии. И в комнате будто темнее стало, хотя темнее уж некуда.       Так у Шотландии день истерики перешëл в день покоя. Он просто лежал на кровати, и всë. А как услышит имя Америка, так сразу лицо у него морщится, как у младенца, который описался и пелëнку себе поменять не может. Слëзы так и текут. Ну я и вытирал ему их.       И жалко мне его было, вот как. Я думал, может не в Англии дело. Из-за чего Америка-то удрал. Дело даже не в ссорах постоянных было и не в розгах, и не в том, что Англия сыновей своих учиться заставлял и в узде держал, поскольку не знал, как по-другому, поскольку не помнил, как сам был ребёнком — отец его тиранил, ну вот как он сам тиранил Британию в бытность того мелким, а папу своего он раза два всего наверное в жизни своей видел. И не умел по-другому, и муштровал Британию, потому как с первым ребёнком не знал, с какого конца за воспитание взяться, и с Америкой деспотом был, ведь Америка рос хулиганистый. Думается, дело всë в том…       Нет, не в том поди, будто Америка увидел секс. Ну, каким он у родителей его бывает: когда Англия Шотландию шлëпает или берëт его, уложив на живот — Шотландия тогда за изголовье цепляется и личико у него, будто на него не муж, а бегемот взобрался. Ребëнок тогда подумает невесть что, увидев такое: что отец папу бьëт или убивает. Ему же не объяснишь, что папа с отцом так играют и папе нравится, охает и ахает он вовсе не от боли.       Мне нравится видеть такое. Бывает, дверь у них в спальню с большой кроватью приоткрыта, горят свечи, и слышно из коридора, что там возятся. Я тогда стану в дверях, на границе света и тьмы, вроде как ручное домашнее привидение, где различить меня невозможно. И смотрю. И считаю это компенсацией за то, что эти оба с жизнью моей сотворили. Но спят они — не вяло так, по-супружески, а как для кино, точно под камерами. Ноги Шотландии, закинутые Англии за спину, потряхивает при каждом толчке; они такие безвольные, эти ноги, вроде как спящие змеи. У Англии, когда он зверски так вдалбливается, скользя плотью внутри своего сокровища, проступают на спине сильные мышцы и кости. Хребет взрезает кожу от напряжения и наслаждения. Они живописны — эти два спаянных человека в узле собственных конечностей и в ореоле ниспадающих на подушки волос, в коконе вздохов и стонов, и тяжёлого запаха спермы и смазки и пота, с прилипшими животами и взбудораженной плотью, трясущиеся от оргазма на трясущейся кровати, и слышен хруст еë четырëх ножек под двумя совокупляющимися телами. Англия падает на кровать рядом с мужем, как кончает, и вот он уже дрыхнет, Шотландия же так и остаëтся лежать, оглаживая собственные живот и грудь, словно проверяя, всë ли на месте и цело, и не разорвало ли его от тряских интенсивных упражнений. Так и лежит, ладный такой, с белой кожей и переливающимися в оранжевом скупом свете свечей рыжими локонами на сбитых влажных простынях, ну прямо лилия, картинка для порножурнала.       Да и вообще, не самое это страшное, когда ребёнок видит секс — таки ж он уже тинейджер. Конечно, всё равно в подкорке может что-то остаться, да не так жутко это и неправильно, когда видишь, что родители бьют друг друга. Америка не мог не видеть — Англия своим правом мужа злоупотреблял бывало, не слишком часто, но случалось по молодости. Надо отдать ему должное, в определённые части тела он Шотландию никогда не бил. В живот, потому что мало ли что мог оттуда выбить — ребёнка ли или плотный обед; в спину, где почки, и в грудь, где сердце размером с птичку сидело и билось. Но по жопе, по ногам и рукам да по лицу ему доставалось. Но надо было увидеть Англии в супруге своём сосуд для своего ребёнка — так он и пальцем его старался не трогать, мизинчики даже от него подальше держал. Один раз только было, что он его ударил, когда тот в положении был, и было это очень страшным уроком.       Шотландия носил второго ребёнка. Британии было тогда около года, и таким он очаровательным малышом был, ну хоть для рекламы присыпки для попки снимай. Он уже сам ползал и даже пробовал на ножки вставать. Шотландия в ладоши хлопал и радовался, а сам сидит на полу рядом со своим гукающим первенцем, который ещё звуки в слога складывать не научился, и живот со вторым сыном у него выпирает из рубашки. Он ведь пополнел, когда Британию ждал, да так и не похудел, пока вторым не разродился. Это потом он уж от нервов и истощения после побега Америки стал — кожа, натянутая на скелет. Ну и вот: второй ребёнок у него не шевелился внутри. Совсем. Признаков жизни не подавал. Тихая такая комната. Поначалу Шотландия вроде бы не переживал. А потом день ото дня улыбка его стала укорачиваться, пока не начала изгибаться углами к полу унылой дугой. Ничего он тогда уж к тому времени, когда в углах улыбки ногами путаться начал, как в водяной поросли, когда реку вброд переходишь, не ел, только всё задумчиво сосал кусок сахару; однажды я чай ему на подносе с бисквитом приношу, как всегда, а тогда для проформы, так он и просит меня:       — Присядь-ка, дружок, рядом со мной.       И вроде как по постели своей рукой похлопал, такой какой-то пригласительный жест, насколько могу теперь вспомнить. А мне неприятно стало: чегой-то я должен с ним рядом садиться, когда он сам не раз своей костлявой пятой точкой на горб мне садился? Они, бывало, с мужем в парк выйти прогуляться хотят; а в северной его части, которая никуда не ведёт — нет там никаких дорог, ни в деревню, ни в город, а только топкое болото в нескольких милях дальше, и ограды там нет, и рва тоже, только лес да топь, ну и забрести боятся в северную часть парка; и меня с собой берут, вроде как на откуп волкам. Или у Шотландии ноги идти устанут — а когда он вынашивал, они у него отекали постоянно, — так вот Англия мне велит на четвереньки на земле стать, если лавочек нету рядом, и Шотландия мне на спину и садится отдохнуть, чтоб потом продолжить прогулку.       Но я сел на кровать рядом с ним, чего упираться? А он и говорит:       — Обними меня, Уэльс.       Обнимаю, осторожненько так, будто бы боюсь, что он у меня под рукою трещинкой изойдёт. И прижимается он ко мне в одной сорочке, а у меня сердце в пятки ушло и в паху застряло. Точно пульс прорезался там, ниже пояса.       — Уэльс, он не толкается, — шепчет, едва слышно. Ну ладно, думаю, может, поговорить ему охота.       — Я не чувствую ни его дыхания, ни как он там ножками сучит, — говорит дальше Шотландия, и голос у него дрожит, как при камнепаде. — Ни икает, ни кушает, ничего.       Он не толкается, Уэльс, — вот по чём у него болела душа.       А что я могу сделать. Только чаю принести да и с тобой вместе лечь, если тебе так хочется, Шотландия. Он ещё долго плакал, всю рубашку мне промочил, стало быть, Англии рассказать, что ребёнок внутри него мёртвый, он боялся, а больше сказать ему некому было, и я его невинно так приласкал: руку ему под сорочку запустил и гладил бедро, и сам себе удивляюсь, как у меня самообладания хватило, чтобы на кровать его не повалить да не нащупать у него между ног и пальцы туда запустить. Он в ту минуту бы мне отдался: беременный и неуклюжий, катающийся, как шарик, по дому, и кормящий грудью в то время своего первого сына, даже и потому, что встать бы с постели не смог, и потому, что всегда был шлюхой. Это было бы легче лёгкого да и Англии бы я за всё так отомстил, за все эти годы: одной рукой ласкал бы за затвердевший сосок на взбухшей груди; другой двигал пальцами в раскрывшейся между сведенных ног мокрой расщелине. Шотландия бы издавал такие звуки, ну вроде аханья-оханья какие, а затем его можно было и насадить на что надо, было бы желание — под сорочкой своей он всё равно белья не носил, как будто всегда готов был к соитию. Да только желания никакого особо не было. Не было желания, повторяю, с достоинством единственным, какое имел, распрощаться. Вот я и гладил его так невинно, рукой по бедру и по внутренней части бедра, гладкой, что твой кусок мрамора, а он изнывал, обнимая меня за плечо одной рукой и за шею другой, чуть раздвинув ноги в своей обольстительной слабости. И если поглаживания по бедру можно называть сексом, то я был бы рад назвать это сексом, потому что большее мне, как ни крути, с этой бестией не светило. Мне было довольно того, что пенис, кажется, и у него тоже чуть привстал, а на сорочке у него сзади влажное пятно осталось. Я так и оставил его в кровати, ну тут уж, думаю, он сам со своей влажностью между ног разобрался: рукой он бы, конечно, дотуда не достал из-за круглого живота, мешающего ему сгибаться как нужно, но по подушке промежностью он мог поелозить, в конце концов, мог затащить в постель муженька. А мне хватило вернуться к себе, набрать в тазик ледяной воды да и окатить себя с головы до ног, и этой проклятой эрекции как не бывало.       Шотландия. О, Шотландия всегда был моей слабостью. Моим предательским возбуждением.       А назавтра уже я подслушал их с Англией разговор в покоях Шотландии. Не входя в комнату, из-за угла. Не слышал, о чём они говорили, да только видел, Шотландия сидит на кровати, на этой самой кровати, где вчера я его ласкал, а он своими губами к моему виску прижимался и чреслами вперёд подавался; сидит, заложив ладони между коленями. У Англии лицо перекошено. Должно быть, обсуждают ребёнка, потому что если бы Англия узнал о наших с его мужем похождениях, так я первый бы об этом узнал: он бы меня к позорному столбу за яички подвесил. А потом Шотландия возьми и брякни что-то, что видно Англии по вкусу не пришлось. Англия замахнулся и треснул его по щеке. Занёс кулак — я видел всё, вот как сейчас вас вижу, — но не ударил, нет. Потому что Шотландия вскрикнул, так перепугался, а потом завалился на спину и всё тело у него задрожит. У него вырвалось длинное, пронзительное такое «аааааа!». Это уж потом ясно стало, как день, что у него с шока и со страху околоплодный пузырь в утробе лопнул и воды потому отошли. Ну и разродился раньше срока: дитя недоношенное было, семимесячное. И, кажись, ребёнок у него на полпути застрял: головка торчит наружу, а тельце так и осталось внутри, и ни в какую, так я потом узнал. Мёртвый. Шотландия выл на всю округу, так и не встав с окровавленных простыней, когда бездыханного мальчика унесли, — в своей комнате проснулся и заплакал Британия. Англия не мог спокойно усидеть, пока всё это длилось, так и ходил по коридорам туда-сюда, а к роженику заглянуть боялся, а как ребёнок родился, уже мёртвый — он был мёртвый ещё во чреве, — так я и увидел во второй раз в жизни, как король наш плачет.       Поэтому, когда через несколько лет родился Америка, Англия всё вился вокруг своего Шотландии и нарадоваться не мог. Америка был желанным ребёнком. Для него тут уж всё было приготовлено, да наверное и родители думали, что вселенная расстилает свои ковры-галактики и звёзды зажигает лишь для одного их мальчика. Шотландия сам его грудью вскормил; сам пелёнки ему менял и стирал их, и вытирал у него лет до пяти, наверное, когда тот с горшочка вставал; и всё сказки ему рассказывал, каждый вечер, как сына спать укладывал, да колыбельные напевал. Кельтский крестик ему на шею повесил, когда мальчику было три года, да оберег ему на запястье сплёл. И видно было, что сердце у него разрывается, когда ребёнок, носясь по парку как комета, падал и колени себе обдирал. Америка никогда не плакал, никогда, даже не замечал ссадин на коленках и ладошках. Шотландия ревел за него. Англия нанимал лучших нянек, учителей да докторов своему дитяти. Договаривался об образовании в Кембридже, в Оксфорде или где, в лучших колледжах у лучших наставников, в общем. Только что кабриолет ему не купил, в который можно впрячь было б с десяток лошадок, и то только потому, что младенцу, который в пелёнку дела свои делал, да и малышу, который потом делал их в горшок, не управиться было одному с почти дюжинной упряжью.       А лет через шестнадцать Америка канул. И не потому, что увидел секс или как отец папу бьёт, или потому что с Британией у него тёрки были, а они у них с детства были. Просто Америка увидел кое-что, что видел только я. Только я. И ещё его отец, потому что отец виноват был в том, что произошло и что увидел Америка. И может, ещё Шотландия — в смысле виноват был. Потому что был шлюхой сколько помнил себя.       Так вот, это их история, не моя. Я только рассказчик. Она началась с одного, задолго до того, как Англия с Шотландией венчались, потому что до венчания они только спали вместе да ненавидели друг друга, ненавидели да спали; и задолго до того, как дом этот был построен и на свет родились один за другим Британия, Америка, двойняшки и младшенький, и до того, как на свет в старом далёком отсюда, через пролив, замке родился Франция, который через много лет в этот дом пришёл и привёл с собой беду, задолго до того, как отец Франции — дряхлый мерзкий повеса-король, заклятый враг моего короля — гулял два дня и три ночи, чтоб отдать дань рождению своего ребёнка и тому фавориту, который ребёнком сим от короля разродился. Эта история началась с одного, и продолжилась возвращением домой Америки.       А чем она закончилась, я увижу, как доведу рассказ свой до его последней точки.