tinea et lilia

Арлекино сидит в сыром помещении, ставшим таким родным за эти годы, наслаждается запахом спектра бумаги потертой, старой даже, принявшей цвет кофейный с примесью цитруса гадкого. Смакует тельный аромат корицы и слабо выраженных духов на Синьоре, деве потухшей. Отрывает невзгоды снежные от злосчастного рассудка, греясь жаром чужих фраз, горьких правда. Если бы можно было вычесть эти кресты чертовы со зрачков влюбленных, то Арлекин так бы и поступила, оставляя за собой трехгранные кровяные параллели, высохшие бы к утру на гари исписанного асфальта. А Лоефальтер упрямо наскабливает пепел, падающий будто бы хлопьями на стол дубовый, и заносчиво отправляет его покоиться в воздушный остаток немыслимых масс. Она любила по-своему, горячо и неизлечимо. Утренние колкие поцелуи в лоб, злорадные хихиканья под чревом двух сердец или прижатия ладонью холодной к груди вальяжной… Розалин вздрагивает от суеты скрипучей двери, так сильно беспокоящих девушку бывало в решетах прошлого. Возвращение Коломбины? Естественно. Другого быть и не может — думает про себя Кина, перелистывая бумагу сахарную и тут же задевая злобный кончик. Больно однако. Кровь понемногу начинает сочиться из пальца, оставляя рьяные следы отрицательного резуса и тупую каузалгию плоти, мурашками распространяясь по дисгармонии нездоровой бледности. —М? Может быть… Вы нуждаетесь в пластыре? — беспокойно спрашивает третья, вся из себя запыханная и уставшая. —Не стоит, милая, —Арли отвечает с некой грубостью, свойственной ей с детства. —Я нуждаюсь в другом. В вашем тепле, например, —фамильярно бедро перескакивает на левое и дева выглядит так вызывающе, привлекательно, что Коломбина не в силах сдержаться подойти к ней и усесться на колени помятые. Дамслетта сидит на ней, хитро глядя из-под спадающих отросших пломбирных волос, и в ее глазах снова и снова появляется неведомая нежность разбитых аллей и пути млечного, перебитого мазутом красным. Удивительная тонкость абрисов помытых и линий с губ, что сейчас красуется на устах чужих. Синьора лихорадочно наблюдает, сводит искусанную спину к запястьям чужим и просит жалований в виде долгозвучной катакроты идефиксов и чуткого, едва щекочущего дыхания возле шеи. —Неужели Вы ревнуете, госпожа Розалин? — спрашивает Арлекин, отрываясь от чтения очередного романа. —Конечно нет, — Синьора растворяется в обмане в который раз, сжимая фотографию Дамслетты возле груди. —Что за детские глупости… —Не лгите самой себе, — слуга дает наставление любовнице, жестом рук показывая сердце, выученное весть знает откуда. —Я Вас люблю, а Коломбина любит Вас, — хозяйка приюта расплывается в озорной наивной улыбке, что надолго будет трещать в рассудке больном. Плеть воспоминаний язвенно бьет, оставляя неприятную молочную пену на языке, что так противно ворочается по сорванной глотке от протяжных гласных блеклыми ночами, которые потыхают к утру беспечным инеевым пожаром зданий. Ее прикосновения оставляли лишь холод. Если они оставляли хоть — что. Арлекин любит молча, оттого и прижимается кульком к нимбу стертого мотылька, что душит не явно, неврозом апострофов жутких и асфиксией людной. А Синьора вынуждена предаваться ярому соблазну белых лилий и спекулятивному малиновому свету белесого абажура. Коломбина обнажает зубки, порыкивает — и девушек это заводит чертовски. Розалин явная собственница своих же контрастных утех, сожженных в пучинах океана из трухи грешной. Она бы отдалась полностью, без этих формальностей с «остатками», или того хуже. Вверилась бы правдивым вектором только этим двум, оставляя горючие протечки в венах, да и покусывая смазливо за затылок теплый. Сегодня сменится закатом нелепым, завтра — рассветом глубоким. Контраст бахвальный. Тошно.