Стоять нельзя падать

      Больно.       Все, что чувствовал Александр. Больше ничего не осталось. Ни в глазах, ни в душе, ни в теле. Жгучая, холодная, колющая, давящая, ноющая — казалось, вся боль этого мира досталась ему. Но Ленинград был готов взять на себя ещё. Он хотел этого. Хотел забрать у всех ленинградцев их боль, забрать и оставить себе. Он готов был умереть от этой боли, но главное — чтобы ни один житель некогда красивейшего и прекрасного города этого не чувствовал. Чтобы никто и никогда больше этого не почувствовал. Никогда.       Сначала ухудшилось зрение. Хотелось есть. Потом пить. Потом согреться.       А потом зима. Зима не простила никого. На улицах люди на тоненьких ватных ногах, в которых не осталось силы, ложились на сугробы, засыпали… и больше не просыпались.       «Господи, пусть хоть там им будет тепло. Пусть хоть там они будут сыты. Пусть хоть там им не будет больно…» — думалось Саше каждый день по дороге за очередным куском опилок, который гордо называли хлебом.       В очередях люди падали от бессилия, а те, кто ещё мог держаться на ногах, топтали их, даже не замечая, что дырявыми и давно не тёплыми ботинками ломают уже холодные кости.       «Двадцать пятое января сорок второго года. Сегодня ужасно холодно. Говорят, минус тридцать. Не знаю, как проверяют. Когда утром забирал свой кусочек, мальчик, стоявший после меня, вырвал его у меня из рук и убежал. Я сначала попробовал догнать. Сил не хватило. Миша, Мишенька, мне так хочется есть… Зачем он это сделал? Я ведь тоже так сильно хочу есть… Может быть, ему нужнее… На заводе работы много. Работаю стоя. Сидеть не могу — больно. Тем более сяду — упаду. А мне нельзя, Миш. Нельзя мне падать. Стреляли много. Ночью выбило окна — а у нас снова похолодало. С утра считал бомбы, потом сбился. Как услышал тревогу — побежал в убежище. Смотрю, на дороге девочка — стоит, плачет. Маму потеряла. Подхватил ее, побежал. Больно, очень больно бежать. Сил нет. Кажется, кости ломаются. Один раз споткнулся — не упал. Мне падать нельзя, Миша»       Александр красивым почерком на клочке старого листка выводил строчки. Но все письма так и останутся неотправленными — всё летело в старую прогнившую буржуйку. Невский поджег бумагу и кое-как уселся напротив печки, кутаясь в рваную шаль.       Отчего-то хотелось писать Михаилу. Как будто скоро придёт ответ, и это будет значить, что придёт и все остальное. Придёт продовольствие, одежда, солдаты. И как будто Миша придёт.       Только ничего уже давно не приходило. И письма никакого не было. Саша ничего не писал. Саша не сидел напротив буржуйки. Саша не разжигал огонь.       Саша лежал на гниющем холодном матрасе и бредил от голода.       Скоро холод снаружи его пугать перестал. В панику вводил холод, идущий у него изнутри. Разрывающий и выворачивающий наизнанку. Даже следующим летом приходилось кутаться в тёплые вещи — только они уже не спасали.       Больно.

***

      Он продержался ещё два года. Ещё два мучительных года. И с каждым днём — трупов всё больше, хлеба всё меньше, кости всё виднее, кожа всё бледнее. Холод всё страшнее. Но Александр упорно стоял на ногах, спотыкаясь, иногда качаясь и чуть не падая от бессилия, но дёргал себя и вставал ровно, продолжая, как конвейер, выпускать из-под рук только доделанные боеприпасы. Избитая бомбами и раненая обстрелами психика выдавала всё более жуткие картинки воспалённому замерзшему сознанию. Только где-то на его границе Саша ловил маленькую мысль о том, что всё это не настоящее. Что он не пишет письма, что он не сидит у буржуйки. Тогда он, пересиливая ужасную боль, вставал с догнивающего матраса и шёл на завод. Дальше работать.

***

Двадцать седьмое января. Тысяча девятьсот сорок четвертый год. Блокада прорвана. В город зашли солдаты Красной Армии.       Он продержался восемьсот семьдесят два дня. Он выстоял. Ленинград стоял на ногах. Превозмогая мучительную боль, ломоту, холод, он стоял на Дворцовой площади. Люди плакали, падали на руки к солдатам; в небо, затянутое тучами, но кажущееся таким чистым, летели вещи. У кого старые ботинки, у кого шапки. У кого что осталось.       Александр стоял и смотрел сквозь толпу. В затертых дырявых брюках и в грязной не менее дырявой рубашке. Шаль пришлось сжечь в декабре. Последнее, что годилось на розжиг. В квартире кроме матраса и буржуйки не осталось ничего. Столы, стулья, книги, полки, бумага, вещи — в маленькой печке сгорело всё.       Не верилось. Не верилось, что он до сих пор стоит на ногах. Не верилось, что он смог пересилить боль и встать здесь, посреди Дворцовой площади, зимой, в одной рубашке, брюках и осенних лёгких туфлях. Не верилось, что он жив. — Саша! — послышалось со стороны.       Он даже не повернул голову.       «Очередной бред…» — Саша! — раздалось отчетливее.       Это не было похоже на те голоса, поселившиеся на краях сознания. Он точно слышал этот голос. Слышал прямо сейчас и здесь. И звучал он, как что-то давно забытое, но ужасно родное. — Саша! — крикнули третий раз.       Александр поднял голову. Посреди толпы стоял и смотрел на него Михаил. В серой шинели, фуражке, выглаженных брюках и перчатках, в тёплых армейских ботинках. — Миш?.. — и снова не верилось. — Миша…       Такая отчетливая картинка не могла быть бредом. Хотя, почему нет? Александр столько раз за эти мучительные девятьсот дней путал бред и реальность, что сомневался, жив ли он прямо сейчас, и не спит ли он.       Московский сделал три шага к нему, встал на расстоянии вытянутой руки и с дрожью в пальцах протянул Невскому ладонь. — Миша…       Теперь можно. Теперь можно падать. Саша обессилено рухнул на колени, болезненно ударившись выпирающими костями о мостовую. Он повалился на бок, когда Михаил успел подхватить его и прижать к себе. Александр одними губами шептал что-то неразборчиво. И все ещё не верилось, что это конец. Всё ещё не верилось, что это закончилось. — Миш… Мишенька, ты тут… Ты правда здесь, да? Я ведь не брежу снова? Это ведь ты, Миша… — Я здесь, здесь, Сашенька, всё закончилось. Всё, ничего больше не будет, никакой блокады, никаких бомб, всё хорошо, Саша… — суетился Москва.       Столица снял перчатки и, торопясь, нацепил их на исхудавшие руки. Сдернул с себя шинель и положил на голые кости, которые должны были называться плечами. Если бы Михаил его не держал, Невский бы рухнул только от тяжести этой шинели.       Московский осторожно, будто боясь прикосновением переломать кости, взял лицо Саши в ладони. У Столицы в глазах читался ужас вперемешку с невероятным облегчением. Александр взглянул на него. — Глаза у тебя, когда голубые, такие красивые…       Веки невольно опустились. Последнее, что Александр почувствовал, как его боязно и аккуратно закутывают в тяжелую форму и прижимают к себе, согревая.

***

— Саша, — расслышал он сквозь болезненную дрёму. — Саша, просыпайся, пожалуйста.       Он лежал на кровати. Впервые почти за три года он лежал на мягкой кровати, укрытый мягким одеялом, рядом с голубоглазым сейчас Михаилом. Тот нагнулся к нему и, осторожно убрав с лица отросшие волосы, прислонился губами ко лбу, на котором выступила болезненная испарина. — Воды… — почти без звука выдохнул Александр.       Москва наклонился к табуретке, поставленной у кровати, смачивая тряпку в стакане с водой, и осторожно намочил обветренные потрескавшиеся бледные губы. — Миша, дай воды… — прохрипел Ленинград, попытавшись поднять руку и потянуться за стаканом.       Не получилось. — Нельзя, Сашенька, пока нельзя… — столица аккуратно касался мокрой тряпкой чужих губ. — Пока что нельзя, только так.       Ленинград прикрыл веки и свёл брови к переносице. Из глаз невольно покатились слёзы. Теперь можно плакать. Московский прикоснулся к его лбу своим, поглаживая пальцами по щеке. — Всё, всё закончилось. Скоро будешь и пить, и есть, у меня будешь жить, пока Берлин не возьмём, ты теперь в безопасности — он оставлял мелкие поцелуи на исхудавших скулах. — Я так боялся, любовь моя… Мне так страшно было… А ты стоял так долго и мужественно, ты представляешь, какой ты сильный, Саш?       Тот не отвечал. Только тихо всхлипывал и легонько, насколько было сил, кивал. Миша пальцем вытер с бледных впалых щёк слёзы и снова потянулся за мокрой тряпкой.       С улицы послышался взрыв. Саша распахнул глаза и дёрнулся. Нет, нет, нет, только бы ему показалось, только не снова… Ещё один выстрел. Он резко сел, и сразу же все тело пронзила боль. Но внимания он на это не обратил. В глазах читались ужас и паника. Невский быстро задышал и забегал глазами. — Не бойся, Саш, всё хорошо, — Московский подхватил с края кровати свою шинель и одел длинные для Александра рукава на слишком костлявые руки. — Я тебе кое-что покажу, только не бойся. — Нет, Миша, там… опять, не надо… — залепетал Саша.       Москва подхватил Ленинград на руки, и так легко, будто Невский ничего не весил. Впрочем, так оно и было. Александр зажмурился, спрятав лицо в тёплой груди.       Он услышал щелчок, и в лицо дунул холодный ветер. Михаил открыл окно. Раздался ещё один выстрел. — Саш, посмотри. Посмотри, не бойся.       Тот с трудом разлепил глаза. Дыма от разорвавшихся бомб не было видно, и он огляделся по сторонам. Ещё один выстрел заставил испуганно вздрогнуть, но вместо очередного снаряда в небе красовались разноцветные искры. Яркие и до безумия красивые. С улицы был слышен шум, плач и ликование.       Впервые за девятьсот дней в глазах появился тусклый и маленький, но огонек. Впервые за девятьсот дней Саша захотел жить. Он снова был готов жить. Ленинград любовался победным свободным фейерверком, а Москва любовался Александром. Его мальчиком, таким мужественным и сильным. Он, поправив одну руку и чмокнув Сашу в макушку, прошептал: — Всё закончилось, Сашенька… Красиво? — Очень.       Всё закончилось. Теперь в это верилось.