L'art d'etre humain

*** Визг петель резко обрывается —  дверь, наконец, распахивается. Просочившись в прихожую, ночь дышит густым перегаром, впуская за собой и Дазая. Мертвецки, до чертиков пьяного Дазая. Он криво ухмыляется и, привалившись к косяку плечом, смахивает темную шевелюру с лица.  — Я дома, — хрипло оповещает пустоту Осаму, почти без происшествий стянув с себя мокрый плащ, и швыряет его куда-то в глубь коридора.  Завтра достанет.  Попытка стащить с себя туфли уже не так удачна. Дазай путается в своих ногах, желая создателю шнурков гореть в Преисподней. Слепо хватается за стены ладонями, пытаясь сохранить равновесие. По квартире вдруг разносится звон стекла — ромашки лежат на полу, погребенные под останками вазы.  "Откуда эти сорняки здесь?" Ему слишком хочется положить голову на подушку и забыться хотя бы на пару часов. Завтра разберется.  …или нет. Яркий свет заливает помещение, напрочь отнимает способность ориентироваться в пространстве. Глаза сейчас слезами прямо на ковер вытекут. Осаму судорожно проводит пальцами по стене в поисках выключателя, на который он, наверно, так некстати нажал рукавом. Раздается лишь уставшее фырканье. Чужое фырканье. Дазай не умеет жить. Ещё будучи ребенком, он установил собственный период доступа к прелестям бытия. Таким, как он, остаётся искать истину только под градом пуль. Наживать врагов и плеваться кровью. Задыхаться трупным смрадом и копотью. И не нужно делать вид, что в их жизни есть еще что-то, кроме вечной борьбы. Это скорее, как воздух, которым Дазай дышит. Отбери — и нечем легкие наполнить. Нечему будет вперед двигать, а сердце в прах о грудную клетку сотрется. И вот уже годы он занимается этим. Изощренной игрой в ножички со смертью.  Видимо, доигрался.  Неудивительно, что кто-то пришел по его душу. Дазай со счета собьется, называя, сколько группировок, от босодзоку до крупных торговых синдикатов, мечтает сыграть с его трупом в дартс. Теневая Йокогама готова отвалить без малого полтора миллиона йен за жизнь самого бескомпромиссного жнеца Мори Огая – слишком неожиданно уж он стал главой исполнительного комитета. Шестнадцатилетний мальчишка, который и мафиози до этого не был, оказался жемчужиной в венце босса Портовых Псов. Это должно было случиться. Повезет, если выстрел будет в голову, однако даже если так…тело будет жить ещё минуты три, а это слишком медленно. И больно. А самое ужасное, совершенно скучно. Да уж, смерть на пороге своей спальни не была пределом мечтаний юноши о желанном конце. — Осаму, мать твою, Дазай! Откуда такое трезвое, чудовище? Парень непонимающе распахивает глаза, пытаясь привыкнуть к новому освещению. А заодно понять, какого черта киллер пытается привлечь его внимание. Не разводить же с ним демагогии посреди ночи?  Это не сериалы по телеку, где злодеи читают часовые отповеди миру прежде, чем начать битву. Решить дело можно и одним выстрелом. Даже опытному мафиози можно приставить ствол к виску.  Да, Осаму — эспер. Но при этом лишь человечишка. Несовершенный и смертный человечишка. А учитывая, что кровь Дазая сейчас — шотландский скотч, пришить его будет просто.  До позорного просто. Но все оказывается куда прозаичнее. В глубине коридора на свету пылает лохматая макушка карлика Портовых Псов. Его личного карманного карлика. Единственного идиота во Вселенной, над которым Исповедь Дазая имеет настоящую власть.  И который сейчас, о Господь, оторвет ему голову.  Парень явно зол. Осаму видит это по тому, как сталь его глаз начинает угрожающе кипеть. Как яростно двигаются желваки под его кожей.  Как на открытой шее вздувается толстая вена.  И по тому, как легко он подрывается с места. Словно Чуя не только что вскочил с постели, словно сейчас не ночь, а очередная миссия, где Накахаре придется отправлять врагов пинками в стратосферу. Движения отточенные, стремительные, и Дазай слишком хорошо знает: они несут смерть.  Руки сами складываются в умоляющий жест, пытаясь предотвратить светопреставление. — Чуя-чи! Я так щаслив, что ты зашел в гости, м-моя милая Дюймовчка! — Я этого не слышал,— почему-то обреченно роняет в ответ Чуя, скептически смерив напарника взглядом. Странный какой! — Будь ты трезвым, давно бы валялся в отключке, так что тебе повезло. Я сегодня добрый. Осаму кривит губы в жалком подобии улыбки и порывается обнять гостя, ухватив его за рукав растянутой домашней (?) футболки, но слегка промахивается. Мозолистые ладони Накахары останавливают инерцию за секунду до трагедии.  Грузно вздохнув под мертвым весом напарника, Накахара заключает: —Тебе нельзя бухать, Шпала. Превращать свою квартиру в травмпункт мне как-то впадлу. Может, выбить тебе последние мозги? Очередной риторический вопрос Чуи, видимо, задевает Осаму за живое. — А че…не так? — пьяно цедит парень сквозь зубы, уставившись в стену мимо Чуи, — Припрся сюда, — здесь он хмыкает, добирается пальцами до чужих ключиц, оттянув ворот злосчастной футболки,  — д-даже одежду спер, наглец! И это мне над мзги выбивать?  —  перспектива получить от Накахары черной дырой в лицо еще маячит на горизонте, поэтому Дазай только дуется, сжимая в ладони серую ткань. И даже не потому что страшно — это позволяет не завалиться на напарника окончательно.  Этого чиби Осаму бережет против воли, ведь тогда не придется терпеть нового напарника, если этот сломается. А Дазай не умеет терпеть. Как они с Чуей до сих пор не поубивали друг друга — тайна за семью печатями  Хоть Чуя и считается лучшим, когда дело касается рукопашного боя, он чертовски хрупкий. И это не пустой звук: тело юноши — тонкое искусство, вышедшее из-под кисти Рафаэля или шероховатых пальцев Микеланджело. Богоподобное изваяние. Летящее, нежное, почти космическое. Созданное для созерцания, не для драк. Но Дазай так, конечно, не думает. Так, лишь слова Кое, которые почему-то в сознание врезались. Мелкий отвратительный хоббит, ничего более. И все же… Тросточки вместо костей. Плоский живот, игриво дразнящийся полоской бархатной кожи из-под ремня.  Талия, как у девчонки, изящная, кукольная линия ключиц.  Вес такой крошечный, что Дазай может с легкостью его на плече весь день таскать. И тысяча шрамов — бледные отметины ветвятся с предплечий на стертые в мясо костяшки пальцев.  Его Смутная Печаль не оставляет на коже живого места. Кровавые борозды под забинтованными насильно запястьями до сих пор жгут кончики Дазаевых пальцев. Мори-сан учил его разливать по склянкам цианид, но не учил захлопывать душевные щиты. И Дазаю…больно? Да нет, бред. Носить "ебучие ленты" — прерогатива смертников, как говорит сам Накахара, поэтому на следующий день он уже бодр и свеж, но Дазай каждый раз замечает, как сдавленно стонет Чуя, натягивая плащ. Он никогда не пожалуется, а Осаму никогда не посочувствует вслух. Не те отношения, чтобы сюсюкать и поддерживать друг дружку. Однако Дазай ни в жизнь не признается Чуе в том, что даже в состоянии нестояния не готов давить кишки этой элитной портовой шлюхи.   Не потому, что Осаму хочется разложить Накахару на ближайшей горизонтальной поверхности, нет. Их отношения — лишь расчет, они самый смертоносный дуэт Йокогамы. Дазай не умеет любить, а низменное, человеческое желание оставить ожерелье из засосов на фарфоровой шее он топит в алкоголе и коротких визитах в Ёсивару. лишь однажды он… Всегда так было. И всегда так будет. — Пиздец ты в дрова, — констатирует Накахара с поражающим терпением, тут же подхватив напарника под плечи, —  Цу-зу-ки, Дазай. Не Цуруми. Мой дом, смекаешь? Нажрался настолько, что таблички читать разучился? — Упс! —  Дазай тупо улыбается, разводит руки и, хихикнув, вдруг виновато продолжает: — Перепутал чуточк. И я, это…пешком пришел. — Еще лучше. Гений, бля, — вздыхает хозяин квартиры, невольно щекоча чужое ухо, чем заслуживает очередное ха-ха от напарника. — Насрать. В твою глушь даже на метро не доберешься, а пешком не пущу, — сдохнешь в подворотне раньше, чем скажешь “я эспер”. Жалко даже для тебя, — впервые за ночь и Чуя позволяет себе короткую усмешку, вспомнив об обязанностях принимающей стороны, — Пошли чай пить, что ли. На ошарашенный взгляд в секунду протрезвевшего Дазая он хмыкает: — Потом за дверью постелю, не обольщайся. Просто сам сегодня без горячего не усну. — Может, горр-горячительного? Ой, прости-прости, — ладони Чуи на мгновение вспыхивают алым– О, дарители темной немилости, не стоило снова– …но тут же гаснут. — Когда-нибудь я размозжу твой череп. — Ого, какая честь! Кулаки вместо ног! Неужели насмерть? — Иди на хуй.  И никаких претензий. Только смотрит как-то внимательно и перекладывает руки с плеч ниже на талию, заботливо поддерживая напарника.  — Гляди, я ща как Роза из Титаника! Будешь моим малышом Джеком? У тя глаза такие же…синющие! — вопит Осаму и вытягивает руки в стороны, плетясь по коридору.  Чуя снова фыркает Осаму в затылок, нежно усаживая напарника за стол на кухне, чтобы не тревожить чужую голову. И это странно. Он никогда не бывает таким бережным. Может быть с Кое, с овцами, но не с ним. Пронизывающее льдом предчувствие  выстуживает грудную клетку Осаму, а волнение по вискам ветром шумит. Иррациональное до боли в висках. Почему?  — Чай, кофе, потанцуем? — Кофе. Хотя танцевать с тобой… — на автомате скалится Дазай, нахально уставившись на напарника.  Сейчас Чуя схватит ближайший нож из ящика, филигранно метнет его в свою новую кареглазую мишень и бросит очередную колкость. Будет забавно.  Дазай не умеет удивляться. И все же ответ Накахары заставляет его поднять челюсть с пола: — Сначала кофе. Может, хоть немного просохнешь. Танцевать с живым трупом — сомнительное удовольствие, знаешь ли. Чуя ставит чайник. Тот недовольно, будто нехотя шипит. Молчание, такое тягучее, мучительно сладкое, расползается по кухне, заставляя мышцы заныть в ожидании чего-то до одури важного. Словно стена мнимого безразличия, которым Осаму упивается так долго, в пыль раскрошится. Но все это ложь, ведь Дазай не умеет чувствовать. Однако было в этом молчании что-то еще. И Дазай, которому не составит труда обвести вокруг пальца даже Дьявола, привык играть в мысли людей, как в детские кубики, сейчас теряется.  Прочитать буйную бирюзу глаз напарника сейчас не получается. Похоже, Осаму действительно пьян. Смахнув челку назад, Чуя привычно падает на столешницу. Почти вплотную. Почти бедром к плечу. Почти вжимая в стену. Теперь у Накахары есть крохотное преимущество в росте. Он запускает ладонь в черную от росы шевелюру Дазая. Цепляется за пряди и заставляет в глаза посмотреть. Властно, горячо так. Сейчас перед Осаму Овечий Король, который под пулями танцевать танго может, который  разложит его на атомы. Перед ним демон, создавший Сурибачи. Сейчас и оружие, и Исповедь будут бессильны. —  Ты же в ближайшую ночлежку просто припёрся. На электричке не хотел в свою коробку ехать,— Осаму хочет возразить, но проигрывает битву своему языку. И, по правде, чужому напору. — Но как ты открыл мою дверь? Хитро подмигнув, он даёт Накахаре взять верх и, подчинившись, тихонько протягивает лишь одно слово. — Дубликат. — Козел, — рассеянно шипит Чуя, с поражающим бесстыдством наматывая влажную прядь на пальцы.  — П-предусмотрительный козел, так-то, — Дазая потряхивает, но уже не от виски, —  А вдруг что с тобой случится? Накахара наклоняется ближе, проведя ногтями дорожку от чужого затылка к шее, задевая тугие бинты и проходясь по выцветшим шрамам к ключицам. Совсем как тогда. Дазай почти стонет. — Доспехи не жмут, рыцарь? Не рисуйся при мне. Не идет. Сомневаюсь, что мне понадобится твоя помощь. Учитывая, что я – мясной костюм для бога разрушения. Дазай доверительно утыкается лбом в чужой, ластясь. Чуя же спокойно продолжает, глядя в шоколадные омуты напротив: — В любой момент я могу заблевать кишками своих врагов, выпустив это в воздух. Прежде, чем в них попадет последняя черная дыра, — глаза его светятся хрусталем, — Иди-ка нахер, защитник. Если бы не твоя Исповедь, ноги бы твоей не было на моем пороге. — Режешь без ножа. Не доверяешь мне? — В мафии – никому, — поправляет Накахара и скользит по столешнице задом, цепляя Дазая за подбородок, — а тебя вообще терпеть не могу. — Не-а. Бесишься, но любишь — выгибается навстречу Осаму, — Поэтому тебе так это важно. Чтобы я прикрывал твою спину и сдержал Арахабаки. Поэтому ты доверяешь мне больше, чем себе. Я – гарантия, что ты не создашь из Йокогамы новое Сурибачи. — Съеби, — флегматично отбивает Чуя, почти касаясь чужих губ своими.  Но не спорит. — Я редко ошибаюсь, — улыбается Осаму, наблюдая, как напарник отстраняется и хватает со стола почти пустую пачку сигарет, рвано выдыхая: — Пошел ты. Но отвечать больше не хотелось. Ругаться тоже.  …вот оно. Дазай ждал взрыва. Проклятий. Пощечин, в конце концов. Вот, что похоже на привычного, родного Накахару, который сначала сломает тебе костей сто, и только потом разбираться начнет. Вот, какого Накахару знают в их семье. И вот, какого Накахару знает он сам. Сейчас он… Отбивает насмешки машинально. Не в борьбе. Слишком спокойный. Задумчивый.   Нарочито предупредительный.  И все же… Тактильный?  И вот последнее крошит самообладание сильнее всего. Видеть проявления такой привязанности чертовски странно. И это пугает не хуже торнадо. Потому что это поведение такое же непредсказуемое. И разрушительное наверняка. Протяни руку – унесет окончательно. Останется лишь воспоминание да плащ, где-то в коридоре брошенный. И от этого челюсти сводит. Но Дазай не собирается заострять на этом внимание. А останавливать – тем более. “Лень.” Не хочется… Из распахнутого окна на них глазеет тьма. Ночь укрывает Йокогаму простыней с россыпью мертвых звёзд. Пускает по небу росчерки садящихся в местном аэропорту самолетов. Сажает Марс на стеклянные небоскребы кровавым венцом. Но Дазаю плевать, потому что взгляд против воли цепляется отнюдь не за чарующую мглу за форточкой. Тень его рыжего карлика теперь горбится на подоконнике, ранимо поджав под себя ноги, и это занимает все неповоротливые, пьяные мысли.  Этот рыжий карлик определенно отрицает стулья. Сигарета в его зубах. Зажигалка порхает между жилистых пальцев туда-сюда. Белесая струйка дыма клубами вырывается из приоткрытых губ. Методично, равномерными толчками. Красиво. Дазай не умеет смущаться — из равновесия его не выведет даже самая умелая куртизанка, но сейчас он чувствует себя потерянным. Будто он становится свидетелем чего-то сакрального, сугубо личного. Это не быстрая сигарета, выкуренная в подворотне между совещаниями. Это ритуал. Ритуал, чтобы на время опустить ментальные щиты, потравить тараканов в больной голове. И Чуя готов поделиться этой слабостью с ним.  Вселенная замирает на миг, пока Дазай собирает в голове предложение: — Ты сегодня странный, — сообщает парень скорее пепельнице на краю стола, не собеседнику, —  Когда увидел тебя в коридоре, молиться о быстрой смерти почти начал, прикинь? А из твоего мразотного арсенала сегодня только вредность и рост гнома остались. Кто ты, и куда ты дел моего Накахару? — Да смысл, если я одним пальцем тебя могу в Китайский квартал отправить? Это не драка – избиение, — наконец отзывается Чуя, выпуская дым изо рта серой спиралью, — пинать лежачего интереснее.  В руке Дазай замечает смятый листок, исписанный чернилами. Письмо?  — Лже-е-ешь,— ребячески тянет Осаму, — Ты с нашей первой встречи не упускал шанса отпинать меня, Чуя. Вместо ответа лишь экономящий время жест и затушенная о кулак сигарета.  “Сколько же ожогов сейчас на твоих ладонях?”  Хочу прикоснуться. То была не злость. Лишь желание уйти от допроса. Видимо, что-то было в том клочке бумаги, который Чуя с показным презрением бросил на столешницу рядом с Дазаем. Чуя последний раз роняет взгляд на сизую тьму за окном и спрыгивает с подоконника – свист чайника рвет атмосферу в клочья. Он выключает его и рушится на стул напротив Осаму с двумя чашками чего-то темного. – Черный подойдёт? – Угу. Кофе у Чуи горький, но Дазай даже не дёргается. Ему так нравится. Это немного проясняет разум.   — Малыш Ч-чуя, ты такой домохозяин… но вообще было о…ор–опрометчиво пускать меня в дом, — в очередной раз прощупывает почву Осаму, — Вдруг я приехал забить тебя? Пря-я-ям посреди ночи. Пьяным прикидываюсь, а сам наброшусь сейчас и…бля! —  Дазай вдруг хнычет и морщится. Ещё не зажившие гематомы на его ладони отзываются ноющей болью, когда он неуклюже попадает кулаком по столешнице, расплескивая кофе прямо на бинты. Неприятно. Наброшусь и…что? Но эта мысль не оседает в эшелоне сознания, ускользая из опьяненного разума. Дазай не умеет о таком думать.  Зато оседает другая. На руках его расцветает новая локальная галактика. И это определенно не страшнее пули в висок. Но все равно больно. А боль Дазай ненавидит, пожалуй, сильнее, чем жизнь. Да, он играет в крестики-нолики на своей коже ножом. Это контроль. И это единственное, ради чего стоит терпеть боль. В отличие от последствий его пьяных приключений. – Боже, блять, Дазай!  – Да-да, дорогой, я рад, что ты это, наконец, понял,  – шипит Осаму, криво ухмыльнувшись, но потом посерьезнел, – Все в порядке. Не пытайся от меня сбежать. — Я сейчас на тебя весь чайник вылью, Шпала, — Чуя грузно вздыхает и мгновенно тянется к чужим рукам, нежно разматывает ленты на запястье, вспоминая, как это делает сам Дазай, и продолжает разговор, — Просто признайся, что перепутал право и лево, и два часа брел по городу, где ошивается куча бандитов. Жаль, что живой припёрся. – Какой ты бездушный, Чуя-кун… – с фальшивой обидой в голосе ворчит Дазай, – Бо-о-ольноо. Веду себя, как ребенок, ей-богу. – И это идиот, который каждую миссию получает по пуле в плечо…терпи, вообще помогать не буду.  Воздух на кухне медленно стекленеет от прохлады, однако Накахара даже не ежится. Лишь неловко поджимает губы. Видимо, слишком жалкая причина, чтобы так трепетно держать этого смертника за руку. — А вообще, оставь свои ужимки кому-то другому, камикадзе, — Осаму слишком слаб, чтобы противиться. Сейчас он соврет, если скажет, что такая забота ему противна, — и…бездушный? Слишком показушно-безразлично. Так, что зубы сводит. Дазай по-прежнему в хлам, но он знает одно: искусство обмана из них двоих доступно только ему. И сейчас Чуя прячется.  Наивный. От Осаму не получится. Даже если Осаму пьян. — Глупый-глупый Чуя! Все знают, что у рыжих нет души, — подняв здоровый палец к потолку, ухмыляется Дазай, и тут же осекается.  Искры в глазах и без того странного напарника затухают бычком сигареты, что бросили в лужу. Логические цепочки Дазай сегодня собирает со скрипом, но… — А у тебя мозгов. Но ты же как-то существуешь! — сардонически смеется Чуя, тряхнув головой, и шарит в шкафчиках в поисках пиалы. Вот в чем дело. Последний кусочек пазла встал на место. Так же остер на язык, но совершенно беспомощен. Даже подзатыльник не отвесил. — Существую, — примиряется Осаму, хрипло откашлявшись, когда кожу на запястье пронзают холод и прикосновения мозолистых пальцев напарника. Жар вытягивает ледяная вода из пиалы, — и ты существуешь, даже если думаешь, что у тебя нет– — Заткнись, — резко обрывает Накахара, — Во имя богов, заткнись. — Ну, Чуя…поговорим? С момента…— “ того, как объявился Верлен-сан”, —…повышения ты сам не свой. — Отшутись как-нибудь, и забудем, — мямлит Чуя, хватая воздух, — Заебал. Голос чуть дрожит, а лазурь в чужих радужках трепещет. Боже.  — Дело же в нем, да? Чуя сдается, кивая в сторону письма. — Прочитай сам, тебе ведь все знать надо… Хватка Накахары ослабевает, а Дазай неловко тянется к листу на столе. Пока Чуя шарит по шкафчикам в поисках мази и чистых бинтов, чтобы занять дрожащие руки, Осаму глазами пробегается по записке. Он знает этот летящий почерк. Mon petit frère, j'espère que tu vas prendre mes paroles au sérieux… — С каких пор ты понимаешь по-французски, Чиби? — Кое любит Эдит Пиаф, —рассеянно отвечает Чуя, плюхнувшись перед Дазаем уже с мазью и застиранными бинтами, — а мне было о-о-очень скучно просто слушать, и, возможно, я чуть увлекся. Ну, а вообще, в мире есть электронные переводчики, дебила кусок. Осаму шумно вздыхает, когда шершавые пальцы Накахары касаются его собственных, и блять, это… Каждая царапина, каждый ожог и гематома на его коже ощущается, как зажжённая спичка. Перед глазами взрываются снопами искры, и всё тело Дазая охватывает томительный жар.  Сосредоточься! Мори с самого детства натаскивает Дазая только в немецком, и все же он знает французский чуть выше привычного je t'aime, mon amour... Но ему вроде как больно и его отвлекают, а еще он чертовски пьян, чтобы понять написанное, но в целом монологе ему удается выцепить главное. Tu n'as pas d' identité. Tu n'es même pas un humain. Un jeu de caractères. Une équation simple sans âme. Si je tue tous ceux que tu aimes, tu seras libre. Car la seule chose que tu devais faire était de ne pas naître. Набор символов. Никогда не рождаться. Ну конечно. Ветер, сворачивающий пространство до размеров наперстка. Электричество, опоясывающёее Сурибачи холодным обручем. И пламенеющая тень в центре шторма. Ей чужды эмоции, ей чуждо прощение. Глаза подернуты безжизненной поволокой, лицо и шея испещрены уродливыми шрамами, а движения быстрые, неотвратимые, как злой рок. Однако она не зла. Она не справедлива. Она просто есть. И она уничтожает все на своем пути.  Потому что она не человек. Беспощадный сгусток природной катастрофы, инерция Большого Взрыва, запакованная в мясной футляр, чтобы не схлопнуть мир раньше положенного. Без прошлого. Без эмоций и сожалений. Оболочка без наполнения. Пустой глиняный черепок, в который никогда не заливали воду. И сейчас глина трескается к чертям, а остатки пылью рассыпаются. Осаму даже инструменты для кинцуги достать не успеет. Проблема Чуи в том, что в его черепках не хранится душа, зато запечатана первородная разрушительная мощь, которой не нужен такой рудимент, как кризис шестнадцатилетнего подростка. Накахара обязан существовать. Но не должен быть. Дазай знает: это мысль, с которой живет в последнее время Чуя, и она лезвием махрит чужое сердце. До кровавых борозд. И в его собственной груди что-то подозрительно начинает кипеть. – Сегодня нашел на столе в кабинете, – отвечает на немой вопрос Накахара, против воли хватаясь за обнаженное запястье напарника, ещё не до конца смазанное мазью.  Чужие трагедии Осаму принимает легко. Даже безразлично. Играюче надевает маску сочувствия, дарит жилетку, чтобы проплакаться. Обнимает трепетно и даже дает совет, если требуется. Дазай умеет понимать эмоции. И все же не умеет в эмпатию. Она напрочь отсутствует в его генетическом коде. Он сломан. Никаких чувств, эмоций и страданий сам он не испытывает. Он – пустота. И это удобно. Но сейчас– Отстраненность Накахары весом в несколько атмосфер. Щемящая слабость, что Чуя даже прятать не старается. Он – открытая рана. Он – оголенный провод. Осознание переплетается с собственным желанием силой в пару тысяч ньютонов и давит на Дазая так, будто...будто он сам всё ещё немного человек.  Прижать Накахару к себе. Взять лицо в ладони и целовать до умопомрачения губы, шею, чужие ключицы. Все, до чего можно дотянуться с его табурета. Позволить ему забыть об этом письме. Забыться себе – тоже. Да, он может читать лекции по искусству обмана самому Локи. Он может стать адвокатом Дьявола, обратить мир в свою секту, даже выйти из тюрьмы за убийство, используя лишь силу убеждения. Осаму может все, но он не лучший вариант для терапии прикосновениями. Не лучший способ успокоиться. Однако это первый раз, когда он готов. Первый раз, когда он хочет попробовать. Первый раз, когда он больше не хочет врать. Но почему? "Не хочу иметь дело с чужой истерикой." Хочу, чтобы он был в порядке. От неожиданно-отчаянного прикосновения к покрасневшей коже Дазаю хочется расплакаться. Но не от боли.  От ярости. Будет лучше начать так.  – Бо-о-ожечки, – с издёвкой тянет Осаму, наклоняясь над столешницей, и смешно щурится, не отводя взгляда от поникшего Чуи, – какой же ты всё-таки а-атвратительный мелкий хоббит. Ведешь себя как дешевая проститутка, при этом в свои восемнадцать нецелованный мальчишка. Девственник. Я же первый, кто увидел тебя без штанов в тот раз, верно? В своем плаще и шляпе ты похож на бомжа, ограбившего антикварный магазин.  Да и фанатичная любовь к шейным лентам – это отдельный вид испанского–  – Чего… – на выдохе шепчет Накахара, удивленно хлопая глазами. Секундная заминка, и сообщение наконец доходит до адресата, – Ты, мудила! Я лично вырву тебе трахею, ублюдок… Дазай лишь мягко улыбается, подмечая, что нижняя губа напарника трясется, а свободная рука сжимается в кулачок. Как у пятилетки. – Ну вот, – радостно заключает Осаму, привычным движением уворачиваясь от удара.  – Ну вот? Осаму лишь поднимает уголок губ. В этот раз не притворяясь. Сегодня ему вообще сложно притворяться. – Ты же что-то чувствуешь? Только честно. И это обезоруживает Чую. Он открывает рот, судорожно глотая воздух, будто после сорокаградусной жары его топят в ледяном озере, привязав к шее груз в пару тонн.  – Дазай, ты еблан, –  не вопрос – утверждение, – что это за цирк ты тут устраиваешь? – Сейчас я охренеть как пьян, поэтому во мне говорит виски, – пожимает плечами Дазай, снимая на сегодня с них обоих ярлык заклятых друзей. – И вообще. Я умею быть серьезным. – Ты и трезвый не особо серьезный, идиотина. Не превращай это в сопли, я справлюсь. Все говорило, что нет.  Сам не справится. И это будто хочется исправить. – Конечно, справишься, – кивает Дазай и неловко продолжает, ловя чужой вздох, – я просто убиваю время до утра. Что ты чувствуешь, Чиби? – Покажи мне свою лицензию. Дазай на мгновение подвисает. – …а? – Не помню, чтобы нанимал мозгоправа. – Но тем не менее, я здесь. А тебе хреново. Не закрывайся, знаешь же, что врать не умеешь, – юноша взглядом указывает на их крепко сцепленные ладони, – Без разговора на стенку полезешь. – Зачем?.. – Чуя порывисто отбрасывает чужую руку, будто держит в руках склизкое нечто, и хочет договорить, но Дазай понимает. – Ненавижу перемены. Ты, как песик, к которому со временем привыкаешь. Не то чтобы я сентиментален... Накахара больше не спорит, лишь хмурится. Минута растягивается в вечность, и Дазай уже хочет отступить – копаться в чужих эмоциях против желания Чуи ему на пьяную голову совершенно не хочется. Хочется сидеть, пить кофе и молчать. Завтра Осаму препарирует на атомы хоть всю его личность, все его тайные мотивы и чувства, а сейчас его, скорее всего, обуревает… …Злость. –...обида, – Чуя будто сам удивляется сорвавшемуся с губ слову, – Я обижен на тебя. Охренеть. – Ого, довольно смело в этом признаться, Чиби,– кивает Дазай, против воли судорожно сглотнув, – Почему? Чуя роняет голову на руки. –  Я терплю тебя по ряду причин, – честно отзывается он, – Тебе всегда плевать. Плевать на то, кто я есть. Тебе не нужна моя сила или защита, а еще…– тут он горько усмехается, – ты ненавидишь меня. Странные причины для признательности, но от осознания Дазая трясет. Ненависть – человеческое чувство. И испытывают ее к людям. И для его хоббита это важно. Только это никогда не было ненавистью. Это был интерес. Не как к объекту из секретной лаборатории. Как к тому, кого просто забавно дразнить и на эмоции выводить. И, блять, Дазай не готов анализировать это сегодня. – И тут я наступил своей шуткой на твое израненное сердце. Будто…я не считаю тебя живым? – Идиот, – по привычке отбивает Чуя, – Любой кусок клеток может считаться живым. Но все так носятся с этими душами и человечностью…сейчас кажется, будто ты тоже не видишь за всем этим меня. – О. Дазай физически чувствует поступающую волну асфиксии и впервые не рад этому. Потому что это не веревка и даже не руки очередной красавицы. Это не то, что он может контролировать и не то, что принесет желаемое избавление. Это подозрительно похоже на то, что люди называют сочувствием. И оно схлопывается чернотой внутри Дазая, будто зарождающаяся сверхновая. Тем временем удивленный выдох напарника Чуя встречает выцветшей усмешкой, всем видом говоря: “Ну что, сказать больше нечего?” – Вот черт, – наконец сообщает он, когда тишина становится такой плотной, что ее можно трогать, – Ты был прав. Надо было тебя отпинать, хоть бы легче стало, – тут он по-родительски хмурится, – Давай руку сюда. Я ещё не перевязал ее. Дазай послушно протягивает ладонь напарнику, зачарованно смотря, как он разрывает зубами ткань бинтов, цепляя узловатыми пальцами края. – Блять, – снова шипит Осаму, когда шершавая ладонь касается ожога.  От боли или..? Накахара пропускает это мимо ушей, сосредоточившись на своей задаче. Один оборот.  Второй.  Третий.  Гематомы на тыльной стороне руки уже скрывается за лентами, но Чуя словно воды в рот набрал. Дазай знает, почему. Чтобы снова не сорваться. Или не расплакаться. Это молчание тянет на бессрочную путевку в Мицудзаву.   Осаму чувствует себя лавой. Чувствует, как превращается в лед. Он испытывает несколько очень сильных эмоций, каждая из которых может заставить его взорваться. Это опасно. И у Дазая впервые нет плана, что делать дальше. Сегодня слишком много “впервые”. Однако план ему не нужен. – Ты чувствуешь, – наконец начинает Осаму, заставив Чую боязливо встрепенуться, – и не первородный страх или гнев – обиду. Жалкую и малодушную. Какую испытывает пятилетний ребенок. Или брошенная женщина. Посему выходит, ты человечишка. – Какой же ты клоун! – вспыхивает спичкой Чуя, но в зрачках плещется что-то похожее на благодарность. – Разве? Я обещал быть серьезным, – Дазай смотрит почти ласково, – клоуном быть не обещал. Чуя дует губы. Слишком мило: – Ты всегда клоун.  А ведь правда…я всегда был. Я всегда…есть.  – Сегодня – не всегда.  — Протрезвел-таки, – с издевкой щурится Чуя, в свете кухонного светильника его глаза практически черные, – Я уж думал, могу еще поиздеваться над тобой, – абсолютно наигранно смеется он, – Это все? Если да, то придвинься ближе, мне нужно края поддеть под твои старые… – Вот же ж, – кряхтит Осаму, двигаясь на табуретке, проклиная существование столешницы между ними, – Если бы ты знал, как сильно ты бесишь меня, – ухмыляется он, смотря на то, как пламя чужой головы опускается к его рукам, чтобы покрепче закрепить узел на запястье, – простой кусок кода не может быть настолько мне отвратителен, – Дазай чувствует, будто идет по минному полю, будучи слепым, но даже не думает останавливаться, –  ты без меня даже умереть по-человечески не сможешь. Сможешь поймать все пули гравитацией, но мозгов ведь не прибавится. Человек-эмоция. Спасти Йокогаму, наплевав на собственную тайну? Ты. Пойти в самое пекло без страховки? Тоже ты. Орать первое, что придет в голову, чтобы потом получать лещей от Кое? Снова о тебе. И знаешь?.. – Что? – от такого внезапного напора Накахара едва успевает поднять с пола челюсть. – Пусть Рэмбо-сан и Верлен-сан хоть сто тысяч раз правы, и ты действительно гомункул из пробирки, не имеющий божественного предназначения, просто красивый узор на сосуде первородного греха. Душа не нужна такому ублюдку, как ты, — Дазай касается чужого лица больной рукой, не замечая, как дыхание напротив улетучивается совсем, поясняет, – Люди не умеют быть собой и зачастую у них нет способности управлять своим жалким существованием. Даже осознавать то, что они чувствуют. Это не про тебя. Дазай не умеет признаваться. Но сейчас это выходит до боли легко. – Люди врут. Врут другим, что им никто не нужен. Лгут себе, что у них всё под контролем. Притворяются, что у них есть принципы и что терять. Ты же до блевоты честен. И в эмоциях, и в мыслях. И это даже пребывание в мафии не изменит. Все ещё хочешь быть человеком? – ты…– ошарашенно шепчет Чуя, вздрагивая от страха и ожидания чего-то невероятного. И оказывается прав. Хриплый голос протрезвевшего Дазая отражается от хрупких стен, превращаясь в космическую тишину, бьющую по вискам. Ноги от которой обращаются ватой. От которой тело прошивает разрядом в энное количество вольт. От которой хочется кричать. Дазай понимает, что не будет честнее уже никогда. Он лицемер и полнейший придурок, когда дело касается такого рудимента, как эмоции. Но это сильнее. — Мешать с грязью тебя могу я и никто больше, — Дазай ложится на столешницу грудью, чтобы лучше видеть глаза напарника, – Из-за тебя я не могу утопиться в Накамуре уже полтора года. На твои деньги я играю в аркады, чтоб ты знал… — Так это был ты! — задыхается возмущением Чуя. — Не оставляй кошелек без присмотра, – глаза Дазая лучатся какой-то грустной улыбкой, – А еще…у тебя есть по-блядски раздражающая возможность выводить меня из себя. Даже если без души. Даже если без глобальной цели и человеческой природы. Ты – не просто набор цифр. Ты видишь, как меняется Йокогама. Ты – буквально ее тьма. Ты – причина, по которой я ненавижу просыпаться в штабе в твоём кабинете и терпеть не могу вино, – ладонь Чуи жжется, она сухая и чертовски горячая, Осаму невесомо ведёт по оголенной коже, что бледнее китайского фарфора, к предплечью, касаясь пальцами здоровой руки ворота чужой футболки, — Ты единственный идиот, с которым мне не везёт общаться каждый день, спасибо старику Мори. Но поверь, у меня тоже есть причины терпеть твою гномью рожу. Твоя чертова способность – буквально моя причина существовать…чувствовать себя живым и нуж… Блять.  Нет. Это блажь уставшего разума. Нужно проспаться. Нужно… Чую же трясет от непонимания, но Дазай уже заканчивает. — Ты слишком влияешь на мою жизнь, чтобы быть просто искусственной игрушкой без души. Ты – это ты. Не больше, не меньше. И если тебе трудно нести на себе эту жизнь — умри, Чуя. Хоть сегодня. Только обещай, что я смогу быть рядом. Обещаешь, Накахара? Тишина трескается окончательно и бесповоротно, и Дазай знает – его напарник на грани обморока. И ему нравится видеть, как маска печали ссыпается с его лица, сменяясь на почти детское удивление, как его неловкость рассыхается, словно старая книга. Нравится, что Чуя уязвим. И нравится, что Чуя больше не прячется. Хочется добить… Вывести из колеи, заставить отвлечься, разозлиться. Ведь это именно то, что хочет от него рыжий карлик. То, ради чего он вообще пустил его в дом. Танец на лезвии ножа, который не даёт свалиться в пропасть.  Безжалостная доброта – единственное, что готов принять Чуя сейчас. И поэтому Дазай говорит то, что вертится на его языке весь сегодняшний вечер.  — Будь ты хоть аквариумной рыбкой, ты бы все равно ужасно раздражал, — Дазай издевается, растягивая гласные, но Чуя лишь скептически выгибает бровь и молчит, — Но это ещё полбеды. В данный момент меня до блевоты бесит, что я хочу поцеловать тебя. — Так вперёд. …но добили его самого. — Чё? — Поцелуй меня. Нет? Тогда я сам. Чуя легко поднимается, ступая пятками по европейской плитке. Тихо обходит стол и наклоняется к напарнику, заставляя того шумно выдохнуть. Дрожь в коленях по силе тянет на восьмибалльное землетрясение, а Чуя, не дав им обоим и шанса опомниться, целомудренно прижимается к чужим губам. Всего на секунду, поцелуем горячим и сухим, как при лихорадке. Дазай даже не успевает ответить на неожиданную ласку. — Куда же делась твоя настойчивость?  Хоть слова Накахары так же едки, все же его бессвязный шепот дышит отчаянием и Осаму ошалело смотрит на него, пытаясь уловить малейшую тень насмешки. Или вызова. Не получается – в бурлящей пучине глаз Чуи только мучительная просьба.  — Я больше не хочу плакать, — вопреки словам, голос напарника дрожит больше прежнего, — В конце концов, никто не виноват, что я родился с сбитым генетическим кодом…и желанием что-то значить. Пора бы привыкнуть. Но мне нужно лишь… …до блевотного ванильное “чтобы ты был рядом”, да? Я знаю, дурак. Дазай дёргается, когда кончики тонких пальцев касаются спины через ткань рубашки. Ползут по позвонкам, скользят к пояснице, цепляются за талию. Трогая, но пока не раздевая.  И это болезненный способ Чуи почувствовать себя человеком. Обычно Дазай берет на себя роль Казановы, пытающегося склеить все, что движется, но сейчас…Чиби по-хозяйски седлает чужие колени, огладив бока, цепляется за лопатки. И смотрит с таким голодом, так пристально, что Осаму выть готов. Чувства смешанные, болезненные, и лишь слегка горькие. Парень берет лицо Накахары в ладони и сдавленно шипит, но смотрит, невольно любуясь. Почти трепетно. Почти нормально. Ловя каждую черту кончиками пальцев, исследуя лицо, будто слепой. Почти так, как любуются тем, кто по-настоящему нравится.   Сейчас нельзя отступать. Нужно позволить. Ему. Себе. – Ну же, Осаму. Прошу тебя. Чуя ни о чем никого не просит. Никогда. Он может валяться в каше из пыли и собственной крови, выкашливать все легкие на землю или стоять с приставленным к виску пистолетом, может загибаться от Порчи и изнеможения, но Дазай никогда не слышит от него “пожалуйста”. Всегда насмешки и приказы. Всегда сарказм. Но не сегодня. И это шок. Дазай чувствует на ногах тяжесть бедер Накахары, который уже издевательски проходится ими по паху, вжимаясь в чужой торс всем телом. Они до одури близко друг к другу, глотают один воздух – ещё секунда и Дазая окончательно коротнет от электричества, искрящегося в паре жалких сантиметрах между ними. Одно движение, один вздох – и хлипкие грани дозволенного опадут на паркет сыпучим пеплом. И этот факт меняет между ними все. Подумать только, Чуя сам соблазняет Осаму на собственной кухне. Спокойно и методично. Будто имеет на Дазая какое-то незримое право. Право, что позволяет ему себя видеть. Будто реально под кожу своими пальцами забирается и за мышцы, как за ниточки дергает, раз Осаму не противится.  И, к своему стыду, сейчас он готов стать этой марионеткой.  Все выходит слишком поспешно и смазано: их лбы сталкиваются, теперь они прижимаются друг к другу так, что между ними лезвие не пройдет. Дазай медлит лишь мгновение, собираясь с духом. И все же неловко подаётся вперед, кусая треснувшую губу напарника почти до крови, его движения немного путаются от выпитого виски. Невинно и трепетно. Совсем не так, как было пару месяцев назад после очередного задания. Адреналин в висках не стучит, земля из под ног не уходит, да и Вселенная, как оказалось, не схлопывается. Дазай хочет извиниться, проходясь кончиком языка по коже напарника, но тот лишь усмехается в поцелуй. Боги и Будды, сердце так под ребрами грохочет… странно. – Не нежничай, Осаму. Вот же блять. Чуя ухмыляется и, ластясь к чужой шее, будто дворовой кот, дыханием щекочет кожу. Пуская по позвоночнику электричество, издевательски проводит ладонью по ткани брюк чуть ниже ремня. Не касаясь члена даже сквозь ткань, и Осаму болезненно всхлипывает. Не зря Чуя один из членов Исполнительного комитета — Дазай уверенно может сказать, что с таким талантом к пыткам он быстро дослужится до вакагашира. И тогда Йокогамских отбросов не спасти. Меня тоже. Ох-х… Бока.  Плечи.  Лопатки.  Шея.  Снова лопатки. Вездесущие пальцы расщепляют на молекулы. Прикосновения клеймят не хуже чугунного железа, поджигая все существо сернистым пламенем. Накахара беспорядочно обводит изгибы чужого тела. Будто без определенной цели, но Дазай чувствует — каждое касание превращает его в податливое желе. Легкой рукой напарник поворачивает все тумблеры на его теле, и если это продолжится, Дазай постыдно кончит от одних прикосновений, как чертов девственник. И кто из нас неопытный..? Тем временем Чуя зарывается ладонями в каштановые волосах, мягко оттягивает пряди назад, всматриваясь в кровавые радужки. Делает вид, что ситуация полностью под его контролем, но щеки выдают с головой. Румянец в теплом свете тлеет, будто едва прогоревшие угли. Дазай на секунду бросает взгляд ниже и замечает, как широкая футболка напарника откровенно спадает с плеча — открывается хрупкая линия ключиц, теперь не прикрытая длинной шевелюрой. В приглушенном свете шея этого хоббита кажется Осаму почти прозрачным холстом, на котором бледной акварелью выведены разветвления вен. Черт, Дазай готов поклясться, что видит, как они перекачивают кровь. Кожа излучает какой-то неестественный свет, и он просто не может противиться. Он ненавидит оставаться в долгу.  Он наклоняется ближе и, вдохнув терпкий запах одеколона, ведёт языком дорожку от впадинки ключиц выше, слегка покусывая. Чуя жмурится и плотно поджимает губы, откидываясь назад, подставляет шею. Обоим смущаться слишком поздно. Сейчас Дазаю лишь хочется почувствовать на себе каждое сокращение сердца Накахары, отбивающего соло где-то под глоткой.  От терпкого запаха кофе Дазаю становится дурно — ось реальности неумолимо съезжает, приятный озноб сотрясает все тело. Предчувствие чего-то страшного, сильно беспокоящее его сегодня, обращается предвкушением, словно плавленый свинец, растекается по венам жаром. Дышать удается только через раз, и Дазай с каким-то непониманием чувствует, как третье измерение трещит по швам. Пространство напоминает о себе только ночным холодом, и это настолько дико, что Дазай малодушно хочет надеяться. Надеяться, что сможет проснуться завтра с тем же ощущением треснутой действительности. Проснуться в этом личном апокалипсисе, потому что— — Осаму…Осаму…позволь… — Т-ты серьезно сейчас? Накахара, ты сидишь буквально на моем члене. Поздно спрашивать мое разрешение, — ухмылка кривая и искусственная, потому что Дазай не хочет разрешать. Дазай хочет раствориться к хуям, толкаясь в чужие ладони. Но бал правит Чуя, и хоть Осаму не привык быть ведомым, он не сопротивляется. Все будет так, как прикажет Накахара. И даже если он прямо сейчас встанет с его бедер, оставив Осаму с огромного масштаба проблемой, и действительно постелит Дазаю за дверью, сегодня он не скажет ни слова. Потому что, блять, сам Накахара Чуя просит залезть своему напарнику в штаны. Опершись на чужое плечо, Чуя тянется к губам напарника, сцеловывает гортанные вздохи Осаму. Порывисто расстегивает пуговицы на рубашке Дазая, едва слышно матерясь. Руки просто не справляются. Он кладет ладони на худой живот, ниже линии бинтов, опуская кисти на внутреннюю сторону бедра, всматриваясь в карие омуты напротив. — Спасибо, — хрипло шепчет напарник, и Осаму понимает. Это не за сейчас. Это за все. И это крышу сносит. Дазай рычит. Думает, что рычит. На самом деле он слышит рваные всхлипы, с каким-то мрачным удовлетворением отмечая, что всхлипы его. Синева глаз напротив одевается грозой – Чуя хрипит, давя вздохи, обмирающие в груди. Юноша касается скул, лба и влажной от пота шеи Дазая, будто хочет убедиться в реальности происходящего. Не отдавая отчета своим действиям, дрожащими от холода и возбуждения пальцами он спускается руками ниже, исследует каждый сантиметр забинтованного торса, впалой груди, сухих мышц. Будто влюбленный скульптор проверяет рельефность собственного творения после долгой работы. По сравнению с Накахарой Дазай слишком долговязый, худой и потрепанный. Слишком топорный для того, чтобы сравнивать себя с работой Мастера. И все же он сейчас он чувствует себя нужным. И красивым. Со всеми шрамами. Изъянами. И желаниями. Так ли важно все остальное? Нет.  Важно, что Чуя, разделавшись с ремнем, осторожно проникает мозолистыми пальцами под тонкую ткань брюк и на пробу делает пару движений. Важно, что он сам кладет руки на чужие, задавая темп, от которого из легких воздух выбивает, будто при падении. Важны крики, полузадушенные стоны и признания. Дазай уже не помнит, в чем. Сегодня их слишком много. Эмоции — ворох пыли, мысли — сплошной беспорядок. Но собственное имя, оседающее на губах Дазая седым пеплом, жжется какой-то заботой и признанием. Воскрешающими из могилы несуществовавшую ранее человечность. — Ты не ответил на мою просьбу, Накахара. — Заебешь, — устало улыбается Чуя, играя с чужими волосами, — Обещаю, Осаму. Обещаю.