Ты заплачешь, если я засмеюсь?

      Бледная луна устало кривила рот, звёзды, облепляли весь насыщенно-синий свод неба, как рассыпанный жемчужный бисер разных размеров.       Город внизу гудел, словно под подошвой, если свесить ноги с балкона. Именно так и делали эти двое: Дазай лежал на коленях Курокавы, задумчиво вырисовывая на коленке пальцем кружевные узоры, отчего по коже бежали мурашки. Руки у него всегда были ледяными, как у покойника. Курокава уставшим взглядом скользила по крышам домов, стараясь не обращать на исполкома внимания и абстрагироваться от всего.       Осаму, до этого о чём-то своём болтающий, тихо, но снова фальшиво, засмеялся. Он вообще всегда на её памяти так делал. Убивал, пакостничал и говорил – всë было фальшиво и слова, и смех. Зато мысли его точно были сокрыты от всех, как и настоящая личность.       — Дазай, ты когда-нибудь искренне засмеешься? — тихо и как-то измотанно спросила она.       — А ты? Заплачешь искренне? — без толики подлинного интереса отозвался он, прекрасно зная ответ.       — Хорошие девочки не плачут. — припечатала Курокава, переводя взгляд на его мертвенно бледное лицо. Многие дамы говорили, что он красив и привлекателен. Она до этого момента об этом не задумывалась, однако, да, Дазай и правда, красивый, но такой пустой. Что хочется надавить-ухватить-сжать да посильнее, чтобы пошел трещинами, разбился и сломался. Чтоб бумажная маска слетела. Паяц пропал навсегда. Чтоб у него уже получилось, наконец, себя убить. Хотя этот кадр, думает она, достанет её и из глубин ада, если понадобится. А ему понадобится, ведь он почему-то возомнил, что она ему нужна. Без способности, слабая и слишком прямолинейная. Просто девчонка ушедшая в себя и неплохо затусившая, увлекающаяся лишь книгами по психологии и поведением людей. И однажды поняла человека, который скрывал личность даже от самого себя, анализировала глядя на сухую улыбку и блеск пустых глаз.       — Плохие мальчики не смеются. — в той ей парировал Осаму, не прекращая выводить узоры. — Ты заплачешь, если я засмеюсь?       — Кто ж тебя знает? Может и да, а может и нет. Может, сдохну завтра. Как пойдет, в целом. — пожала плечами Курокава и ломано скривила губы.       — А хочешь, я приложу наши жизни к алтарю смерти, в цену нашей любви? — Дазаю разговор о суициде не то, чтобы доставлял удовольствие, однако стал неотделимой частью образа и искусной игры.       — Нашей? — понуро хмыкнула девушка, вновь упираясь взглядом в невидимый горизонт. Прозрачный. Стеклянный. Разбившийся, изломанный, пошедший трещинами от его ответа.       — Нашей. — утвердительно кивнул Дазай, вглядываясь в ее голубые ниточки вен, просвечивающиеся сквозь белоснежную полупрозрачную кожу. После гулял по этой коже взглядом. От родинки до родинки. И сравнивал с небом. Ее глаза как само небо, если не лучше. Холодные. Льдисто-голубые с причудливым железно-серым ободком, обхватившим чернильный зрачок. Такие светлые и проницательные глаза в его жизни были только у одного человека, на которого она слишком похожа. И он не отпустит ее так легко, как Одасаку.       Снова позволит совершить ей изощрённый побег, и снова вернёт домой, когда она только выйдет за дверь. Сожмет в объятьях крепче и подумает, что взаимность все-таки нет уж и важна.       — Смерть не примет плату. — заявила Курокава, а Дазай в ответ лишь таинственно улыбнулся.