Адмирал, вы разбиты, как это ни грустно, отвернулась удача сегодня от вас. В вашем сердце темно и пронзительно пусто, все как есть. Без обид, без прикрас. Вам бы переиграть, только целься, не целься, не подменишь значков на игральных костях. Пусть вино при свечах романтично донельзя, вы в плену, хоть почти что в гостях. — Канцлер Ги, «Романс Ротгера Вальдеса».
* * *
Лейтенант. — Она такая красивая, — маленькие пальчики шестнадцатилетней Элизабет проводят по металлической гравировке футляра старой шпаги, так неосмотрительно брошенной им на краю рабочего стола. — Лейтенант, а вы научите меня ею пользоваться? Офицерская каюта обставлена небогато, однако для хорошей жизни во время морских путешествий Норрингтону многого никогда не было надо, ему по обыкновению или по скромности душевной всего всегда хватало. Убранство недорогое, зато удобное и практичное; форма не элитная, не блестящая на солнце блеском тысячи дублонов, зато чистая и выглаженная. Пусть и поскрипывают отсыревшие половицы в его кабинете, а карта уж вдоль и поперек изъедена бумажным клещом — неважно, потому что для Джеймса самое ценное было в другом. Самое ценное в его жизни плескалось тихим штилем за бортом и изредка напоминало о своем существовании мягкими ударами о прочную древесину, выводя лейтенанта из задумчивости. Но на этот раз от раздумий он отрывается совершенно по другому поводу, заприметив маленькую фигурку в пёстром платьице, как всегда с изумлением схватившуюся за то, что детям брать никак не следует. — Маленьким леди не следует марать свои ручки об оружие, мисс Суонн, — Норрингтон быстро замечает, как пухлые губки надуваются, а бровки на милом личике выгибаются очаровательными домиками, образуя обиженную мордочку. — Не кукситесь, мисс Элизабет, ваш отец всё равно этого занятия уж точно не одобрил бы. Ну-ка, лучше подойдите сюда, я вам покажу кое-что поинтереснее. Конечно, эта наивная уловка срабатывает отменно, и ранее насупившиеся черты быстро разглаживаются, приобретая прекрасную живость и задорное настроение. Любопытство загорается в оленьих, полных жизни глазках, и юная леди, неаккуратно и, пожалуй, слишком торопливо потянув подол платья на себя, уже быстро семенит к нему и требовательно вытягивает ручки перед собой, едва завидев, о чём говорил лейтенант. Его поношенная треуголка, повидавшая не одну и даже не три стычки с проклятым пиратским отребьем, оказывается в пальцах этого лёгкого и прелестного создания, и Джеймс этой картине добродушно улыбается. То, с каким восторгом глядят её умные детские глазки, и то, с каким предвкушением девочка бежит к зеркалу посмотреться, как шляпа сидит на ней, слишком возвышенной как для этого аксессуара, так и для этого корабля в целом, трогает офицерское сердце. — Вам бы больше подошли шикарные шляпы из самого Лондона или — ещё лучше — из далёкой Франции, мисс Суонн, а не это моряцкое тряпьё, — снисходительно подмечает Норроингтон, наблюдая за тем, как Элизабет придирчиво разглядывает своё отражение и почему-то довольно ухмыляется. — Нет, вы совершенно не правы! — девочка возражает на удивление живо и прижимает к груди треуголку, на которой виднеется царапина, оставленная пулей, пролетевшей по касательной, буквально в нескольких миллиметрах от цели. — Раз вам она так не нравится, тогда я заберу её себе, а вам папенька подарит шляпу из Франции — или любую другую, какая вам приглянется. Только эту можно оставить? Пожалуйста! На самом деле, она мне очень, очень идёт, посмотрите! — Элизабет, святые небеса, что же такое на тебе надето? — ахает подоспевший на звонкий голосок дочери губернатор и, всплеснув руками, застывает в дверном проёме. — Это просто неприлично, сними сейчас же! Элизабет, а ну постой! Но девочка с хохотом уносится прочь из каюты, натягивая украденную шляпу на уши и радостно жмурясь от солнечных лучей. Конечно, угнаться за непоседливым ребёнком отец не в состоянии, потому он взмахивает рукой и устало вздыхает, глядя на Джеймса, виновато опустившего глаза себе на пальцы и пару раз неловко кашлянувшего. — Тяжело ей без матери приходится, лейтенант, — неожиданно начал старший Суонн, потерев глаза широкими пальцами. — Элизабет нежность нужна, материнская забота и любовь, а я, как вы понимаете, ей их дать не в силах. Вот и растет девочка сорванцом, каких свет белый не видовал. Не судите меня, Норроингтон, — на этих словах Джеймс недоуменно моргнул, — поймите: я — губернатор этих земель, весь порядок на мне одном держится, поэтому до маленького шкодливого дитя у меня руки попросту не доходят. И не подумайте, что я не пытался! Пробовал, да без толку всё, упряма не по годам дочь моя. И всё бы хорошо, да я боюсь только, чтобы не ввязалась она куда из-за своей излишней строптивости. Я же этого не переживу. — Я уверен: всё у мисс Суонн сложится наилучшим образом, губернатор, по-другому и быть не может, — твердо ответил офицер скорее из вежливости, нежели из-за веры в собственную правоту, и твердо кивнул: — Вам не стоит беспокоиться. — Дай бог, лейтенант, дай бог... Джеймс едва различимо усмехается, приглаживая немного подрастрепавшиеся без шляпы волосы: такая малышка, а уже знает, где надавить, чтобы получить желаемое. Беспроигрышная тактика, перед которой в ряд ложатся города, страны и их лидеры. Эдакая растущая командирша, неуправляемая бунтарка, фурия из старых английских легенд, в жилах которой, вне сомнений, течёт раскалённая героическая кровь. Пусть она оставляет эту несчастную шляпу, раз та ей так приглянулась, заодно будет сувениром на память от одного доброго знакомого дяди лейтенанта. Дяди лейтенанта? Такое исключительно забавное звание ему дала крошка Элизабет, и теперь, разумеется, невольно Джеймс перенял это несерьёзное обращение. Так тепло оно звучало, так по-родному. Конечно, завтра он встанет пораньше, чтобы заказать новую треуголку, а всем скажет, что старую унесло в глубины бескрайнего синего моря. Соврет, толком не соврав. Конечно, он ещё не раз улыбнется, замечая, как, казалось, самый счастливый на свете ребёнок в его самой неприглядной на свете шляпе бегает по узким улочкам от своих назойливых нянь и во всё горло кричит, что сразит каждого пирата на своем пути. Конечно, его сердце дрогнет, когда Норрингтон спустя десятилетие заметит давно позабытую шляпу на пшеничных кудряшках, и он незамедлительно вспомнит, как говорил, что шляпу забрало бесконечное море. Она была — морем, она была — бесконечностью, и в итоге забрала она не только эту помятую шляпу. Коммодор. Зала тонула в охах и ахах. Тридцати однолетний коммодор мощнейшей в этих водах флотилии пленил сердца многих корыстных и, как ни иронично, совершенно неприглядных наследниц. Их припудренные носики уже по традиции были обращены в его сторону, а надушенные ручки тянулись к нему, пытаясь завладеть вниманием статного офицера хотя бы на один танец. Не выходило. Его мутный взгляд был намертво прикован к ней, кружащийся в вальсе с отцом и о чём-то заливисто смеющейся. Прикован, словно тюремными кандалами, в которых не то чтобы ходить, сидеть неимоверно больно. Тонкая, грациозная, однако до невозможности твердая, стальная — описание, подходящее сразу двум вещам: новой шпаге Джеймса, напоминающей о своем существовании лёгким прикосновением к бедру, и старой милой сердцу Элизабет, повзрослевшей до неузнаваемости Элизабет, двадцатидвухлетней Элизабет, почти его Элизабет. Когда она прошла рядом и приветливо провела пальчиками по рукаву его расшитого камзола, своими ясными глазами находя его и шепча какие-то формальные поздравления, коммодор едва ли сдержался, чтобы смущённо не спрятать свой взор где-то в ногах знатных особ. Слишком красивая, чтобы быть так близко. Кажется, вишнёвая краска всё же заволокла его щёки плотной пеленой неловкости, и, несомненно, мисс Суонн безошибочно трактовала эту предательскую реакцию. Хмыкнула скорее беспечно, а после растянула губки в довольной лисьей ухмылке и едва заметно — чтобы не вызвать сопливый визг его непойми откуда вылезших преданных поклонниц — сжала пальцы Норрингтона в своих. Элизабет играла с ним на грани мучительной издёвки, а Джеймс всё ей с рук спускал, как шкодливому ребёнку, лишь бы ближе была, не убегала в своих фантазиях, как когда-то в детстве. Да и нравились ему её темные глаза-омуты, в которых плескались волны, а под ними, в глубине, сам морской дьявол свои сети ему в душу закидывал. Таков был закон моря: любуешься — плати, а коли по глупости своей влюбляешься — тони, что же другого моряку остаётся? — Вы сегодня невероятно прекрасны, — неожиданно хриплым голосом выдавливает Джеймс, когда молчать и вот так тупо пялиться на неё становится попросту неприлично. Мисс Суонн почти презрительно фыркает и морщит носик, явно не разделяя всеобщего помешательства на роскошных Лондонских платьях. Такое неприемлемое для леди поведение, которое она позволяла себе в его присутствии, и отличало её от остальных напыщенных особ: она была живая, она была настоящая, она была родная. — Вы так считаете? — снова игра; само собой, мисс Суонн и сама наилучшим образом осознаёт, какое впечатление производит на изголодавшихся по истинной красоте мужчин, и благоговейно ведёт пушистыми ресницами, неожиданно заключая: — Бьюсь об заклад, ваше новое обмундирование намного краше моего, коммодор. И Вы тоже. Его сердце тарабанит уже где-то под горлом. Что это означает: и он тоже? И всё же, губернаторская дочка не могла быть леди, хоть и её внешняя оболочка оправдывала это звание на все сто десять из десяти. Низменное, земное и плотское никогда не стояло рядом с ней, дочкой океана, штормовым морем, которому очень редко удавалось найти в себе силу на покой и штиль. Она поднимала на бунт и его крепкое сердце, подначивая броситься в объятья отцу её — морскому дьяволу, заключить с ним сделку ценою в душу. Норрингтон надтреснуто улыбнулся и вздохнул глубже, коряво и как-то по мальчишески рвано, когда Элизабет одарила его последним лукавым взглядом и скрылась в толпе. Будто бы ему долго запрещали дышать, Джеймс взгромоздил ладонь на грудь, выравнивая сбившийся темп. Вышел на свежий утренний воздух, ища в сбивчивых лучах светила поддержки и сил во совершение того, о чём так отчаянно молило сердце. Накрыло с головой, абсолютно точно, накрыло. И пусть Норрингтон на собственной шкуре прознал, что море не укротить грубой силой и против его воли, он должен, нет, обязан сделать то, что планировал. Хотя бы попробовать. Это необходимо, пока на свете существует такое навязчивое препятствие, как Уилл Тёрнер с его томными взглядами и якобы дружескими объятиями после любой разлуки. Трудно поверить, что Элизабет не видела, как дружок закусывает губу, глядя ей вслед, или, что хуже, как он касался её ниспадающих ароматных локонов, пока она разглядывала корабли. Коммодор, может, и хотел бы наскрести в душе своей хотя бы горстку отважной ненависти к этому нахальному кузнецу, посягнувшему на самое драгоценное в его жизни, но всякий раз что-то мешало. Честь, совесть, моральные, чтоб его, принципы. Он бы так сильно хотел стать достойным супругом для Элизабет, может, даже наилучшим отцом их непоседливых детей, что даже скверной мысли не допускал, ругая себя за жгучую ревность. Но это было тогда. Тогда ещё он всей душою желал быть хорошим. Тогда ещё он не сталкивался с таким разрушительным и всепоглощающим чувством, перевернувшим его мировоззрение и моральные принципы с ног на голову. Это мерзкое ощущение сродни холодку на спине сделало его нервным, временами — жестоким, и — совершенно точно — посадило зерно ненависти в его душе. И сим чувством был страх. Страх, раз испив который, ты искажаешься до пугающей неузнаваемости, становишься похожим на неупокоенного мертвеца, шагающего по свету без какой-либо цели. Страх, глаза у которого — велики, душа ледяная, а образ, образ — летящего на оголённые камни платья. Платья, пахнущего ей. В кошмарах приходил и другой образ, смешанный с шелестом её волос и сбивчивым, надломленным дыханием. Вот блестящий наточенный клинок лезвием прижимается к милому горлу, вот он делает неосторожное движение, и едва заметная алая струйка сочится из свежего пореза. В ту проклятую минуту Норрингтон впервые по-настоящему испугался себя; он был в шаге от того, чтобы полностью утратить над собой контроль и не запинать чёртового пирата за покушение на неё. Он же на неё покусился, твою мать! На чистую и непорочную! На его глазах! Однако мисс Суонн говорит опустить пистолет, и он без промедления опускает, лишь потом задумавшись, стоило ли. Она тыкается озябшим носом ему в шею и прячет оледенелые руки за его воротником, трясётся от холода, но просит — вернее, требует — оставить в живых спасшего её пирата. Когда мисс Суонн так близко, жмётся к нему всем телом и дышит в кожу, коммодор лишается привычного хладнокровия, забывает про чёртового Воробья, машет рукой ему, убегающему из-под носа, вслед. Это неважно, это ведь всё неважно, сейчас главное — её отогреть, чтоб не мёрзла. В тот день мисс Суонн позволяет усадить себя к нему на колени, пока карета галопом летит к её усадьбе, позволяет прижать её покрепче и растереть посиневшие руки. В тот день она позволяет им слишком многое, и за это кому-то придётся держать ответ. Джеймс помнит в мельчайших деталях, смакуя момент перед тем, как провалится в сон: почти невесомое тело прижимается к груди, зарываясь в новых офицерских одеждах, неровно дышит и сухо кашляет, пока Норрингтон шепчет что-то ласково-успокаивающее и водит большими горячими ладонями в области лёгких. Туда-сюда и обратно. В экстренных ситуациях он умел взять себя в руки и, превозмогая робость и смущение, сделать буквально всё, что потребуется, всё, что в его силах. Эфирный поцелуй в макушку, пусть таковой и совершенно не требовался, Норрингтон оставляет тоже, легонько проводя губами по влажным волосам. Как ни стыдно признавать: он наслаждается её близостью. И точно знает одно: всё будет хорошо, всё обязательно будет. — Спасибо, Джеймс, — хрипит она, и коммодор готов поклясться, что в женском голосе слышен отпечаток пережитого потрясения и малоприятная простуженная хрипотца, — что всегда заботитесь обо мне. — Тише, мисс Суонн, поберегите силы, — он только крепче прижимает, намереваясь отдать всё тепло своего тела, когда карета с характерным толчком останавливается. Кольцо рук разрывается, в море начинается отлив. В тот вечер Норрингтон и подумать не мог, что видит и касается её вот так в последний раз. В последний на долгие, долгие годы. А потом как по накатанной, отдающее лихорадочной болью в висках: её пропажа, беспорядочные поиски, одним резким движением скинутые бумаги со стола в его кабинете, банным листом прилипший истеричный Тёрнер, похищение Перехватчика из-под носа, её спасение и незамедлительная потеря, почти состоявшаяся свадьба Элизабет с этим дурацким Тёрнером, лишение всех титулов и этот её полный жалости взгляд в Тортуге... Её рука, тянущаяся к нему, рука самой настоящей пиратки, и затем его грандиозное предательство. От этих воспоминаний Джеймса охватывал лютейший озноб, тошнило, как при штормовой качке; Норрингтону становилось так противно и мерзко от самого себя, что, наверное, он был готов спрыгнуть вслед за призрачным силуэтом того самого платья, всё летящего на острые скалы. Чтобы быть ближе к морю хотя бы телом. Адмирал. Под сердцем саднит гораздо меньше, чем на нём. Что же он натворил, какой ценой? Ах, дурак, проигравший всю свою честь в кости. Продавший душу за бесценок. Джеймс прячет лицо в ладонях, бессильно валяющихся на одиноко стоящем письменном столе, и рычит в тупой ярости. Он ничего не может. Вот прям ничего, разве что позвонить в колокольчик и заказать завтрак на свой вкус. А есть не хочется, хочется удавиться. Адмирал Джеймс Норрингтон научился ненавидеть пиратов лучше прочего, в последние годы он вкладывал весь свой эмоциональный ресурс в это разрушительное, жалкое чувство, питавшее его жизнь хоть каким-то низменным смыслом. Что же теперь? Теперь он — хуже. Он хуже. Скулящей собаки, пьяницы, распутной девки? Кого? Да всех, может быть, лишь чуточку не дотянув до самого морского дьявола, да и тому предатели в своих чертогах не нужны. Он — предатель. Он — жалкое отродье, существо, не имеющее право даже на ненависть. По сути, он вообще лишился всех прав и заслуживал лишь положенного клинка в сердце, а не лицемерного адмиральского поста. Джеймсу наивно казалось, что он сумеет хотя бы отчасти загладить свою вину, организовав побег Элизабет и её команды с проклятого корабля. Но там, на борту стояла уже не она — холодная, жестокая, решительная, бесстрашная, величаемая Королём пиратов. Его маленькая мисс Суонн стала воплощением главной ненависти в его жалкой жизни, и адмирал болезненно прочувствовал, как заплутал, как море клещами вырвало из него эту ненависть. Он не мог ненавидеть её. Никогда. Это невозможно. Это больно. Прощальный поцелуй впечатался в память удушливым клеймом; после него офицерские губы горели ещё несколько недель. Поддавшись вперёд, он прильнул к её губам в отчаянии, не зная, как дальше жить, а она ответила, пошла навстречу, но не припухлыми губами, нет. Король пиратов славился жестокостью к врагам своим, но к Джеймсу была проявлена милость — резкий толчок в плечо, заставляющий отступить назад, схватиться обеими ладонями за канат и со свистом, сдирая кожу на руках, сигануть вниз. В бескрайнее море, за которое секунду назад был готов отдать свою жизнь. А где же дочь его? Где Элизабет? Потеряна из виду. Маленькая мисс Суонн заботилась о нём в ответ — по-своему, как умела. Всегда. Даже в те времена, когда адмирал не был готов признать её пиратскую сущность, не понимая, как она прекрасна. — Ты должен прекратить это делать. — Что? — Норрингтон неверяще оборачивается на звук, задевая спиной металлический канделябр, который безразлично летит ему под ноги. — Ты должен это прекратить, — этот голос спутать было просто невозможно, ибо именно он в течение долгих лет преследовал адмирала во снах, призывая его вернуться в морскую обитель. — Море тебя спасло не для того, чтобы ты так поступал с его детьми, Джеймс. Остановись, уйми свою ненависть. — Элизабет? Элизабет, это ты? — ослепшие от кромешной тьмы глаза Норрингтона стараются разобрать хоть что-нибудь, в то время как пальцы судорожно рыскают по столу, пытаясь отыскать огарок в чугунном подсвечнике. Маленький масляный фонарик — точь-в-точь как на корабле проклятого Воробья — с восковым треском загорается у его лица, и озорные тени вихрем обвивают когда-то изнеженное роскошью девичье лицо. На адмирала смотрят мутные омуты незнакомых глаз, готовые вот-вот вырвать часть его нечестивой душонки. От женщины, что годами ранее называлась мисс Суонн, несёт йодом морских водорослей, свежим бризом, теряющимся где-то на мачте, и пугающей решимостью. Заострившиеся черты лица, выжженные на солнце золотые волосы, какие-то выгравированные на чистой коже руки путеводные руны, ему не понятные, вопреки всему не вызывают отторжения, наоборот, к лицу подступает жар. Перед Джеймсом стоит самая настоящая пиратка, конечно же, при оружии и с наточенными зубками, а на лоб её, разжившийся неглубоким, но заметным шрамом от стычки с его людьми, ниспадает та самая шляпа. Потасканная треуголка, старая и безбожно потрёпанная, прямо как он сам. Пшеничные вьющиеся волосы плавно развиваются на прохладном ветерке, что доносится из скорбно поскрипывающего оконца. Они игриво сливаются с блеском пожелтевшей луны, раскинувшей свои сети, словно косы Элизабет, на просторную тихую заводь. Когда-то это место было её домом, когда-то её быстрые ножки оббежали каждый выстроенный, даже закопченный, квартал, а умные глазки знали каждое лицо во всей округе. Когда-то очень и очень давно, отчего ещё больнее об этом вспоминать. Был ещё жив этот светлый и мудрый губернатор, тогда на столы в полдень подавали ароматный байховый чай со свежей выпечкой, которую юная леди умело прятала под подол своих роскошных платьев и несла проголодавшемуся Джеймсу, который частенько забывал про обед. В обеденное время Норрингтон действительно любил слушать её хулиганские рассказы, некоторые из которых теплились в его памяти и по сей день: как камушек отскочил и попал в глаз приглашённому её отцом чиновнику, конечно же, не специально, как мисс Суонн выпросила у Уилла свой первый кортик, который благополучно спрятала в конюшне, или как целую неделю скрывала от отца разбитые локти и коленки, выбирая слишком плотные и тяжёлые платья. — Как ты сюда попала? Тебя же запросто могли подстрелить, — выходит почти сдержанно; он ахает, делая шаг навстречу полуночной гостье, но прикоснуться, как в прошлый раз, не решается. — Элизабет, ты не должна заявляться ко мне, как какая-то беглая преступница. — Разве на деле оно не так и есть? Пиратское отребье, у которого лишь один путь — на виселицу. Твои слова, друг мой сердечный, или уже позабыл? — Суонн безразлично взгромождает скрипящий фонарь поверх чертежей планирующихся суден и разворачивается на каблуках, со звонким стуком заходя Джеймсу за спину. — Тебе я никогда не причиню вреда, Элизабет, ты и сама это знаешь, даже если это мне будет стоить всего. Опять, — адмирал позволяет ей по-хозяйски схватить графин с алкоголем, от времени уже покрывшийся слоем плыли, и две хрустальных рюмки, через мгновение наполненные бурлящей жидкостью. Несмотря на подступающие холода, в тусклом кабинете не горит камин. Два кресла напротив него при прикосновении отдают зябким холодом и плесневой сыростью. — Сказать, скольких людей мне стоила твоя жизнь, Джеймс? — Элизабет плюхается в кресло подле него, вальяжно закинув ногу на ногу, как настоящий пират, и прихлебнув добрый глоток из рюмки. — Не десяти и даже не сотни. Твои прихвостни убивали всех без разбора, даже не удосужившись проверить, имеют ли они отношение к пиратству, ко мне. И всё по твоему приказу. Ты настолько ненавидишь меня, за что мстишь? Всё из-за того отказа? — Нет, не думай обо мне так! — живо возражает адмирал и сжимает в пальцах стакан так крепко, что, кажется, он вот-вот треснет. — Как я могу тебя ненавидеть? Понимаю: я, может, по своей глупости и лишился уважения в твоих глазах, но я же никогда... никогда не руководствовался бы тем, чтобы насолить тебе. Господи, Элизабет! — Норрингтон подскакивает с кресла и становится напротив распахнутого окна, пряча истинные эмоции, с которыми становится всё труднее совладать, за опущенной головой. — Так докажи, что мне взять с пустых речей? Прекрати эту облаву, Джеймс. Мои люди достаточно настрадались от вашей тирании, — её голос звучит ровно и временами жестоко, так, будто бы Элизабет приходилось смотреть на гибель каждого её пирата. — Как Король пиратов, я предлагаю тебе альянс. — Если, — Норрингтон нервно сглатывает, — чисто теоретически я бы согласился на твоё предложение, посчитав, что, возможно, переборщил, то ты можешь себе представить, что будет? Меня упекут за решетку, Элизабет, за потакание пиратам, а что будет с тобой? Ты говоришь о невозможном. — Я пришла не к адмиралу, — её твердая рука обхватывает его плечо и тянет на себя, разворачивая, — я пришла к Джеймсу. Тому великодушному моряку, что отдал мне эту треуголку двадцать лет назад. Он бы сказал мне, что бездумное кровопролитие — это не выход, понял бы, что такая жестокость и вынуждает людей на такой отчаянный шаг — бегство от закона. Я специально хранила её в память о его светлом сердце. — Что я могу? — тихо прошептал Норрингтон, смотря на гостью пустым, потухшим взглядом. — У меня нет власти, чтобы пошатнуть устоявшийся порядок. У меня никогда не было того, чего жаждет твоя душа, и эта старая треуголка — всё, что я смог тебе предложить. — Но власть над собственным сердцем-то у тебя есть? Или и это на адмиральские погоны выменял, — пытливо спросила Суонн, надавив на самое больное. — Пойдем со мной, Джеймс. Прекрати держаться за пост, пойдем со мной — туда, куда зовёт тебя море, где ты сам волен выбирать себе закон. Ты нужен мне там гораздо больше, чем здесь, научившийся жить в злобе и ненависти. Адмирал вдруг вспомнил, как когда-то эти пухлые, сладкие губы накрывали другие, мужские, до скрежета зубов ненавистные. Перед его глазами пронеслось, как чёртов Тёрнер подхватывает губернаторскую дочку, как тростинку, усаживает на борт и бесстыдно запускает пальцы в её волосы, а затем этими же наглыми руками блуждает по её телу в поисках чего-то. Какого-то сокровища, небось, к которым все пираты неровно дышат? В тот момент Джеймс, упёршись спиной в бочку так сильно, что потом остались фиолетовые синяки, так отчаянно жалел, что не умел резать глотки одним лишь взглядом или хотя бы проклинать. Норрингтону так безудержно хотелось найти эту мерзкую пиратскую тварь спящей и этими грязными поношенными сапогами, ставшими таковыми исключительно по вине Уилла, запинать его до полусмерти. Иди протащить живьём под судном. Да что угодно, лишь бы не целовал её так, не целовал её хотя бы при нём. От этих воспоминаний адмирал недоверчиво покосился на Элизабет и сжал кулаки так крепко, что противный хруст костяшек заполнил мучительную тишину этого дурацкого кабинета. Но мисс Суонн никогда не была обычной женщиной, нет. Даже поняв, почти прочувствовав переживания Джеймса, пиратка не поспешила выдать что бы то ни было в своё оправдание: сказать, что те поцелуи с Уиллом канули в Лету, как нечто несущее, что неугомонный Джек перестал претендовать на её сердце, что, быть может, она разделила бы его с Норрингтоном. Могла хотя бы соврать? Джеймс бы поверил, поверил бы, как наивный маленький дурачок, всё подчистую забыл бы, всё простил, потому что его истерзанная душа только этого и требовала. Но Элизабет молчала. Смотрела на горизонт и просто молчала, заставляя адмирала выпалить совершенно неуместное: — Ты ведь никогда меня не любила? — после этого вопроса Норрингтону хочется самолично отсечь собственный непутёвый язык за такой идиотский выпад. Но уже через секунду эта мысль разбивается вдребезги об пол. Он забывает, как дышать, и рассеянно ахает, когда крепкие, немного мозолистые от моряцкой жизни руки обхватывают его по бокам, спиной прижимая к её груди. Так забавно: теперь они поменялись ролями. Ныне уже не Джеймс согревает Элизабет тяжёлым горячим дыханием, теперь уже не Элизабет дрожит в кольце этих рук от лютого страха и холода. — Твоей любви нам хватит на двоих, — её тронутые хмелем губы едва проходятся по белой полоске его шеи, виднеющейся из-за камзола, как Джеймс не выдерживает и поворачивается к ней лицом. Кромешная тьма жадно и алчно сжирает вишнёвый румянец, тронувший его, казалось бы, непоколебимое лицо, застывшее в ничего не выражающей маске. Норрингтон приглядывается, стараясь отыскать подвох в её глазах, горящих ярким огнём в ночном полумраке. Но что он в итоге находит? Лёгкую усмешку, такую колкую, словно морозный снег в январе. Но натыкается он на неё далеко не в глазах. Король пиратов лукаво улыбается и поддается навстречу врагу своему, адмиралу, по-змеиному обвивая окаменевшие плечи и играючи прикусывает его нижнюю губу, легонько потянув её на себя. То, как изящно и в то же время извращённо она мучила его, то давая обжигающе касание, а затем его быстро забирая обратно, заставляло Джеймса чуть ли не скулить от пытки, глазами, уже лишенными всяческой мысли о Тёрнерах, Джеках и даже самом морском дьяволе, вымаливать у неё этот чёртов поцелуй. Адмирал уже не помнил, в какой момент его задубевшие пальцы легли на её гибкую спину, прижимая к себе так отчаянно, что, наверное, Суонн было больно, а дыхание стало до ужаса хриплым и несдержанным. Он не помнил совершенно ничего, кроме этих хитрых глаз и этих хмельных губ, сводящих с ума. — Пообещай, что уйдешь со мной, — выдыхает Норрингтону в губы, опаляя их неконтролируемым жаром. — Дай мне своё слово, Джеймс. Однако в его голове произнесенные ей слова складывались в иное: пообещай, что моим будешь, Джеймс. Только моим. Моим и навеки. Ты же этого так сильно хочешь? Так пообещай, пообещай, пообещай. — Да, — тянет адмирал непростительно хрипло, но не находит сил отругать себя за это, — да, я обещаю, да. Я пойду за тобой, куда хочешь. Победная, ликующая улыбка пронзает красивые девичьи черты, прежде чем Суонн наконец позволяет ему почувствовать её на губах в полной мере. Эдакая награда за правильный выбор. В этой хищной улыбке Норрингтон отчётливо видит лик морского дьявола, наконец заполучившего обещанную душу, но на любую цену ему плевать. Весь он — здесь, на её губах, неукротимым огнём обжигающих его, в её пальцах, сбросивших куда-то на пол офицерскую шляпу, в её жадных касаниях на уже оголённой коже. Элизабет забрала абсолютно всё, что хотела, сорвала с его губ бесценные обещания и стоны своего имени, вырвала из груди сердце и обратила его в морскую пену — свободную и вездесущую. Ну и пусть. Король пиратов любит море, а, значит, и его она тоже когда-нибудь полюбит. Она на вкус пронзительно солёная и безумно горячая, как бурлящая кровь всех этих безжалостно убитых им людей. В её прикосновениях нет ни намека на нежность — Элизабет пришла за ним, погрязшим в жестокости, и так же жестоко его оттуда и вырвала, с корнем. И забрала себе. Смятые простыни, пролитый алкоголь и неряшливо укатившаяся в угол военная шляпа — это всё, что останется от адмирала на следующее утро. Спустя долгие годы договор был выполнен, и море забрало Джеймса обратно в свою обитель, ныне навсегда. Таков закон моря, от него не убежишь. Раз, два, три. Адмирала больше нет, на его место пришёл... Пират.* * *