Сломанные и сломленные

Тела и звёзды грудь мою живую томили предрешённостью финала, и злоба твои крылья запятнала, оставив грязь, как метку ножевую. Федерико Гарсиа Лорка.

      У Ламберта нихуя нет кроме ненависти ко всему миру.       Вон оно как бывает, когда злишься, сколько себя помнишь: сначала на мать, потому что она больно била, когда напивалась, потом на отца, потому что он, напившись, бил гораздо больнее. Ламберт ненавидит собственных родителей, ведь они его продали; ведьмаков ненавидит тоже — они его купили.       Только так, блять, оно и бывает в этой сраной жизни.       Ламберт думает, что ему следовало удавиться. Всем было бы лучше, покончи он с собой лет так эдак сорок назад. Хрен его знает, на ком тогда его родители срывали бы злость. Свою-то Ламберт всегда найдёт, на ком выместить: этим одним и хороша работа ведьмака — есть кого убить без риска попасть за решётку.       Про “за решётку” Ламберт знает не понаслышке: сидел несколько раз в детстве за воровство — что ни день, то кого-то насиловали. Вот и Ламберту доставалось. Причём чаще, чем хотелось бы, хоть он и дрался, и кусался, и сопротивлялся до последнего. Оттого он и ненавидит тюрьмы. Дохуя так ненавидит.       Ну и детство: дома — бьют, в тюрьме — насилуют. Обдрочиться просто.       Уж лучше не вспоминать это дерьмо.       Болота Ламберт, кстати, ненавидит тоже. Не из-за нечисти. Из-за холода и промокших завсегда сапог.       Нынче вечером Ламберт проводит на веленском болоте долгие часы, пока дожидается туманов и тех, кто приходит вместе с ними. По неосторожности он расцарапывает предплечье о сук дерева, рвёт рукав и заляпывает одежду в грязи. Потом он выполняет свою ёбаную работёнку и обагряет меч кровью. Потом вымокает до нитки, пока под проливным дождём пробирается сквозь топи обратно в деревню, обходит трясины, давится гнилым воздухом и то и дело встряхивает головой, как побитая псина, чтобы избавиться от ощущения забежавшей за воротник воды. Не помогает, ясное дело. Дожди Ламберт ненавидит тоже. Особенно те дожди, которые заряжают по нему в самый неподходящий момент. В сапогах хлюпает вода вперемешку с чужой кровью. Мешок с четырьмя головами мгляков неприятно бьётся о спину при каждом шаге.       Грязный, голодный, вымотанный, вспотевший и при этом замёрзший — Ламберт думает о том, как же сильно он ненавидит своё ремесло. Когда он возвращается в деревню — уставший и раздражённый, — его почти не удивляет, что за работу платить как подобает не хотят. Не удивляет, разумеется, не удивляет, к такому Ламберт привык. Но не то чтобы его это не выводит из себя каждый хренов раз.       Сердце сбивается с ритма, заходясь в заполошном приступе злости, агрессии, негодования.       Это что-то внутри него, что толкает Ламберта вести себя так. Только так и никак иначе. Что-то, неизменно вздымающее волны гнева, которые вплёскиваются наружу неминуемыми разрушениями.       Мешок с головами падает на пол, марая доски потёками крови.       — Я тебе яйца отрежу, — шипит Ламберт, прижимая испуганного солтыса к стене, — и заставлю их сожрать.       В глазах старика плещется неприкрытый страх, когда он находит в себе силы возразить:       — В-ваш белоголовый собрат по цеху в п-прошлом году взял пятьдесят крон, а вы требуете сто двадцать за ту же работу.       Ламберт встряхивает солтыса, да так, что тот больно бьётся лопатками о стену.       — Цены за год выросли, — срывается он на волчье рычание, а потом улыбается, но от улыбки в этом лишь излом губ, в содержании же — оскал. — Тащи сюда деньги, ублюдок ты неблагодарный.       Пока старик ищет деньги, Ламберт пытается унять злобную дрожь в ладонях. Ему нужны эти обоссаные гроши, чтобы протянуть зиму, протащиться сквозь снега и ветра нескольких долгих месяцев и не околеть от холода под забором какой-нибудь вонючей корчмы. Ну и что с того, что он берёт втридорога? Ламберт имеет право требовать за свои услуги столько, сколько считает нужным. Потому что он — нищий. Потому что он — ведьмак. Потому что втридорога — это гораздо меньшая цена по сравнению с той, что он сам заплатил за ведьмачество.       Любой будет требовать втридорога за ненавистную работу, если его разок-другой швырнут чрез хуй в самом детстве, преждевременно сотню раз избив до полусмерти в родном доме, отодрав как последнюю сучку в тюрьме, а потом против воли перекроив метаболизм, гормональную и нервную системы с помощью ведьмачьих трав и магии.       Ламберт требует много, потому как работёнка у него объебаться какая неприятная. И грязная. И опасная. Трудная.       Неблагодарная, в конце-то концов.       Одно дело зарубить какую-нибудь тварь, другое же — промокнуть попутно до самых костей. Издержки тоже стоят денег. Ламберта злит, что никто среди ведьмачьей хуебратии этого, судя по всему, не понимает.       Не берёт в расчёт.       Ламберт ненавидит их непредусмотрительность. И это, и многое другое, если уж на то пошло.       Ненависть загорается в нём за секунду, горячит кровь расплавленным железом, толкает на самые скверные низости, а потом медленно, невыносимо медленно отпускает душу и мысли, оставляя после себя выжженное пепелище — ещё тёплое под слоями золы.       В такие моменты Ламберт с отвращением думает, что немного понимает родителей. Может, в них тоже горела ненависть? Оттого они напивались в дрова? Оттого они лупили его, да так лупили, что палки ломались и ремни рвались? До чёрных синяков. До крови из носа. До затаённой злобы, которая замарала его мировоззрение, будто разлитые чернила — чистый пергамент. До недоверия, из-за которого Ламберту так тяжело сходиться с людьми, тяжело заводить друзей или строить отношения с женщинами.       Да и хуй с ним, думает Ламберт. У него нет привычки жаловаться на жизнь.       У него есть привычка ненавидеть свою жизнь, но с этим тоже — хуй.       Солтыс приносит деньги и вручает ведьмаку. Взгляд у него затравленный, печальный, испуганный. Но Ламберту до этого дела нет. И так забот до жопы, растрачиваться ещё и на чужие проблемы он не собирается. Получив обещанную плату, Ламберт, отплёвываясь, уходит. Карман оттягивается кошельком, монеты холодят даже сквозь одежду.       Если бы они только могли охладить и вечно кипящую внутри ненависть, что, воспламенившись с быстротой спички, не унимается ещё много часов подряд...       Ламберт спрашивает, отпустили бы его эти чувства, если бы денег у него было вдоволь? Столько денег, что хватало бы на счастливую жизнь с какой-нибудь красавицей на вилле около моря и с титулом градоначальника в придачу?       Но денег у него нет. Ни денег, ни друзей, ни семьи, ни красавицы. У Ламберта нихуя нет.       Кроме ненависти, разумеется.       Этого дерьма у Ламберта столько, что он дрейфует в нём и с ним из одной сточной канавы в другую, будто льдина по просторам океана.       Он спрашивает себя об этом вновь полгода спустя, когда вместе с Геральтом и Эскелем предстаёт перед королём Эстерадом и всей его знатью в богатом тронном зале, где один гобелен стоит больше, чем весь Каэр Морхен. Без конца задаётся этим вопросом, когда они трое берут самый крупный заказ за всё их ведьмачество — настолько крупный, что в одиночку не справиться.       Отпустили бы его эти чувства, будь у него побольше денег?       По завершении заказа Ламберт продолжает грызть себя изнутри, задыхаясь от желания получить ответ, когда смотрит на разодетых дворян и вельмож и злится, давясь завистью. Он ненавидит их всех. Всех до единого.       Он злится, и завидует, и ненавидит.       Ламберт гадает, отчего одни рождаются в богатых семьях, а другие — нет? Он злится на то, что сам не родился лордом.       Как всё было бы проще!       И конечно же Ламберт требует, чтобы плату увеличили вдвое. Не может удержаться, потому что ему пиздец как нужно знать ответ.       Отпустили бы его эти чувства?.. Эта агрессия? Эта боль? Эта ненависть, что разъедает сердце, словно болезнь?       Ненависть, истоки которой он не может проследить — слишком уж глубоко они в него ушли.       — Заказ был сложный, — говорит он королю, скалясь, как последний негодяй, — я чуть не потерял руку.       Их почти выгоняют из замка. Геральт называет Ламберта дураком долбанным, стоит им только выйти за городские ворота. Эскель ничего не говорит, но на лице у него облегчение вперемешку с гневом.       — Даже сапоги у короля стоят больше, чем мы получили за этот заказ! — рычит Ламберт.       — Твоей милостью, идиот несчастный. Ты хотел получить вдвое больше, а в итоге всем досталось вдвое меньше! Не мог не выебнуться? Не мог хоть раз удержать себя в руках?!       — Повезло, — Эскель устало трёт переносицу, — нам повезло.       — Да что ты, блять? В каком таком ёбаном месте нам повезло, а?       — Повезло, что Эстерад вообще дал нам деньги, а не бросил в тюрьму, Ламберт. Повезло, что дал нам уйти на своих двоих после твоей выходки. Нам очень, очень повезло.       Ламберт зло выдёргивает поводья у конюха и уходит, ведя коня под уздцы. Он не прощается даже. Просто уходит.       — Его трясёт, — недовольно говорит Геральт, и голос его не может заглушить ни шум тяжёлых шагов по грязи, ни колокольный грохот крови в висках.       — Это от злости, — поясняет Эскель. — Да подожди ты, Геральт, дай ему остыть! И так уже нассорились на год вперёд.       Ламберт упрямо шагает всё дальше и дальше, не разбирая дороги. Вены на сжатых в кулаки руках вздуваются от гнева и негодования. Конечно, его трясёт. Внутри всё сжимается в тугую спираль. Алая пелена перед глазами никак не хочет истончиться и рассеяться. Ламберт злится.       Нет, он не злится. Какое там.       Ламберт в ярости.       — Сука, — выдыхает он морозный воздух, — сука, твою мать...       Ему не следовало так себя вести перед королём, он это знает. Геральт и Эскель знают тоже. Но будь он проклят, если он не прав. Ламберт ненавидит их ремесло. Всей душой. Нет никакого великого смысла в том, чтобы зарубить мечом очередную тварь. Нет смысла восхвалять грязную работу, такую же грязную, как дороги нынче весной, такую же мерзкую, как проституция, такую же отвратительную, как все эти лорды и леди, что высокомерно пялились на них десять минут назад, брезгливо оценивая их замаранную одежду и принесённые в качестве доказательств исполненного контракта трофеи.       Гнев в груди лишь усиливается, когда он понимает, что на обещанные деньги мог купить себе виллу у моря. Может даже с красавицей.       Он останавливается мили через две. Сапоги все в грязи — ну как обычно. Конь, что послушно волочился за ним, теперь останавливается тоже. Ламберт треплет его по мощной шее.       Ему как никогда хочется сменить работу. Как никогда хочется другую жизнь. Можно без виллы, можно без красавицы, можно что угодно, только, пожалуйста, не это. Только бы не продолжать быть ведьмаком.       Ламберт готов отдать все оставшиеся отведённые ему годы за возможность научиться чему-то другому.       За возможность научиться чему-то ещё, кроме ненависти.       Как-то раз, много времени спустя, напившись — не так сильно, как его батя, конечно, до этого ему ещё далеко — он рассказывает о своей мечте Айдену.       — Я не просил, чтобы моё тело выжигали изнутри травами, знаешь ли. Не просил, чтобы меня затачивали под убийцу чудовищ. Будь у меня выбор, я бы посвятил свою жизнь чему-нибудь другому.       Айден — хороший, думает Ламберт, давясь дешёвым вином в тесной комнате в захудалой корчме где-то на границе Туссента. Айден — хороший, потому что нахуй послал его озлобленность и неумение заводить друзей. Он вырвал Ламберта из дремучей трясины одиночества, где так уютно затаиться, не стремясь к налаживанию социальных связей. А ещё Айден — благородный, честный и порядочный. Такие люди — редкость. Ламберт совершенно им очарован.       Они познакомились в Элландере месяцев пять назад, да так с тех пор и не расставались, не то путешествуя вместе, не то напиваясь, не то не пойми что.       С Айденом комфортно, думает Ламберт, цепляясь пьяным взглядом за его улыбку. С Айденом комфортно абсолютно всё: брать заказы, пить до умопомрачения, упражняться в фехтовании, блядовать по девочкам, догоняться фисштехом, колесить по Континенту, общаться, делиться сокровенным и говорить о бытовом. Айден — это тот, кого, наверное, можно назвать “другом”.       Хотя, кто ж его знает? У Ламберта друзей раньше не было, ему сложно понять, что это между ним и Айденом.       Потому что друга, наверное, не хочется поцеловать. А вот Айдена — ещё как.       Ламберт почти ненавидит себя за подскакивающие к нему похотливые мысли.       Нет, думает он, нет, они — друзья. Думает. Убеждает.       Он просто не хочет всё испортить. Опять.       — Так ты, — Айден прикладывается к бутылке и морщится, — хочешь сменить профессию? И что будешь делать? Пирожки яблочные печь?       У Ламберта на языке вертится: “твой пирожок я бы испёк”. Но вместо этого он лишь пожимает плечами и говорит:       — Почему бы, блять, и нет?       — Да потому хотя бы, что люди не будут покупать пирожки у ведьмака. Во-первых, нас ненавидят. А во-вторых, начинка, тем паче мясная, завсегда у них будет вызывать подозрение.       Ламберт давится вином и смеётся, словно ненормальный. Угашенный. Припадочный. Айден смеётся вместе с ним.       Наверное, то, что их связывает, называется дружбой, но Ламберт пьян почти так же, как его батя в свои лучшие дни, поэтому он, ни о чём не раздумывая, тянется вперёд и целует Айдена. Впрочем, ему только кажется, что целует, на самом деле — просто пьяно мажет по чужим губам.       Айден — хороший, думает Ламберт, когда чужие ладони ложатся ему на грудь, останавливая. Айден — благородный, честный и порядочный.       И отшивает он так же — благородно, честно и порядочно.       — Я бы с радостью, Ламберт, — Айден заботливо обнимает пьяного друга, — но я по женщинам, ты же знаешь.       Ламберт знает. Конечно, он знает. Глупый, бестолковый дурак. На что он вообще рассчитывал? Ламберт боится, что проебал единственного друга. Не шевелится. Не моргает. Кажется, даже не дышит несколько десятков секунд. Но потом он понимает, что его не ударили и не послали. От этого становится как-то легче. И на том спасибо.       Ну и похуй, что в сердце как будто вонзили нож. Ламберт сможет это пережить.       В конце концов, у него нет привычки жаловаться на жизнь, верно?       Он просто снова может дышать.       — Много вина, — оправдывается он перед Айденом, прижимаясь к нему в ответ. — Просто слишком много вина.       Они оба знают, что это неправда. И оба больше об этом не говорят.       Друга Ламберт действительно проёбывает, но не в тот вечер, а много лет спустя, когда до него доходят слухи о Бертраме Таулере. И этого ублюдка Ламберт ненавидит даже больше, чем своего отца, который не единожды ломал ему кости. Что значат какие-то там побои с убийством единственного друга? С убийством человека, которого он любил не только как друга, но молчал об этом, как мог?       Он годами удерживал свою любовь внутри, удерживал настолько глубоко, что она в итоге была погребена там, куда его всепоглощающая ненависть ещё не смогла добраться.       Но в тот вечер, когда они давятся дешёвым вином в тесной комнате в захудалой корчме где-то на границе Туссента и говорят о сокровенном и бытовом, Айден крепко сжимает Ламберта в своих дружеских объятиях и мягко интересуется:       — Так чем бы ты хотел заняться? Что тебе нравится?       — Вот-те нате хрен в томате, — бурчит Ламберт; его ещё дурманит неловкостью от несостоявшегося поцелуя. — Спросил бы чего полегче, ну правда.       Ламберт не знает, что ему нравится. Да и откуда, блять? Он задумывается, а задумавшись, неосознанно втягивает запах Айдена, да так глубоко, что им режет основание лёгких. Айден пахнет горными перевалами, можжевеловым вином и совсем немного — бензойной смолой.       — Я не знаю, — признаётся Ламберт, закрывая глаза и стараясь не дышать, потому что от горных перевалов, можжевелового вина и бензойной смолы можно потерять рассудок. — Сухая обувь, наверное. Свежий хлеб. Тёплые комнаты. Твоя улыбка.       — Хлеб — это хорошо, — ободряет Айден. — Уверен, пекарь из тебя выйдет что надо.       — Да с чего ты...       — Ту девку из последнего борделя ты прожарил на ура.       И они опять смеются — смеются до слёз из глаз. И на сердце у Ламберта тоже слёзы.       С того разговора проходит не так уж много времени, когда Ламберт решает исполнить мечту. Вера Айдена в него придаёт сил и смелости каждый раз, когда Ламберту кажется, что он недостаточно хорош или умён. Или адекватен.       Ему приходится немало потрудиться, чтобы овладеть новой профессией. Поначалу результаты настолько ничтожны, что он даже несколько раз порывается бросить затею. Но Ламберт упрямый. Ламберт упорный.       У Ламберта нет привычки сдаваться. Только привычка ненавидеть свою жизнь, свою судьбу и собственный поганый характер.       Что ему там какие-то ожоги на руках, верно?       Нынче минует полгода, как Ламберт исправно печёт хлеб. Ему нравится эта деревня близ границы с Назаиром: маленькая, отдалённая, неприметная. Он никогда не бывал здесь раньше. Ему нравится работать по ночам, когда рядом нет других людей, когда он один на один с мукой, водой и печью. Впервые за долгие, бесконечно долгие годы он чувствует облегчение. У него нет причин злиться на весь мир — только на собственные мозолистые руки, если хлеб получается не таким ровным, как ему бы хотелось, но это не беда, повторяет он себе.       Это не беда.       Это не по болотам и горам шляться в поисках то одной смертоносной твари, то другой.       Ламберт многим жертвует, чтобы обосноваться в этой глуши и научиться печь хлеб. Он прячет ведьмачьи мечи, отодрав деревянные доски пола в маленьком доме, а потом наглухо заколотив их обратно. Дом этот, конечно, — не вилла на берегу моря, а крохотная халупа, снятая на последние сбережения, но так даже лучше. Даром, что крохотная, зато своя.       Наверное, это первое место за всю его раздолбанную жизнь, которое Ламберт может назвать домом.       Это как-то непривычно греет изнутри.       Ламберт стремится слиться с окружающей его жизнью, с людьми, с размеренным деревенским ритмом. Он не ведьмак. Не здесь. Не сейчас. Вот уже полгода он живёт тихо, спокойно и безболезненно. Вот уже полгода, как его одежда пахнет не кровью и гнилью, а пшеном, ячменём и рожью, свежим сочным хлебом, закваской, печным теплом, а по праздникам — пирогами с яблочной начинкой.       Недавно он стал ловить на себе заинтересованные взгляды от дочери мельника, к которому ходит за мукой. Ламберт припоминает её улыбку и сам улыбается.       Ему хочется думать, что жизнь наконец-то начала налаживаться.       Он наивно верит в это ровно до тех пор, пока однажды ночью в деревню не наведаются разбойники. О них давно ходили слухи, но дальше границы их ещё ни разу не замечали. Ламберт только-только принимается за выпечку хлеба, когда по округе разносится топот копыт.       Разочарование, ярость, агрессия и жгучая досада пронизывают всё тело, стоит Ламберту понять, чем дело пахнет. Он не чувствовал этого уже полгода. Ламберт старательно отвыкал от гнева, долго и упорно вытравливал его из своей души выпечкой и улыбкой красавицы-дочери мельника. Теперь же, глотнув старых эмоций, как гнилой воды, он ощущает лишь мерзостную тошноту.       В первую очередь — от самого себя.       Ламберт сжимает кулаки до тех пор, пока ожоги на костяшках, что он получил вчера вечером по неосторожности, забыв надеть рукавицы, не лопаются, сочась желтоватой жидкостью.       Где-то в паре домов от его пекарни кричат женщины, плачут младенцы, рыдает сигнальный колокол. За окнами стоит оранжевое марево пожара. Огонь повсюду, куда ни глянь. Ламберт знает, что деревню защищать особенно некому: несколько мужиков наверняка вооружились вилами, а кузнец — молотом. Остальные жители — старики да дети.       — Ёбаный ж ты свет, — шипит Ламберт, не в силах справиться с адским пожаром в собственной груди.       Ему ничего не остаётся, кроме как выломать крепко заколоченные половицы, вынуть свои мечи, выпить эликсир и, открыв входную дверь пинком, выйти навстречу своей судьбе.       В конце концов, у него нет выбора. Ламберту нравится эта деревня и её жители. Ему нравится, что одежда у него пахнет пшеном, ячменём и рожью. Ему нравится дочка мельника, и он не позволит, чтобы над ней надругались.       Разбойников много, возможно, даже слишком, справиться с ними в одиночку — задача немыслимая. Для человека, разумеется. Но Ламберт же не человек.       Сначала он подрубает лошадь одного из всадников, которого мгновение спустя рассекает от плеча до печени. Потом сносит кому-то голову. Третьего выбивает из седла, удачно метнув в него чужим копьём. Ещё одному достаётся мечом по лопаткам. Нескольких разбойников Ламберт убивает как-то вскользь, даже не успев толком разобрать, что творит. До него не сразу доходит, что под лезвием его меча мог оказаться и житель деревни — настолько он не различает лиц.       Настолько он не хочет их различать, ослеплённый ненавистью, выросшей из мирно тлевшего полгода уголька до пугающего своими размерами пожара.       Она была там, эта ненависть, она была там все эти полгода.       Внутри него.       Она никуда не исчезла, лишь затаилась, злобно поглядывая на внешний мир, дожидаясь часа, когда вновь сможет разинуть пасть.       Ненависть жила внутри, сколько Ламберт себя помнил.       В середине боя он выпивает ещё один эликсир, потому что словил стрелу, совсем позабыв, что среди разбойников могут быть лучники. В конце концов, разгорячённый и озлобленный, он убивает их всех. Может, дело в эликсире, думает он потом, обламывая стрелу и вытаскивая её из плеча, а может — в яростном адреналине, что поглотил его во время схватки, или попросту в том, что он — ведьмак, но он побеждает.       Дело сделано. Его деревня спасена. Меч в крови впервые за полгода. Ламберта это не радует.       Не этого он хотел.       Ну да что там... Как будто кому-то когда-то было дело до того, чего он хотел.       Все живы, все целы — это главное, убеждает он себя.       Измотанный, вспотевший, раздосадованный тем, что какие-то недоумки покусились на его хлеб, на его мечту и на дочь мельника, Ламберт садится на пень возле своего дома. Люди смотрят на него ошеломлённо. Смотрят на ведьмачьи мечи, на чёрные вздувшиеся вены, паутиной расползшиеся по лицу от глаз, на трупы, в числе которых не только разбойники, но и, кажется, кто-то из местных.       Кажется, даже кто-то из детей.       Люди смотрят, смотрят и смотрят. Не благодарность и облегчение Ламберт замечает на их лицах.       Какое там.       Страх, отвращение, горе и ненависть столь очевидны, что ему почти смешно.       И ему очень горько.       Ламберт закрывает глаза и думает, как же сильно он ненавидит всё это: шокированных людей, убитых разбойников, свои ведьмачьи мечи и свои чёрные вздувшиеся вены. Ненавидит марево пожара, разостланное по улицам, где успешно пытаются тушить огонь. Ненавидит хлеб, что, должно быть, превратился в сгоревшие корки, потому что Ламберт был слишком занят, чтобы вовремя его достать.       Как же он от этого устал.       Он кидает быстрый взгляд на дочь мельника, по-глупому надеясь, что хоть она-то будет смотреть на него не так, как все остальные. Ламберту ещё смешнее от того, что он прав, ведь она действительно смотрит иначе: в её глазах отвращения гораздо, гораздо больше, чем у других.       Ламберт ненавидит эту деревню, ставшую ему домом. Он ненавидит этих жителей, которые каждое утро покупали у него свежий хлеб, которые улыбались ему, думая, что он — человек. Которые теперь, узнав, что Ламберт — ведьмак, требуют, чтобы он ушёл.       Это ожидаемо, думает Ламберт, собирая свои вещи. На что он вообще надеялся?       Ламберт думает: прав был Геральт, я — дурак.       На дворе ночь и ноябрь. Воздух пахнет сгоревшим хлебом. Ламберт уходит из деревни, держась за раненое плечо. А ведь он планировал провести здесь всю зиму — эту и следующую за ней. Он планировал позвать дочь мельника пойти на Беллетейн вместе. Как же ему горько, что всё... вот так.       Воздух пахнет обуглившейся мечтой и кровью.       Ламберт ненавидит свою неудачную попытку начать новую жизнь. Он думал, что освоив новую профессию, сможет зажить по-другому. Он ошибся. Потому что не в ремесле проблема.       Проблема в том, кто он. В том, кем никогда не перестанет быть, как бы сильно этого ни жаждал.       Проблема в нём самом. Где-то там, глубоко внутри, где теряются истоки злых чувств.       Разрушать — вот его удел. Даже созидательную жизнь он умудрился разрушить только потому, что был тем, кем был, и чувствовал то, что чувствовал. Это злит Ламберта.       Злит ещё сильнее, когда он, обернувшись на прощание, замечает зорким ведьмачьим оком, как дочь мельника придвигается ближе к обнявшему её сыну кузнеца. А потом замечает женщину, с криками бросившуюся к маленькому — детскому вроде как — трупу.       Дым от потушенных домов взвивается в небо, омытое призрачным рассветом. Копоть и сажа оседают в озлобленном сердце Ламберта.       Ещё долго он чувствует чужие ядовитые взгляды на своей спине.       Он ненавидит те полгода, что потратил на воплощение бестолковой мечты.       Свою мечту Ламберт ненавидит тоже. Хоронит её вместе с остатками всего хорошего, что в нём заподозрил Айден, решив подружиться.       На какую-то жалкую секунду он ненавидит и Айдена — за то, что тот поддержал его глупую затею. Но секунда проходит, и Ламберт стыдится самого себя.       Только последний негодяй будет ненавидеть единственного друга за попытку помочь, думает он.       Только последний негодяй будет ненавидеть любимую женщину за то, что она выбрала кого-то другого. Кого-то получше. Так думает Ламберт год спустя, когда гостит у Кейры Мец, ставшей для него утешением после произошедшего в одной маленькой, неприметной и отдалённой деревне близ границы с Назаиром.       Кейра появилась в его жизни внезапно, словно молния, словно вихрь, словно всплеск рыбы в озере. Появилась столь вовремя, что каждый день их встреча ему кажется благословением с небес. Ему было так одиноко, прогоркло, больно после сгоревшей мечты. Ему стало так хорошо, радостно, воодушевляюще после пересечения их путей.       От Кейры пахнет лимонами в сахаре, ладаном, вересковыми полями.       От неё много месяцев веет только теплотой и любовью, поэтому гвоздичного шлейфа предательства Ламберт не ждёт, не ожидает, не верит в него до последней секунды. Он чувствует, как ненависть разрастается в нём, подобно гангрене, когда его тычут носом в тот факт, что у Кейры роман с каким-то там магом, с Радклиффом из Оксенфурта. С другим мужчиной.       С тем самым хреном с горы, ради которого Кейра решает завершить их отношения.       Для Ламберта эта новость подобна удару молнии, подобна ледяному вихрю в преддверии декабря или всплеску утопца на болоте.       Ему бы радоваться, что Кейра не хочет связывать с Ламбертом свою жизнь. Ему бы радоваться, что она посылает его на все четыре стороны, потому что мало кто может выдержать партнёра с таким токсичным характером.       Недаром Эскель считал, что причина его агрессивных, разрушительных порывов — это ошибка мутации. Недаром Геральт твердил, что Ламберт — пиздливый, злоебучий, недоделанный мудак с недостатком самоконтроля.       Второй, похоже, всегда был ближе к истине.       Ламберт проебался в дружбе, проебался и в любви. И в своих проёбах он почему-то каждый хренов раз шёл до конца.       — Нам лучше разойтись, — повторяет Кейра, не теряя достоинства и самообладания.       — Да как бы, блять, не так! — Ламберт от её слов приходит в настоящее бешенство. — Почему?!       — Я...       Сначала Ламберт не понимает, отчего это Кейра вдруг замолкает. И только несколько долгих секунд спустя, когда ярость ослабляет хватку на его горле, он замечает свой кулак в дюйме лица Кейры — кулак, что врезался в деревянную панель, которыми были обшиты комнаты, и пробил её насквозь. Костяшки больно ударились о камень, дерево вокруг превратилось в окровавленные обломки, но Ламберта пугает не это.       Ламберта пугает взгляд Кейры: шокированный и торжествующий.       — Ты слишком агрессивный, Ламберт, — говорит Кейра, когда он в ужасе отшатывается от неё, от разбитой деревянной панели, от самого себя — такого омерзительного и неправильного, такого ублюдочного негодяя, что поднял руку на любимую женщину. — Слишком агрессивный, — повторяет она с горечью. — Я пыталась, Ламберт, видит Мелитэле, я пыталась. Но я так больше не могу. Меня достало терпеть твоё дерьмо.       Теперь, когда он пришёл в себя, Кейра смотрит на него с грустью.       — Уходи, — просит она почти ласково. — Уходи сейчас же.       И Ламберт уходит. Ему даже не нужно собирать вещи — Кейра сделала это ещё до того, как он вернулся с заказа.       Он ничего ей не говорит, но знает, что она читает его мысли. А в мыслях у него — сплошное “прости”.       Раскаяние вперемешку с отчаянием.       Ему хочется ненавидеть Кейру, но он не может. Когда они встретились, Ламберт жаждал любви, любви чистой и искренней, такой любви, где его бы ждали и уважали, на него надеялись и им были бы защищены от всяких невзгод. До Кейры Ламберт злился, что не мог такую любовь обрести — вечно другим людям от него было что-то нужно, а как только они это что-то нужное получали, то сразу же уходили. Но Кейра... она была не такой тогда и остаётся не такой теперь.       Кейра — особенная женщина, которая отдала Ламберту своё сердце, а он... ну, он — Ламберт, что тут ещё сказать? Вечно недовольный, агрессивный, вспыльчивый мудак.       Идиот несчастный.       Он уходит с растущей под рёбрами болью, но понимает, что так будет лучше. Для Кейры уж точно. Ламберт понимает, что никто не захочет иметь дело с таким неуравновешенным, с таким злым человеком, как он.       И теперь, шагая прочь от дома Кейры, шагая прямиком в темноту и холод, в стужу и одиночество, после всех лишений и горестей, что случились с ним в этой дрянной жизни, Ламберт думает о том, как сильно ненавидит злую судьбу, ненавидит ведьмаков, не уследивших за его мутациями, и родителей, бивших его каждый вечер до потери сознания, и дурную мечту, озлобившую его ещё больше, и Айдена за его поддержку и дружбу, и Кейру за её любовь и честность.       У Ламберта, в конце концов, нихуя нет кроме ненависти — ненависти, которая направлена на всё вокруг, ненависти, которую он сам в себе взрастил, в которой сам себя убедил, в которую сам свято поверил.       Ему всегда казалось, что причина этой ненависти лежит вовне. Но теперь, шагая прочь от дома Кейры, шагая прямиком в темноту и холод, в стужу и одиночество, после всех лишений и горестей, что случились с ним в этой дрянной жизни, Ламберт подозревает, что это не так. Причина не снаружи.       Причина внутри.       Она всегда была там. Всегда изгладывала до самых костей, толкая Ламберта вести себя именно так и никак иначе.       Какая-то болезненная точка, на которую он давит своим собственным весом.       Всю жизнь Ламберт думал, что ненавидит весь мир, но на самом деле...       ...на самом деле все эти годы он ненавидел лишь самого себя.       Только самого себя.