тот редкий случай, когда бертольд гувер спал, как нормальный человек

У каждого человека, должно быть, есть свои причуды. Личные мелочи, раздражающие родственников и становящиеся предметом уютных шуток от друзей. Кто-то чрезмерно громко чихает, во время смеха прикусывает язык, будучи на нервах жует свои волосы. Бертольд Гувер же отличился от всех: он спал в ужасно неудобных, непонятных и нелепых позах. Выбирая самые причудливые и дурацкие на вид положения, Бертольд отлично высыпался. У него не затекали ноги, даже если он всю ночь лежал с ними кверху, он не мучился от головных болей, когда падал с кровати во время своих ночных перемещений по матрасу. Также никогда поутру не жаловался, хотя, казалось бы, можно ведь, ради приличия, хоть разочек-то и поныть об отбитом локте или затекшей шее. Однако Бертольд был свеж, в свою личную меру улыбчив и бодр каждое утро. И хоть Берт и был со своими странностями, Райнер к этому давно привык и совсем не удивлялся, когда посреди ночи в него прилетала пятка или кисть куда-то в район живота, ну просто вынуждая сдержанно покряхтеть да повыть. Больно ж! И Бертольд сам был ему привычен, мил и предсказуем: вот, что с людьми делают долгие годы дружбы, а потом и любовных отношений. Эти самые «долгие годы» заставляют привыкать к ночным испугам и ненарочным избиениям. Однако сегодня всё шло совсем не по плану. Сегодня Бертольд заснул, как вполне нормальный человек. Смуглая рука мягко легла поперек широкой райнеровской груди. Забросив бедро поперек чужих ног, Бертольд ткнулся носом в висок и своим этим шнобелем мирно засопел. Он спал привычно тихо, лишь изредка мямля себе под нос, вздыхая. И как прекрасна была бы эта ночь в тихом-тихом родном бормотании, только вот Райнеру совсем не спалось. Как так? Это как вообще может быть? Нет, они часто спали в обнимку, но Бертольд обладал навыком очень быстро отрубаться, а как только тот засыпал, то всё! Пиши пропало. Сразу начинались привычные гимнастические движения и всякие закидывания рук и ног туда, где им бы не стоило быть. Райнер пытался выработать навык быстрой отключки, однако обогнать Бертольда в этой гонке – та еще задача. В этот же раз Гувер, заснув, положения толком не сменил. Подумаешь, перевернулся со спины на бок, обнял, нормально, это не считается, это в рамках разумного. А еще в рамках того же разумного дыхание теперь уже через рот: горячее и влажное. И прямо на ухо. И Райнера немного это за сердце трогает, вон оно, ёкает и бьется где-то то ли в этих же ушах, то ли в кончиках пальцев. Бертольд длинный, тяжелый. Красивый очень, в темноте им любоваться, пытаться разглядеть в лишь только серебристом лунном свете – благодать высшая. Браун попытался скосить взгляд, лишь бы только лицом к лицу не столкнуться, но так мало что видно. Сегодня без радостей. А длинный этот Гувер продолжал свои неясные телодвижения, совсем ему несвойственные. Вот нога куда-то поползла, вот сам Райнер ощутил как холодно теперь коже, которую покинула теплота чужой ляжки. И яснее ощущалось какой сам Берт горячий, как температура тела его обвила с ног до головы и погрузила в теплую истому, разбавленную лишь капелькой наливающегося смущения. Райнера долго мучить не надо: ему одной только духоты бертольдовских объятий достаточно, чтобы щеки зардели, глаза по темноте забегали. А тут, ко всему прочему, не только нежные объятья, так ещё и нога теплая лежит уже ниже и всё так же поперек. И хуже становится, когда эта худосочная нога прижимается крепче, ныряет между бёдер. И давит твердой коленкой в пах, и Бертольд как будто всё ещё где-то не здесь в своем странном сне. Где-то не здесь, спит, казалось бы, но вот вытянутая ладонь жмется к груди, вот жгучее дыхание ушко мучает, а вот и коленка куда-то подозрительно ползет. И непонятно: сонная ли это случайность или выверенный план, как растопить порог неловкости и разговоров ненавязчивым, ласковым и откровенным действием. Бертольд – человек нервный, тревожный, смущенный. Если хочет, то вслух не скажет, а прильнет неловко, бедром поведет как-то по-особенному или томный взгляд не спустит с выверено движущейся крупной фигуры Райнера. Браун это всё читать умел, но чтобы вот так, на ночь глядя, без переглядок мельком и разгоряченных щек под вечер, такое у них впервые. Бертольд, подлец, плут, лис, не сознается в своем плане и спит будто, а сам находит рот, носом от виска по щеке проведя, мажет губами по скуле и льнет к нему, льнет во влагу рта своим же языком. И тепло ему, и мокро, он так и любит. Вот только Райнер жмется, брови тонкие сводит: особенно сильно его всё это торкает сегодня. Вот эти медленные поцелуи, трения все эти – кошмар сущий, хорошо ж до дрожи. Медленно - всегда приятно, душно, страстно. Как с апельсина кожуру аккуратно снять, цедры не оставить, всегда ж приятнее целенькие дольки вкусить, чем сочное месиво пачкано слизывать. Хотя, с Бертольдом и так и так хорошо. И хорошо, когда он смелее трет коленкой, в губы цепляется, рукой уже обнимает за челюсть, гладит. Райнер пыхтит, ему тепло, он возбужден, его ласкают и как приятно! И прерывать идеальное преступление вовсе не хочется, но пусть знает: он пойман с поличным. Браун настойчиво убегает губами, вынуждая Бертольда открыть глаза, открыть свой прекрасный рот в настолько же великолепном недоумении. - Поймал тебя, - Райнер жмется в поцелуй, кладет крепкую руку на родное бедро, - Негодяй ты. - Смешное слово, - Усмехается Гувер, бодает носом в щеку, целует в белую щетину, - Такой я очевидный? - Очень, - Райнер ладонь бертовскую к своим губам прижимает и щекотно чмокает, ласково так, по родному, - Ты хочешь меня? И Бертольд млеет от поцелуев, и Бертольд робеет от откровенности. В паре ведь должно быть равновесие: вот Райнер и прямолинейный, а Бертольд, прохвост, вокруг да около, словами не доходя до сути дела. И, конечно, конечно он вместо ответа попросту перелазит на Райнера. Коленку уже стойко вдавливает, Райнер сам уже трется, теперь ведь удобнее, чем сбоку примеряться, руки по сторонам от белобрысой головушки ставит, нагибается, чтобы в губы упасть-окунуться. Ему ой как нравилось целоваться, этого не отнять, а Браун приходил в восторг как именно его любимый это делал: медленно, вдумчиво, придавая важность каждому движению языка и измученных укусами губ. И вдумчивость эта, хоть и сопутствовала Гуверу во всём, в интимных моментах ощущалась совсем по-особенному. Райнер чувствовал себя любимым от каждого его движения, вожделел с каждой секундой всё больше, давал себя потопить, но с такой любовью и под водой можно научиться дышать. Бертольд вздрогнул, когда крепкая хватка родных ладоней прошлась по его бокам. Бока чувствительные, нежные, а движения уверенные, но ласковые, приятные-приятные. Его гладят, ладони скользят под майку, а там к пояснице, спине, считать позвонки, чтобы потом каждый поцеловать, ни единого не пропустить. И зрелище под ним восторгает. Всегда будет восторгать то, как Райнер улыбается, раскрасневшийся, горячий, похотливый такой. И в лунном свете рдения не видно, но рвение – еще как. От него не убежать, да и не надо, но помучить, отдалить желанное, конечно, можно. Гувер садится, промежностью прижимаясь к ужатому бельем твердому члену, елозит, водит задницей и водит за нос, как будто всё так просто. Райнер знает, что в этой позе ему всё равно ничего не светит: Бертольд стесняется лицом к лицу вот так на нём скакать, тут только если глаза завязать или весь свет потушить, но Райнер лучше будет ощущать края родных просторов тела в мутном абрисе, данном темнотой, уж лучше он лампочку луны выкрутит с неба, чем глаз рядом с ним лишится. Бертольд же его «тот самый». Такое дается не каждому, дни совместные рассчитаны не на всех, а значит любоваться надо до упада, слушать до глухоты, вкушать, трогать и обонять – всё до самого конца. И пахнет Бертольд распаренной баней, шампунем с ароматом солнца. Телом и потом родного человека он пахнет, на пробу солоноватый, на руку – призрачно мягкий, упругий, шершавый. И Райнер обожал его, вожделел, холил, лелеял, приклонялся и души не чаял. И в этом пригожем обольщении Бертольд был с ним взаимен, влюблен и любим. Майка полетела в темноту, штаны, белье – туда же. Мешаются только, и так видно плохо, только и успевай ловить красоту в переливах серебряного света. И красота разворачивается, тянется по смятой простыне, Райнер разминает плечи, нежится, пока Бертольд хозяйничает, разводит его колени и припадает к светлой коже с поцелуями. Больше гладит своим замечательным лицом и губами, чем правда зацеловывает, но и так очень, очень хорошо. Очень хорошо, когда Бертольд мокрыми губами целует головку, лижет не сильно, также вдумчиво, медленно-медленно мучает-ласкает. Райнер этого и жаждет, ему нравится, когда распаленное тело находит разрядку от тянущегося наслаждения. Вот Бертольд и не торопится, пока смазку из под матраса достанет, разогреет в руках, разольет по ноющему райнеровскому пенису. И вот он, голодный, пускает в рот член, облитый сладким сиропом лубриканта. От него слюны больше, брать вкуснее, приторно даже, с карамелью соленой ведь. Гувер обсасывает горячий член, приподнимается на локтях, чтоб удобнее было, берет глубже, больше. Ему вкусно ртом и вкусно ушами, слышно, как мычит в удовольствии Райнер, а это приятней любой песни, мелодичней любой оперы. Слюна уже вокруг рта, когда Берт целует по длине, гуляет, чмокая, вокруг, по мошонке и лобку, обцеловывая кожу. От такой нежности заплакать можно, но всё, что происходит – возвращение в исходную позицию. Бертольд долго ублажал ртом, самому ведь тоже ласки хочется, вот он и лезет сладкими, мокрыми губами к приоткрытому в стоне рту. Райнер понимает, лениво улыбается снова, вот чертила, смущает же своим этим прорицанием. Ему лениво, ему приятно, его разогрели, приготовили. Вот только Гувер не может решиться, спросить, вслух сказать, а потому надо немножко вылезти из этой нежной истомы, пошевелить мозгами. - Берт, ну кого ж ты тут стесняешься, - Тянет за затылок к себе, лижет в шею, больше играючи, чем похотливо, - Ты как хочешь, так и делай. Не зажимайся, не в первый ж раз. - Да не знаю я, - С дрожью от чужого языка срывается с губ. Его-то еще никто не трогал, каждое касание льется лавой, бьется током, колется льдом, - Можно я тебя сегодня? - Ты меня сегодня что? - Я тебя сегодня.. – Тушуется Гувер, Райнер ведь всё понял, а сам селит в горле ком и дрожь волнения, смущения в грудине, - И я еще подлец после этого? - Негодяй, а не подлец, - Играючи хватает за мочку уха, опять пускает брызги бывшей магмы, дразнится, дурак, дурачится, - Ну, так что? И Бертольду нужно всё своё мужество собрать воедино на ближайшие секунды, выдохнуть и вдохнуть, пока Браун его мучает, гладит по бокам, спине, уже настойчивее вылизывает шею. Распаляет, тут хоть стой, хоть падай. Хоть скули, хоть умоляй, а Райнер иногда давит, смелости учит. И вот прямо сейчас ему приспичило, когда член Бертольда сочится, когда внизу живота так давит, когда от лишнего вздоха бегают мурашки от пяток до макушки. Вот именно сейчас ему надо. - Я тебя возьму, Райнер, я тебя трахну, да? Как ты любишь сделаю, сегодня я. Сегодня я? И Райнер довольный отнимается от шеи раскрасневшейся, влажной, жадно в губы целует. - Да, - Вязко, слюняво, пошло, - Да, правильно, бери, как хочешь. - А как ты хочешь? - Тебя хочу. - Я тебя тоже очень люблю, Райнер. Повернись, пожалуйста, на живот. Райнер послушный, когда и Бертольд всё понимает. Понял ведь и смог прямо сказать, сразу получил желаемое. И желаемым был Райнер, лежащий грудью на матрасе, с подушкой под бедрами, с сочной его фигурой, которую Бертольд так вожделел. Бертольд церемониться не стал, налил смазки, растер, милым глазу блеском она протекла на подушку снизу, но не страшно, отстирают. Уверенность в раскрепощенной позе дарила особый шарм, заражала Бертольда большей смелостью, меньшей дрожью в ладонях. Берт, не мешкая, прильнул к ягодицам поцелуями, языком обвел мышцы ануса, толкнулся напряженным языком дальше. А Райнер готов был взвыть. Как Гуверу нравилось орально ласкать своего милого, так Брауну нравилось эти ласки получать. Он мычал себе в руку, пока Берт с ума его сводил, толкался красивыми пальцами, лизал мошонку, целовал бедра, ягодицы, поясницу, да всё, до чего губы доходили. Райнер так красиво под ним гнулся, подмахивал бедрами навстречу, глубоко, гортанно стонал, а Бертольд взаимно влюблялся и ебал, ебал его пальцами сильнее и сильнее. Как-то незаметно для Гувера Райнер просунул руку под животом и, пока три пальца мощно в нем скользили, ласкал себя. Он со сдержанным, прорвавшим мычание и жаркое пыхтение, стоном, излился себе в кулак, его экстаз продлился движениями бертовских пальцев, но вскоре ощущения обострились до боли, и Браун увел уставшие бедра. - Ох, Берт, блять, погоди, я успокоюсь, - Перебивает растущее внутри Гувера волнение Райнер, не дав тому затревожиться, - Как ты хорош, пиздец, - Он переворачивается, лезет обнять – устал, расслабился после оргазма, даже крепко схватить не может, - Немного подышу и продолжим, видишь, до чего меня доводишь. А сам волнуешься, что мало даешь мне, не смей о таком заикаться. - Хорошо. Только, - Берт виновато улыбается, Райнер усмехается. Он и тут нашел где бы себя поругать, - Я перестарался, получается. Я не хочу тебя на второй круг мучить, давай ты просто, не знаю.. - Отсосать тебе? Уверен, что не хочешь меня взять? - Я за тебя беспокоюсь, тебе ж сложно два раза подряд, - Берт без обиды целует в лоб, в бровь, в горбинку на носу, - Продолжим, хочешь? - Спрашиваешь! Райнер давится, глотает до кончика носа, упершегося в лобок. Темные волосы щекочут, горлу больно, но как же приятно телу – Райнер был хорош, очень хорош, и навыком своим наслаждался. И если Бертольду было сложно и неловко брать до упора, то его суженный приноровился, научился ублажать как следует: от кончика до корня, куда угодно, лишь бы приласкать. И Гувер активно пользовался своей привилегией, аккуратно толкаясь вглубь, придерживая голову, перебирая короткие волосы, направляя на себя послушного и влюбленного. Райнер давился, чавкал, по лицу текла слюна и смазка, пока криво-косо в него толкался Гувер, но всё это месиво настолько пошло и грязно выглядело, настолько противоречиво свято ощущалось, что становилось дурно – голова в тумане, плотное марево за веками. Бертольду оставалось только раскрыть зажмуренные очи, очнуться от дурмана и обнаружить под собой краснощекого, потного, липкого и чистого в янтаре глаз любимейшего из людей. И Райнер не сводил взгляда, пока вылизывал яйца, кусал бедра, надрачивая ему, даже когда вновь проглотил весь длинный, мокрый пенис, даже тогда глаз не отвел: пялился дико, не любовался, а жрал, как хищный зверь, этими красивыми глазами. - Я не могу с тобой, переворачивайся, давай, быстро, - Отнимается ошарашенный Гувер и тут же наваливается на легшего к нему ногами Райнера, пристраивается удобно. Браун только рад, он весь запыхался, зарделся, но с новой силой возжелал, - Ты такой горячий, Райнер, ты куда такой? - Для тебя такой, давай же, ну, - Смеется своим ласковым басом и обеими руками тянет в поцелуй, - Не томи, Берт. Бертольд лбом упирается в райнеровский лоб и аккуратно толкается, бедра напряжены, Райнер между делом подушку себе подкладывает. Так приятнее, так спокойнее. И вот его уже протяжно, сильно, с присущей Гуверу вдумчивостью и размеренностью, ебут, как он и хотел, как они оба жаждали. Вот рука сжимает сочную ляжку, вот грудь вздымается, с этой худой, смуглой груди, капли пота падают на крепкий живот Райнера. И Бертольд весь взмок, запыхтел, ткнулся губами в губы, невмоготу самому целоваться, а любимый его только мазано цепляется языком, ртом. Не получается с песней стона распрощаться, когда в животе пожар, когда толчки такие потрясающе-сотрясающие, когда Бертольд такой сексуальный, раскрепощенный в своих особенных движениях. Он всё любуется, любуется, Райнер не может насмотреться, как напрягаются руки, как сводятся брови, как испариной лоб покрывается и прилипают чернющие волосы к нему. И взгляд опустить – позор, но нравится, как нравится. Открытость души, открытость коленей – между ними стыд, роскошь и всё-всё-всё, чего только желать можно. Кривые зубы Бертольда случайно сталкиваются с идеальной улыбкой Райнера, и тот тает, млеет, хватается за родное лицо снова, обнимает ладонями, теперь по-настоящему, совсем полноценно вылизывает десны, ровный верхний и какой попало нижний ряд зубов, даже щеки изнутри трогает. И так же трогательно Бертольд нависает над ним еще глубже, отводя руку-опору подальше за голову Брауна, так же трогательно хватает его под бедро, меняя угол немножко, достаточно для смены ощущения, для богатства, для восхваления, для восхищения. Трогательно и мило душе ощущаются касания, хватания, сжимания. Все поглаживания, чесания, царапания, лизания, толкания, ласки, прелести, поцелуи, похоть, вожделение, возбуждение, обожание. Любовь, любовь, любовь, боже, блять, как же всего много. И Бертольд с обнятым лицом, потом в подколенных ямках, Райнером везде-вокруг-внутри, вжимается в бедра эти великолепные, кончает бурно, со стоном, едва ли успевая вынуть, спуская последние капли на напряженный, красивый с белой дорожкой волос, живот возлюбленного. И слабеет на уже дрожащей опоре, и падает сверху, тут же находя рот – источник жизни и самых хороших слов. Льнет к нему, сумбурно шепчет что-то об обожании, любви и искренности прямо в губы, прямо туда, куда надо, чтобы сердце точно услышало. После краткой передышки на откровение, Райнер закончил в рот своего милого, засмеялся лениво и упал в объятия кровати, объятия Берта, объятия подушки. Гувер вытер рот, поцеловал в лоб, продолжил говорить, теперь говорили оба, всё так же, но два голоса: обожание, любовь, искренность. Под тихое бормотание началось мирное сопение шнобеля в висок. Скоро Бертольд кинул руку в другой край кровати, ударив ненароком по животу, размазав неприятно засохший итог этой ночи. Еще через незаметные минуты его нога оказалась где-то под кроватью, а голова под подушкой. Райнер вновь проиграл в гонке «кто быстрее уснет».