*
Спустя четверть года со дня его смерти, с укоренившейся привычкой терзать себя и разгорающейся тоской, он задержался у слепо зашторенных окон. Солнце выглядывало из-за холмов, осторожное, теплое лишь за сказочным горизонтом, и он протянул к нему руку, раздвинув серые от пыли портьеры. Свет коснулся его не вспышкой очищающей боли, но покалыванием, нарастающим постепенно. Он смотрел, как блеклая трупная плоть наливается розовым, и вспоминал о румяных с мороза щеках, о жаре запала или смущения. Замечтался, пока боль не обернулась настоящей агонией, — пришлось стиснуть зубы, понукая себя прижать ладонь прямо к стеклу. В итоге самосохранение перевесило самобичевание. Позже он нашел странно волнующим и притом закономерным факт, что рука ярко помнила прикосновение солнца, а ожоги заживали вдвое мучительней, чем губа. Он задался вопросом с точки зрения ученого, затягиваются на вампирах медленно все ожоги или же только солнечные. Он удивился с точки зрения человека, как то, что мертво, может так сильно болеть. К следующей ночи ожоги по-прежнему не сошли, и он облачился в перчатки, по счастью откопанные среди разномастной одежды, — в ней Герберт, верно, намеревался его погрести, однажды придя со словами: «Правда, mon ange, я тебя обожаю, но твой вкус безнадежен». Фон Кролок, заметив обновку, разулыбался широко и столь искренно, что Альфред испугался пораниться об эту улыбку. Он улыбнулся в ответ, и на губах засластил вкус чужой крови, запах университетской библиотеки и чеснока.*
Герберт был очередным пазлом, который не вписывался в еженощную головоломку. За время, проведенное в замке, Альфред начал питать к нему… что-то. Он отмечал, как пустой и холодный желудок сжимался всякий трепетный раз, когда старший вампир одаривал его кивком или взглядом, и ловил себя на желании запустить пальцы в роскошные светлые волосы. Он полагал, что флирт Герберта был продиктован вполне предсказуемой целью — завлечь в изощренной манере, удержать и проследить, обеспечить, чтобы их с профессором план провалился. Теперь, когда они с отцом своего добились, Альфред был уверен, что эрбграф прекратит, — напротив, его ухаживания стали более пылкими. Он постоянно находил поводы, а то и вовсе не утруждал себя поиском, чтобы прикоснуться к Альфреду: рука на плече или вдоль поясницы, или бедро, прижавшееся к его, если они сидели вместе на софе, за столом. Подарки не были редкостью, как и то, что Герберт уточнял его мнение насчет незначительнейших вещей и ко всему, что он говорил, относился с преувеличенным интересом. Это льстило аккурат до тех пор, пока Альфред не осознал, что во многих отношениях эрбграф инфантилен. Он вспоминал, сколь непостоянны были его собственные детские увлечения, будь то мечта о питомце или соседская девочка. В таком поведении есть смысл, когда ты бессмертен и твое существование ограничено воротами замка. За декады лет Герберт испытал так мало, меньше, чем, вероятно, за год земной жизни. Его порочное посмертие охватывало столетия — за это время сложно не прийти к заключению, сколь человеческий век переоценен. Альфред не мог винить своего поклонника в том, что его привязанность вскоре угаснет, хотя и поражался тому, как глубоко его ранила эта мысль. Он не был особенно умен, или красив, или чем-нибудь уникален. Он просто был новеньким, а новизна длилась недолго.*
Он был почти убежден, что Магда догадывалась о происходящем, но беспокойство могло возникнуть лишь потому, что она его откровенно пугала. Будучи вампиром всего на день больше, чем он, она создавала впечатление, что была им на протяжении десятилетий. Она являла собой его полную противоположность: точно всю жизнь ждала, что ее укусят, и наконец стала той, кем всегда должна была быть. Она не пыталась скрыть бюста и развратной ухмылки, когда наблюдала за ним с кладбища, вперившись в сумрак задернутых штор, в склепе и любой другой точке замка. Магда знала, что он ничего ей не сделает, привыкший не доставлять неудобств, и в очередной раз смолчит, разбуженный характерными звуками. Альфред оказался не единственный, кто терпел ее выходки; некоторые из старших вампиров просили изгнать ее вместе с Шагалом. Герберт быстро положил этому конец. — Я никому не позволю причинять вред тем, кто мне дорог, — пояснил он, интимно склонившись к уху Альфреда; сладковатый дух так приелся, что был неразличим под цветочной водой. — Скажи мне, если кто-то тебя потревожит, договорились, chéri? Он прокусил две новых ранки в губе, напоминая себе, что характеристика "дорог" к нему не относится.*
Хуже всего было то, насколько голодным — жаждущим? — он чувствовал себя непрестанно. Это не имело ничего общего с тем, как когда он был маленький и не мог перекусить, потому что кончились все припасы. Теперь еда была всюду — это и являлось проблемой. Трудно было сдержаться, чтобы не сделать с ничего не подозревающими людьми то, что мир делал с ним годами, — беззаботно вцепиться и выпить, потрепав напоследок, до капли. Но он так, конечно, не поступил бы; он не поставил сухость в горле выше этики и сострадания. Он предпочел голодать и не жаловался, пока эрбграф не заметил, как его шатает при ходьбе, и не окружил суетливой опекой, отпаивая из бутылок. В детстве Альфред читал все, что попадалось под руку, — в основном это были сказки. Они вселяли надежду. В них бедный мальчик показал себя благородному королю, стал рыцарем, сразил дракона, взял в жены принцессу, и жили они долго и счастливо. И в самые мрачные, суровые дни он ждал великого приключения. Когда Сара пропала, он знал, что произошло. Злой король похитил красавицу, и теперь герою, чистому сердцем и разумом, предстояло спасти свою любовь. Но в сказках принцесса любила героя в ответ. В сказках злодей проигрывал, а отважный герой побеждал даже самых свирепых чудовищ. Он им не стал. Он прочитал все сказки, он знал каждую строчку. Они так не завершались.*
Его невинное развлечение нашло свой финал внезапно. Он стоял перед окном в своей комнате, завернувшийся в одеяло — ему не было зябко и никогда отныне не станет, но потребность в тепле сохранялась, — и ждал восхода. Он не планировал заново умирать — грезил увидеть солнце в последний раз. Последний проблеск света перед вечностью тьмы. Сара не предоставила ему такой возможности, мигом вонзив клыки в горло, и это казалось ужасно несправедливым. Он знал, что робкие рассветные лучи не убьют его в одночасье. У него будет достаточно времени, чтоб осмотреться, задернуть шторы и прыгнуть в свой гроб, не повредив ничего, что могло бы затяжно не заживать. Дверь оставил незапертой, посчитав, что предосторожности ни к чему, и это стало его первой ошибкой. Солнце еще не взошло, но свет очертил горы белым, и у Альфреда сбилось дыхание. Он стоял и смотрел, как сияние расширяется, заполняя недосягаемый горизонт, и стремится до самой земли. Глаза начинали болеть, а кожу вокруг них покалывать, как в предвестье ожога, — он плотнее закутался в одеяло. Его взор помутнел от восторга, и это стало его второй и последней ошибкой. Захваченный светом, он не услышал шагов — перестук каблуков, а затем едва ли не грохот — и изумленного вдоха. Не понял, что в комнате не один, пока перед ним не задернули отвратительные портьеры. Через какое-то время он осознал, что его схватили за плечи и что на него кричат, но из-за звона в ушах и поплывшего зрения это казалось эфирным, таким далеким. Он нахмурился, пытаясь сморгнуть пелену с глаз и вспомнить, когда все вокруг потеряло привычную четкость. Давление на плечах ослабло, и рука Герберта — фамильные перстни на пальцах, запах фиалок и пудры — невыносимо бережно скользнула вниз по лицу, огладила шею и переплелась с его подрагивающей рукою. По дороге к склепу он спотыкался, но, придерживаемый, так ни разу и не упал; Герберт помог улечься. А потом в гробу сделалось уютно и тесно: он втиснулся рядом. Обнял и, гладя по волосам, зашептал на ухо вещи, которых Альфред пока не умел принять, но это не умаляло их важность. По всей видимости, он заплакал, пусть и не мог судить наверняка.*
По пробуждении он обнаружил, что зрение практически восстановилось, хотя продолжала болеть голова. Герберт спал, зарывшись лицом ему в волосы. Тут он заметил, что его собственная рука сминает атласный манжет, а другая, не зажатая меж их тел, обнимает крепкую точеную шею. Нахлынуло осознание, в какой неудобной позе они сплелись; щеки, уши опалило фантомным жаром, и он попробовал отодвинуться. Эрбграф на его возню среагировал почти мгновенно. Альфред мог даже определить, в какую секунду тот вспомнил, почему они делят гроб. — Итак, дорогой, — приступил он к неминуемому разговору, — не хотел бы ты обсудить, как тебе пришла мысль, что ждать солнца — замечательная идея для нас, вампиров? О, недальнозоркий я. Я сформулировал это как просьбу, хотя следовало бы иначе. Почему бы тебе сперва не поведать, как долго все это тянется? Альфред с горестным вздохом потупился на кадык, на изящную резь ключиц, чей разлет прикрывали оборки. Было невежливо вот так молчать, но, с другой стороны, Герберт вряд ли рассчитывал на иное. — Что же, — пробормотал тот через пару мгновений, кивая себе. — Тогда это решает дело. Я буду сопровождать тебя. И добавил, стоило Альфреду захотеть воспротивиться: — Ровно до тех пор, пока не буду уверен, что ты не затеешь еще что-нибудь монументально глупое, радость моя. Ему до́лжно было бы разозлиться, что его и так призрачные свободы намеревались ограничить сильней, — вместо этого он ощутил себя сбитым с толку. Спустя минуту ошеломления удалось только выпалить: — Почему это Вас заботит? Герберт заерзал, устанавливая зрительный контакт, и чудом не приложился о крышку гроба. Сдвинул ее, позволяя сырому могильному воздуху дохнуть в лицо; шелковистые пряди защекотали Альфреду щеки. — Я ведь уже говорил, mon chéri. Я никому не позволю причинять страдания тем, кого я люблю. В том числе им самим. Альфред собрался было что-то сказать, — слова комом застряли в горле. Его брови вновь болезненно вскинулись; его рот бесполезно зашевелился, перебирая возгласы и вопросы, которые он никогда не будет в силах задать. А Герберт, продолжавший над ним нависать, выглядел так, будто сердце его разрывалось на части. — Думаю, в твоей жизни по какой-то ошибке было мало людей, которые говорили тебе, как ты прекрасен. — Потому что это неправда, — Альфред ненавидел то, каким сиплым стал голос и неизбежно чувство, что он вот-вот заплачет. Не то чтобы он считал себя совсем уж никчемным, нет, но это был просто он — невыдающийся, средний. С ним все было хорошо, ни единой причины для слез, а он так легко пошел на поводу у эмоций. Рот Герберта, без помады сухой и сиреневый, вжался в уголок его губ, прежде чем переместиться к уху, и Альфред втянул носом воздух, в коем уже четверть года как не нуждался. — Ты всюду следовал за стариком, который умалял твою значимость и не давал раскрыться талантам, и ринулся в замок, полный вампиров, чтобы спасти малознакомую девушку, которая тебе отказала. Ты добрый, храбрый и очень милый, — губы Альфреда дернулись на последнем эпитете, растроганно и иронично, — так разве сколько-нибудь удивительно, что я влюбился в тебя? — Ах, ну, — было сложно сосредоточиться, когда в груди распирало и словно бы даже болело, и от боли этой становилось приятно. — По моему опыту, любовь с первого взгляда не приводит ни к чему хорошему. Герберт сейчас же сел, оседлав его бедра. — О Альфред. А я думал, ты ученый. — Что? — Как можно делать выводы, основываясь на одной точке зрения? — Н-но… Герберт, это другое! — Альфред, послушай, — возразил тот уверенно и спокойно, — я люблю тебя. Если ты примешь меня, я буду любить тебя вечно. Я вампир не первое столетие и знаю, о чем говорю. Я обещаю тебе, mon trésor. И если ты не хочешь моей любви, это одно, но если ты продолжишь меня избегать, если ты продолжишь над собой издеваться, потому что вбил себе в голову, что ничего не стоишь, боюсь, я пока не могу оставить тебя в покое. — Герберт, — вышептал мальчик, не зная, что еще можно ответить, и позабыв все слова, кроме этого имени. Оно прозвучало подобно мольбе. А в следующий миг он уже был увлечен поцелуем — не грубым, не размеренно-нежным, а упоительным, страстным, точно Герберт давно его ждал. Альфреду смутно представилось, что, пожалуй, именно таким было бы ощущение, если б ему на язык попало немного света. Что же до поцелуев, он был совершенно неопытен, а потому зарылся пальцами в мягкость льняных волос и отдался на милость Герберту. Тот простонал в поцелуй и склонил голову набок, добиваясь лучшего ракурса, и Альфред мимолетно полюбопытствовал, почему осязать чужой язык у себя во рту славно и хочется раз за разом подтверждать этот факт. Они нескоро оторвались друг от друга; рот Герберта был порозовевшим, припухшим, глаза потемнели. Альфреду стало интересно, как выглядит он, и по тому, каким взором обласкал его Герберт, он догадался, что все не так плохо. — Я люблю тебя, — повторил фон Кролок, и Альфред ему безотчетно поверил. — Не твоя вина, что ты считаешь себя чудовищем. Когда все твердят, что что-либо нечестиво, и ты понимаешь, что теперь это твоя суть, нелегко видеть себя в прежнем свете. Но ты должен помнить, что есть чудовищные вампиры, чудовищные люди и чудовищные все, кто между. Монстром тебя делает то, кто ты есть, Альфред, а не то, что ты есть. И я могу заявить, что ты не являешься монстром. Однако тебе понадобится некоторое время, чтобы это усвоить. Альфред тяжело сглотнул. — А если это займет много времени? — Я разделю его с тобой. — А если это займет вечность? Герберт заключил в ладони его лицо, поглаживая большими пальцами скулы. — Я разделю с тобой вечность. И когда он прильнул очередным поцелуем, Альфред подумал, что, возможно, он читал не те сказки.