Три свинюхи

      Цинь Хуайчжан не без оснований считал себя человеком дальновидным. Дальновидность эта не раз и не два выручала его в скопище акул под названием Цзянху, где все только и ждали, когда же поплывет свежая кровь и можно будет откусить юному дураку голову.       — Обойдетесь, — говорил Цинь Хуайчжан, очищая от крови очередных убийц меч, — я вам не по зубам.       В двух шагах от него стыли трупы убийц, нападения которых он давно ждал, с тех самых пор, как выиграл старую тяжбу за земли у реки. Цинь Хуайчжан взгромоздил их на тачку и закопал в самом дальнем углу поместья, а вечером написал главе соседней школы отменно вежливое, полное скрытых угроз письмо, что мол если мастер Фэнь не перестанет зарится на чужие плодородные земли, то однажды обнаружит себя в дальнем пути, потому что человек смертен, и что хуже того, внезапно смертен, и может не только отправиться на суд предков, но и увидеть свое лицо на чужаке.       — Что вы себе позволяете, мастер Цинь?! — в ярости спросили у него на совете героев.       Цинь Хуайчжан принялся рассказывать притчу о дальновидности и предложил мастеру Фэню корзину локв:       — В этом году у меня превосходные удобрения и отличный урожай.       Герои Цзянху, праведные лицемеры, увидели упругую, блестящую, так похожую на человеческую кожицу, намек поняли и позеленели. К Цинь Хуайчжану и его семье с тех пор не совался никто, хоть доброхоты и звали его за глаза «безумным садовником». Цинь Хуайчжан вернулся к прежним занятиям, но сделался ещё осмотрительнее и научился по шуму ветра в зелёной листве угадывать перемены и беды.       Когда блистательный мастер Жун Сюань шаровой молнией прошел по рекам и озерам, он насторожился и велел на всякий случай жене уехать к морю на два года вместе с их сыном. Слишком Цинь Хуайчжану не понравилось, как град, пришедший в ту весну, побил цветы с деревьев и все всходы.       — Зачем? — спрашивала с неудовольствием жена — плотная, крепко сбитая, похожая на армейского снабженца, способного достать что угодно и откуда угодно. Хоть персики из Садов Бессмертия, хоть Луну с неба, хоть редкое лекарство. Цзюсяо часто болел, имел беспокойный нрав, и, будь его воля, жил бы на плечах у отца. В мать и слуг он кидался едой.       — Грядет буря, — ответил Цинь Хуайчжан, немного помедлив, — я хочу, чтобы вы были в безопасности.       — Все так плохо?       — Чем ярче пламя — тем длиннее тени.       — Жун Сюань твой друг.       — Друг. Но мой друг играет с огнем на пороховой бочке. Это не может кончится хорошо. Прошу, уезжай.       — Если так тебе будет спокойнее. Ну что, пойдем, — жена встряхнула закапризничавшего Цзюсяо, — моя свинюха. Надеюсь, бабушка нас не выгонит.       В тот же день Цинь Хуайчжан написал покровителю, великому министру Чжоу Ину. Без этого человека, без его поддержки, мастера-пересмешника сожрали бы вместе со школой. Время от времени соученики Цинь Хуайчжана выполняли для министра особые поручения, а тот неизменно был благодарен и прикрывал главе Четырех Сезонов спину.       Пожалуй, то, что их связывало, можно было назвать дружбой. Или хотя бы крепким союзничеством.       Письмо вышло хорошим и взвешенным. Цинь Хуайчжан написал о множестве достоинств Жун Сюаня, о том, что тот желает быть полезным своей стране, и о планах создать оружейную.       «Сколько талантов, книг, произведений искусства, знаний и умений школ погибло за всю историю войн? Мой друг полагает, что знания — вот подлинные сокровища. Жун Сюань и Юэ Фэнэр жаждут нового»…       Вопреки ожиданиям Цинь Хуайчжана, министр Чжоу всецело одобрил эту затею и даже помог получить здание — заброшенный императорский дворец, место ссылки мятежного принца Ци.       На церемонии открытия дверей министр Чжоу горько шутил:       — Мой государь требует от меня секрет всемогущества и несокрушимости армий, и всякий раз злится, когда я говорю, что надо меньше воровать и больше заниматься своей страной. Ну что, напишу я трактат о трёх мерах риса и крепких солдатских сапогах, но ведь не поймет же.       Император и впрямь не понял шутки. Министр Чжоу попал в опалу, Жун Сюань увлекся вещами запретными, и никто ему не мешал.       Через месяц великий министр Чжоу вызвал Цинь Хуайчжана в столицу.       — Меня приговорили, друг мой, — без обиняков начал он, — не переживайте, это будет чистая смерть от болезни. Его величество позволит моей супруге уйти в монастырь, но ведь остаётся наш сын. Я не хочу, чтобы мое единственное дитя умертвили. Задам вопрос сразу - вы согласны быть ему отцом и учителем?       Цинь Хуайчжан согласился. В Цзянху зрело что-то нехорошее, во всей стране поднимался ветер, а он… он решил, что спасёт тех, кого может спасти.       Ещё спустя две недели в поместье «Четырех Сезонов» приехала прекрасная и холодная старшая принцесса Яньяо. Приехала и привезла подлинное сокровище - мальчика семи лет, с необычайно умными и серьезными глазами, очень похожего на нее.       Цинь Хуайчжан без труда нарисовал себе, каким станет этот мальчик лет через десять. Соразмерные, правильные черты лица, средняя теплота, лёгкое телосложение — превосходно, просто превосходно для пересмешника, разведчика, убийцы, придворного или актера.       И через десять лет все окрестные барышни будут его, точнее, с такой серьезностью окрутит его какая-нибудь певичка, куртизанка или вертихвостка. Как обвыкнется — надо будет растормошить, и рассказать заодно о способах не стать отцом в совсем соплячьем возрасте.       Но пока… пока старшая принцесса Яньяо вытирала сыну щеку белым платком.       — Мы ещё приедем, Цзышу. Веди себя достойно. Поклонись учителю. Теперь он тебе отец.       — Приветствую учителя.       — Приветствую старшую принцессу, — Цинь Хуайчжан поклонился. — Не хотите посмотреть на наши сады?       — Не стоит, я тороплюсь.       — Очень жаль. Ваше высочество, в мире слишком много зла и уродства, и так мало счастья и красоты. А красота — порой единственное, что утешает в беде. — Цинь Хуайчжан улыбнулся мальчику. — Я принимаю тебя в ученики.       — Этот ученик счастлив.       — Цзышу, преподнеси учителю подарок!       Мальчик повиновался, и вел себя —дурное наследие правящей семьи, где детей с младенчества дрессируют, как обезьянок — скорее как маленький взрослый.       Очень умный маленький взрослый, совсем не умевший играть и страдавший без правил.       Первым делом Цинь Хуайчжан повел своего новоявленного ученика любоваться на пионы в зимнем саду.       — Наблюдай за миром. Замечай хорошее.       — Я постараюсь. Наставник, в честь пионов положено сочинять стихи, но я не умею.       — И не нужно. Пока смотри.       После Цинь Хуайчжан научил этого ребенка лепить и чертить, и показывал, какие штуки можно сотворить с человеческим лицом с помощью маски и красок. Его ученик впитывал знания, как пересохшая земля воду, и считал дни. Он отчаянно скучал по родителям.       — Почему время такое долгое?       — В детстве всегда так. Вот после тридцати оно летит.       Министр Чжоу и старшая принцесса Яньяо приехали, привезли собаку, велели хорошо учиться, вернулись обратно в столицу… а через месяц их убили, и Цзышу надел белые траурные одежды. Он очень старался вести себя достойно, но ребенок есть ребенок. Тогда-то Цинь Хуайчжан решил, что сыновей у него отныне двое.       — Не дави в себе страдание. Я с тобой.       — Не могу, — Цзышу шмыгнул носом. — Матушка сказала, что реветь неприлично. Ревут только простолюдины.       — Но я простолюдин. И твой отец был простолюдином. Все люди простолюдины перед лицом Янь-вана. Ты их очень любил.       Цзышу все же расплакался. Само собой, Цинь Хуайчжан написал жене. «Обогрей сироту, — пришел через месяц короткий ответ, — а наш свинюха сегодня чуть дом не спалил. Матушка и братья косо на меня смотрят, над моим ложем летают голодные демоны, и все сплошь с твоими лицами. Я скучаю, муж. Я помню, что разлука не навечно, но… я люблю тебя и желаю тебя».       Не прошло и недели после этого письма, как Цзянху полыхнуло и вышло в поход против Жун Сюаня, который умер от яда и вернулся из палат Янь-вана не таким как был. Цинь Хуайчжан отгавкался от участия в убийстве просто:       — Благородные герои да простят этого недостойного, но у него болеет сын и ученик!       Цзышу и впрямь подхватил ветрянку, и ходил зелёный в пупырышках, как лягушка, и все время обнимался со своим псом. Иго отлично умел вытаскивать из маленького хозяина чувства и утешать, когда лекарства попадались особенно горькие.       Третий ученик свалился на голову Цинь Хуайчжана, как снег на голову.       Всей этой своре в высшей мере добродетельных и порядочных людей после смерти Жун Сюаня понадобился новый враг, а уж в кого проще вцепиться, как не в единственного человека, который за него вступился.       Чжэнь Жуюя и его семью… Не так. Вэнь Жуюя собрались сжить со свету.       Хозяин Долины Целителей перерезал супругам Вэнь меридианы, и над ними, такими нежными и предупредительными друг к другу, раскинули крылья смерь и обреченность.       — Ты не обязан, брат Цинь, — сказала ему Гу Мяомяо и опустила голову, — мы покойники, а тебе никто слова доброго не скажет.       — Я сам определяю свои обязательства, госпожа Вэнь.       Цветущая магнолия осыпала их белыми лепестками.       Цинь Хуайчжан не мог им не помочь и не взять их сына, бойкого и умного мальчишку, в учение. С Цзышу маленький Чжэнь Янь поладил мгновенно, а Иго как-то само собой стал их общей собакой.       Слушался он, впрочем, одного Цзышу, который сделался ещё ответственнее и серьезнее.       — Сидеть.       — Гааав?       — Ну сидеть. Ты собака или горшок?       — Иго собака, а ты совсем не умеешь приказывать.       — А я не хочу приказывать! Мне нужен друг, а не слуга!       — Тебе нужен друг, а собаке — старший и командир, иначе она может с ума сойти. Иго, сидеть.       Пёс сел и с любопытством уставился на эту парочку. Цзышу угостил его мясом.       — Молодец. А теперь голос и лапу! И не надо меня целовать в нос! Фу! Это неуставные отношения с командиром!       — Может, мне тебя поцеловать, я ведь не собака?       — Ты хуже, ты репей!       — Гав, гав, гав!       Цинь Хуайчжан голову сломал, пытаясь понять, где спрятать Вэнь Жуюя с женой, и даже написал тёще, ведь самая лучшая маска не живёт дольше трёх месяцев. Тёща даже ответила согласием, но…       Все усилия пошли прахом.       Цинь Хуайчжан показывал Цзышу стойку на руках, кода прибежал звонко лающий Иго.       — Гав! Гав! Гав!       Пёс так и захлёбывался злостью. Зубами он вцепился в подол Цинь Хуайчжана, всем своим видом показывая: там, дома, беда.       — Оставайся здесь! - велел Цинь Хуайчжан ученику, а сам, взяв Байи, поспешил в деревню у подножия горы.       Он опоздал.       Вэнь Жуюя и его жену, скрытых, спрятанных от чужих глаз, нашли и убили. Их изувеченные, обезображенные жарой и посмертным глумлением тела он нашел во дворе. Мальчика нигде не было.       Крестьяне ничего не знали, но стоило одним пригрозить, а другим пообещать золота, как выяснились невиданные и неслыханные подробности: господин в богатых одеждах привел с собой призраков с горы Цинъя.       Самые злоязычные говорили, что это Янь-эр, глупый ребенок, открыл толпе убийц ворота.       Это уже была полная чушь.       — Отрежу язык. И руку! — угрожающе предупредил Цинь Хуайчжан. — Кто ещё там был?!       — Мы не видели, мастер Цинь!       Потрясающе. Потрясающе. Не это ли отребье забрало маленького Чжэнь Яня?       Цинь Хуайчжан поручил Цзышу заботам слуг и своего шурина Би Чэнфэна, а сам отправился в Долину Призраков.       Два дня он наблюдал издали за этим муравейником, а затем, убедившись, что охрана на вратах считает мух, убил призрака в чёрно-зеленых одеждах, снял мерки с его лица, изготовил маску и отправился на поиски.       Чжэнь Яня, носящего теперь имя Вэнь Кэсин, он нашел во дворце Хозяина Долины. Мальчик почти ничего не помнил и походил на озлобленного зверька. Одежда на нем изгваздалась и пришла в полную негодность, под глазом и на губе лиловели кровоподтеки.       — Господин Призрак Перемен? Ой! Вы кто?       Цинь Хуайчжан сбросил маску. Чжэнь Янь его не узнал.       — Я пришел за тобой.       — Не надо за мной приходить! — мальчик отшатнулся. — Я закричу!       Цинь Хуайчжан терял драгоценное время. Он решил пойти на хитрость.       — Твоя матушка, Син-эр, велела мне заботиться о тебе. Ты хочешь, чтобы она нарушила правила, явилась с того света и всыпала мне за невыполненное обещание?       — Н-нет!       — Тогда пойдем со мной. Я не ем детей и уж тем более их не бью.       — Я не могу! Я должен отомстить!       Вот же упрямец. Цинь Хуайчжан опустился на колени и взял мальчика за руку.       — У взрослого мастера отомстить возможностей больше, чем у ребенка. Но ты можешь сказать мне, кто убил твоих отца и мать, а я стану твоими руками. Кто это?       — Хозяин Долины.       — Что ты хочешь, чтобы я сделал?       Цинь Хуайчжан ждал смерти простой и лёгкой, но ученик… его второй ученик удивил его в первый раз. Чжэнь Янь сверкнул черными глазами.       — Снимите… снимите с него кожу. Вы это сделаете?       — Разумеется, я же обещал.       Хозяин Долины оказался молодец против овец. Это был грубый мясник без капли воображения, Цинь Хуайчжан затеял с ним ссору на пустом месте, затем прикончил на глазах у всей Долины. Чтобы ему не мешали отходить, швырнул в груду требухи ракету, после схватил ученика и ушел в цингун.       После приземления Цинь Хуайчжан принялся распекать это горе.       — Син-эр, я же велел тебе ждать меня в укрытии!       Второй ученик Цинь Хуайчжана сделался непроницаем, как камень.       — Я хотел видеть.       — Детям нельзя смотреть на обезображенные тела, это….       Чжэнь Яня все же вырвало. Тогда-то Цинь Хуайчжан решил, что у него три сына.       — Пойдем, — Цинь Хуайчжан взял ученика за руку, — надо помыться. От нас обоих воняет.       — Дерьмом, да. Матушка бы нас на порог не пустила. Господин Цинь… почему… почему их убили? Почему их убили так?!       Цинь Хуайчжан и страшном сне не мог представить, что будет утешать ребенка, потерявшего родителей столь страшно. В отличие от Цзышу, который прятался в сдержанности, как моллюск в раковине, Янь-эр рыдал взахлёб, отчаянно брыкаясь руками и ногами, а ещё кусаясь, как молодой жеребчик. Цинь Хуайчжан это пережил, хотя его правая рука напоминала свиной окорок.       После мытья он дал Чжэнь Яню успокоительного, понес на руках домой и чуть не споткнулся на пороге от громкого голоса жены:       — Дожили! Я привыкла к тому, что мой сын свинюха и родительское наказание, и что мой муж свинюха, но что он ещё двух свинюх в дом притащит!       — Хрю-хрю, — Цзышу поправил свиной пятачок и изобразил счастливому Цзюсяо козу, — как били злого волка, ты уж прости, я изображать не буду, я не настолько хорошо дерусь!       Вылезший из-под стола сын смотрел на Цзышу счастливыми глазами и улыбался. Жена тоже улыбалась, хоть и глядела притворно строго.       — Ещё один сирота?       — Ты верно угадала. Его родителей…       — Ничего не говори. В этом доме всегда найдется место и одинокому ребенку, и порядочной свинюхе! Сяо-эр, прекрати жевать хвост Иго! Он тебе за это спасибо не скажет!       Но довольный жизнью Иго только подставлял палевое пузо и дрыгал в воздухе лапами.       Второй ученик Цинь Хуайчжана спал четыре дня, а проснувшись, принялся чудить. Он то рвался дружить с Цзышу и Цзюсяо, то говорил им гадости, то дрался до крови, то клеился к ним, как молодой лист.       Мальчик замкнулся в себе и записал весь мир во враги, что, в общем, было ожидаемо.       — Почему вы их не спасли?!       — Я не успел. Я страшно не успел.       — Это нечестно! Лучше бы вы умерли вместо них! Ненавижу! Ненавижу!       Цинь Хуайчжан не знал, что думать, но главное, не представлял, что делать. Жена оказалась прозорливее него.       — Верно, смерть родителей его так надломила. Он и хочет привязанности, и боится ее. Вот что, сделай мне маску свинской матери.       — Свинской… кого?       — Матери. Раз у меня трое сыновей-свинюх, то я свинская матерь. А свиней совсем не обязательно почитать и уважать. Хрю-хрю?       Сердце Цинь Хуайчжана преисполнилось нежности.       — Хрю-хрю. Мальчики, — позвал он Цзышу и Цзюсяо, — идите сюда. Дело есть.       Эта парочка мигом навострила уши. Спелись, да что там, слетались они меньше, чем за сутки, даром, что сын Цинь Хуайчжана был на три с лишним года моложе Цзышу и никак не мог отучиться от привычки шепелявить и сосать палец       — Надо показать Янь-эру, что он в безопасности, что он дома.       — Учитель, разве мы так не делаем?       — Видимо, нет. Янь-эра лишили привычного, и привычное ему теперь страшно, но… мы будем делать все наоборот и вести себя не как положено. Это очень ответственное задание, мальчики, вы мне поможете?       Эти двое сосредоточенно кивнули.       Сначала Янь-эр бросался в них гнилыми яблоками, потом убегал, а потом с завистью смотрел, как Цзышу и Цзюсяо играют с Иго.       — Иди к ним, — тихонько толкнул ученика Цинь Хуайчжан, — ты хочешь дружить. Всем нужны друзья.       Янь-эр презрительно посмотрел на него.       — Мне не нужны. Они сами по себе, я сам по себе. Какая гадость!       — Что гадость?       Второй ученик Цинь Хуайчжана скривился.       — Сначала ты кого-то любишь, а потом тебя либо предают, либо умирают. Одному лучше.       Страшный вывод для занозы шести лет. Цинь Хуайчжан замер, не зная, как объяснить.       — Когда я обнимаю свою жену или сына, Янь-эр, я обнимаю смерть. Все люди умрут. И ты. И я. И Цзышу.       — И что?       — Если ты бегаешь от любви и от жизни, то без боя сдаешься смерти. Твои родители никогда бы не оставили тебя по доброй воле. Сердишься на них?       — Не сержусь! — прозвучал по-детски высокомерный ответ.       Цинь Хуайчжан нацепил свинячий пятачок:       — Ну мне-то можешь не врать. У нас можно не быть приличным. Мы говорим то, что думаем. И я, и моя жена, и Цзышу.       — Шисюн все время вежливый и врёт. И вырастет порядочной свиньёй. Ой!       Второй ученик Цинь Хуайчжана смутился. Хорошее воспитание и живость нрава боролись с его болью. Цинь Хуайчжан сделал страшные глаза:       — Да, но это будет наша свинья. А своя свинья не такая уж свинья!       — Не свинья, а свинюха! — Чжэнь Янь смутился и разозлился ещё больше. — Так тётя Би говорит.       Уже тётя. И на том спасибо.       Но именно к Мэнцзэ, плотной, резкой, совсем не похожей на утонченно-изящную Гу Мяомяо Янь-эр и нёс свои печали.       — Я тоже свинюха, — угрюмо говорил он, провинившись, — самая неправильная свинюха на свете.       — После меня, — тут же возникал Цзышу, — тетя Би, эту чашку я разбил. И миску тоже я.       — Нет, я! Нечего меня покрывать!       — Неплавда, — с гордостью влезал чрезвычайно довольный собой Цзюсяо, — мои мисы!       — Сяо-эр, прекрати шепелявить!       — Я швиньюха! Хосю — сепелявлю, хосю — нет!       — Цинь Хуайчжан, это все твоя кровь и воспитание!       — Хлю-хлю!       Время исподволь лечило раны Янь-эра, и через два года, во время цветения мэйхуа его второй ученик наконец искренне засмеялся и улыбнулся. Тогда-то Цинь Хуайчжан и решил, что в Четырех Сезонах слишком пусто, и набрал девять новых учеников. Цзышу, вот уж истинный сын своей матери, каждому вручил фальшивый пятачок и назвал это обрядом посвящения в свинюхи.       — Если надо поговорить честно, но стыдно, надеваешь на нос пятачок и идёшь ко мне. Свинья — зверь простой. Ей стыда, морали и почтительности не положено. Поняли?       — Хрю-хрю!       Цинь Хуайчжан этим «хрю-хрю» подкалывал жену, которая страшно на эту дразнилку сердилась, потому что Янь-эр, оттаяв, принялся вешать на воротах записки истинного свинюхи. Цинь Хуайчжан вешал рядом запрещение: «Запрещается играть с новыми братьями и соучениками на годы жизни, удачу и посмертие. Да, даже если очень хочется. И нет, запрещается говорить, что я перерожденная Ян-Гуфэй».       Янь-эр тут же придумывал новые проказы. Искусство маскировки ему давалось плохо, но в умении лечить и смешивать что-то взрывоопасное он не знал себе равных.       — Ты однажды нарвешься, — говорил ему повзрослевший, страдающий над картой Цзышу, — и получишь по ушам.       — Нарвусь. Но иначе жить скучно.       Чтобы это чудище не разнесло поместье, Цинь Хуайчжан отправил его далеко на север, в клан матери, учиться целительству, попутно выправив бумаги на имя Вэнь Кэсина.       Дома, конечно, все знали, кто такой Чжэнь Янь — повелитель аптекарского огорода и сада, но… Цинь Хуайчжан чем дальше, тем сильнее сознавал, как переворошит Пятиозерье весть о том, что сын Вэнь Жуюя, человека, которого приговорили, жив. Нет уж, пусть поумнеет и наберёт силы.       И перестанет глазеть на Цзышу так, как будто в мире нет ни одной хорошенькой барышни. Но в этом ничего удивительного не было — Цзышу с его твердым, спокойным нравом, с его обаянием, любили в Четырех Сезонах все — и младшие ученики, и наставники, а уж как обожал хозяина покойный, погибший в бою со змеёй Иго!..       — Они совсем выросли, — печально вздыхала Мэнцзэ, глядя на цветущие персики, — это уже не свинюхи.       — Не свинюхи, — охотно согласился Цинь Хуайчжан, — а три хороших кабанчика.       — Цинь Хуайчжан, однажды я тебя стукну!       — А как же почтительность жены?       — Ничего не знаю, я свинская матерь, и не обязана уважать кого-то только за то, что он мой муж. Свинье сяо не положено!       — Злюка!       — Сам виноват. И кстати, свиньи, говорят, настолько нечестивы, что их наслаждение от игры в тучку и дождик длится с одну палочку. И где?       На полчаса растянуть удовольствие, конечно, не получилось, но они оба остались довольны.       — Сяо-эр, — сказала Мэнцзэ, убрав со лба влажные пряди, — слишком мягкий. Назначь наследником Цзышу.       — Он сын принцессы и министра. Ему уготована иная жизнь и судьба.       — Пф! Он наша свинюха.       Свинюха или не свинюха, а Цзышу и впрямь больше подходил на роль хозяина поместья, чем слишком добрый и мягкий Цзюсяо, охотно признавший чужое старшинство.       — Я лишь третий ученик, отец. У меня нет ни смелости брата Чжэня, ни ума брата Чжоу, ни таланта к смене лиц брата Цзяна. Эта свинюха, как ни печально признавать, полная посредственность. Хрю-хрю.       Цзюсяо повесил нос. Цинь Хуайчжан стукнул сына по плечу и повел его гулять по цветущим, парящим над землёй садам.       — Кто бы ты ни был, ты мой сын.       В следующую поездку за лошадиной сбруей и новыми одеялами Цинь Хуайчжан взял обоих. Они приехали в Лоян, и, надо же было такому случиться, натолкнулись на Чжао Цзина, который при виде Цинь Хуайчжана весь изменился в лице.       — Тебя не увидишь на советах героев, брат Цинь.       — Я не герой, брат Чжао.       — А кто же?       — Как кто? Свинюха! А свинюха, как кошка, на собрания героев не ходит, а гуляет сама по себе!       Чжао Цзин отшатнулся от них. Цинь Хуайчжан подмигнул своим мальчикам, которые только что не ухохатывались.       — Опасайтесь слишком серьезных людей. От неумения смеяться над собой половина бед этого мира.       Закупившись всем необходимым, они вернулись назад, раздали приобретенное по рукам. Цинь Хуайчжан уже и выкинул из памяти и Чжао Цзина, и этот разговор, как на третий день… на третий день он не смог встать с постели.       Под мышками и в паху Цинь Хуайчжана и его жены, его верной Мэнцзэ, наливались черно-лиловые узлы.       Оба они знали, что это значит.       — Черная смерть, — сказала Мэнцзэ, и без сил опустилась на пол, — что же нас ждёт?       — Ничего хорошего.       Оказалось, что заболели все его собратья по учению и часть младших учеников.       Здоровых Цинь Хуайчжан выгнал в павильоны поместья, больным велел запереться и пить ртутный порошок.       — Вся надежда на чудо.       Но чуда не произошло. Мэнцзэ умерла на четвертый день, пообещав проклясть сына, если тот полезет прощаться.       — Только попробуйте, — хрипела она в горячке, — свинюхи! Прибью!       За ней ушли и другие.       Цинь Хуайчжан надеялся, что у его мальчиков хватит ума сжечь дом вместе с телами. Гаснущим сознанием он пытался понять, кто же продал ему заражённые одеяла, для чего? Неужели кто-то польстился на земли поместья?       Не было ответа. Не могло быть.       Цинь Хуайчжан падал и падал в черную пропасть зловония и боли, и совсем сорвался за грань небытия, если бы не….       Если бы не маленькая рыжая собака.       — Гав! Гав! Гав!       Иго отчаянно тянул его из-за края пропасти, но чиновник Десяти Дворцов с лицом Чжао Цзина оказался сильнее. Цинь Хуайчжан уже не мог дышать, и словно со стороны удивлялся играм умирающего разума, в котором Иго был похож на Чжэнь Яня или Чжэнь Янь на Иго.       — Ну уж нет!       Его с силой тряхнули за плечи и заставили выпить мерзейший отвар.       — Только попробуйте нас всех бросить! Не смейте вести себя как свинюха! Вы обещали! Дышите!       Продано… Прокричал ему в лицо не то пёс Иго, не то Чжэнь Янь, вытянувшийся выше Цзышу.       Он отчаянно вцепился в руку Цинь Хуайчжана, а затем… затем по венам потекла огненная, испепеляющая болезнь ци. И сам этот мальчик… этот юноша, которого Цинь Хуайчжан взял в свой дом и любил как сына, был злым и ослепительно ярким, как погребальное пламя.       Цинь Хуайчжан провел в забытьи двенадцать дней.       С постели он встал полуживой развалиной. От его мастерства ничего не осталось, но рассудок… рассудок и трезвость остались при нем.       Его второй ученик спал у его постели. Он не только вытянулся, но и носил теперь какие-то ужасные, вызывающе яркие тряпки, и стал похож на всех столичных куртизанок разом, чудовище.       — Как ты успел, Янь-эр?       Чжэнь Янь покраснел, шмыгнул носом, изобразив самую грустную собаку на свете.       — Учитель, вы сильно рассердитесь, если я скажу, что меня вышвырнули за…       — Слишком вольное поведение? Я надеюсь, ты хоть не дочь хозяина соблазнил, и не жену?       Чжэнь Янь отшатнулся в притворном ужасе.       — Что вы! Не настолько я неблагодарная свинюха! Ни к дочери дяди, ни к его жене я точно не приставал! Памятью родителей клянусь! Правда, правда!       А чего глаза так бегают?       — Вот и хорошо. Остальное поправимо. Я рад, что ты вернулся. Помоги мне подняться. Скажи честно, Янь-эр, сколько мне осталось?       Второй ученик Цинь Хуайчжана опустил голову.       — Не больше трёх лет. Учитель, я приехал слишком поздно, я…       — Тихо! Ты сделал все, что мог. Теперь моя очередь.       — Вот только не говорите, что вам этого хватит! — выкрикнул Янь-эр с отчаянием.       Будь Цинь Хуайчжан чуть более живым, он бы поставил это чудовище в угол, а пока грозно нахмурил брови:       — Свинюха! Не свинствуй!       В купальне Цинь Хуайчжану первый раз за много лет пришлось просить слугу о помощи. Волосы свалялись в неопрятный ком, их пришлось не просто срезать — сбрить. Из зеркала на Цинь Хуайчжана смотрел обтянутый кожей скелет. Вдобавок, его одежды провоняли хуже, чем лохмотья общины нищих.       По пути в столовую приходилось часто отдыхать и хвататься за стенки — голова кружилась, равновесие и вовсе сбежало.       В столовой все ждали только его, а Цзюсяо развлекал бойкую девчушку в лиловом:       — Ты теперь живёшь с нами, а значит, свинюха, и тебе положен правильный нос!       Девчушка зашипела и только что не захлопала крыльями:       — Ну нет, я не ваша, а брата Чжэня, и не свинюха, а гусёнок! Фшшш! Ой, учитель Цинь пришёл! Встаньте, олухи, а то защипаю!       Все тут же повскакивали с мест.       — Учитель, учитель!       Цинь Хуайчжан пересчитал всех по головам.       Плохо, очень плохо. Из сотни с лишним учеников осталось восемьдесят два человека, из старшего поколения — он один.       Остальные лежали на кладбище в известковой яме. Мэнцзэ ждала его за порогом, у Жёлтого источника. Не приходилось сомневаться, что она дождется.       А пока… Цинь Хуайчжан велел жестом всем сесть.       — Мальчики! Ох, к гуям. Дорогие мои свинюхи, ваш учитель почти умер и долго не проживет. Я взял у Янь-вана взаймы времени и денег, и очень скоро он с меня спросит за каждую палочку благовоний. Не рассчитывайте, что я задержусь надолго. Цзышу, — старший ученик Цинь Хуайчжана смотрел на него с ужасом, — отныне считай, что ты здесь хозяин, а вы — взрослые люди. Мне больше нечему вас учить.       Над обеденным залом повисла тишина такая, будто на стропилах повесили покойника. Цинь Хуайчжан бы разозлился, но сил на злость у него не осталось.       И все же он не мог бросить своих мальчиков с ужасом, с осознанием того, что взрослые теперь они.       — Что мы говорим, когда неприятности укусили нас за самое дорогое, надежды нет, честь пропили и заложили ростовщику, а дальше будет только хуже?       Все от мала до велика ученики Четырех Сезонов вытянулись во весь рост, достали из рукавов накладные носы и грянули дружное:       — Хрю-хрю!       — Не слышу! Это что за свинья унылая?!       — Хрю-хрю!       — Ещё! Не вижу свинью торжествующую!       — Хрю-хрю!!!       В этот раз получилось гораздо задорнее, Янь-эр принялся строить глазки всему белому свету, потому что не мог не красоваться и не дразнить. Цинь Хуайчжан сел на свое место и потребовал себе рисовой каши.       Ему предстояли очень непростые три года: передать власть над поместьем и над школой, дознаться, кто продал чумные одеяла, а самое главное — рассказать Цзышу правду о родителях. Не хватало ещё умереть, оставив своего первого ученика и почти сына безоружным, и тем превратить в орудие в чужих руках. Но потом. Это все потом. Ещё три цветения у него есть. Еще три раза он увидит, как распускаются зимой сливы, а через двадцать лет прорастет сливой и цветами сам.       Сейчас Цинь Хуайчжан мог только есть.       Он не чувствовал и тени вкуса.