***
Возможно, сегодня бы я снова отправился на свою утреннюю прогулку, отстраняясь от коварного времени в «Джорджии Пайнс». Возможно. Но этого не случилось. Вместо моей прогулки случилось нечто более прекрасное, поистине заслуженное этим миром. Пока бумаги ещё предостаточно, я стремлюсь поскорее выписать произошедшее сюда, с каждой подробностью, которую сможет воспроизвести мой уже совсем дряхлый мозг.***
Я нехотя потягивал кофе из кружки, принесённой Элейн около... Я не помнил, когда она мне его принесла. Наверное, этот момент даже не отложился у меня в памяти, и у меня бы всё равно никак не получилось бы его вспомнить. Я был увлечён стрелками часов, которые тянулись так же нехотя, как и кофе. Стрелки часов в «Джорджии Пайнс» всегда были странным явлением: либо ползли еле-еле, либо поражали своей молниеносной скоростью. Но я следил за ними именно тогда, когда они решили не торопиться. Когда я ждал ухода Брэда Доулена, так обычно и происходило. Я его недолюбливал. Он слишком пристально следил за мной, когда я прогуливался в лесок за свежим воздухом лишь ради собственного здоровья, и напоминал мне своим характером Перси Уэтмора — самого гадливого надзирателя, которого я не забуду по гроб жизни. Брэд относился ко всем старикам... не то чтобы со злостью, но с явным пренебрежением. Если на его пути в коридоре попадался какой-то медленный и очень тучный дедушка, загораживая чересчур узкий проход, Доулен гневно выдыхал сквозь зубы и нередко мог протиснуться между стенкой и бессильной фигурой, нарочно задев её плечом, как бы явно, показывая: «Ты, старая махина, здесь оказался не вовремя. Как всегда!» В такие моменты я видел в нём истинную копию Уэтмора, который, молчаливо угрожая, в пылающей радости водил своей дубинкой по решёткам заключённых. Я радовался, что у Доулена нет дубинки. Словом, встречаться с ним снова не хотелось. Поэтому приходилось следить за медленным временем «Джорджии Пайнс». В какой-то степени это шло мне на пользу — учило терпеливо ждать. Хотя, может быть, старики это отлично умеют... Не знаю. Но ждать тоже надо уметь. И я в «Джорджии Пайнс» несомненно умел лучше всех. Но вот миг — и стрелки остановились ровно там, где было нужно — на моменте истины. Я услышал, как завёлся со знакомым тарахтением во дворе «шевроле» и хоть и не видел, но знал, что эта вызывающая наклейка «Я ВИДЕЛ БОГА» прямо сейчас уезжает далеко-далеко. Но до следующего дня. Моя скорость, как и сегодняшняя медлительность стрелок, была абсолютно точно черепашьей. Можно сказать, её и скростью-то назвать можно было с трудом. Возраст есть возраст, и будь ты хоть самым здоровым человеком на этой планете — года не позволят вприпрыжку нестись на улицу, поэтому ноги неспеша вытащили моё тело на лестничную площадку (да-да, именно вытащили). Взгляд устремился в небольшое окошко. Я глубоко вдохнул. Утренние лучики солнца падали на подоконник, а я понимал, что ничего сегодня уже лучше быть не может. Конечно, был бы Доулен ещё здесь, я бы так не утверждал. А без него закат моей жизни начинал переливаться самыми разными красками. И если бы я мысленно развёл эту философию у себя в голове на тот момент, а не сейчас — на бумаге, то наверняка бы и не услышал тихий писк у меня из-под ног. Моя подошва сланца была вознесена прямо над робким звуком. Осторожно убрав ногу в сторону, передо мной открылся тот, кого я здесь не ожидал увидеть совсем — маленький мышонок. Серый. С прорезающейся сквозь густую шёрстку сединой. Он лежал на боку, запрокинув лапки вверх и шевеля маленьким чёрным носиком. В «Джорджии Пайнс» никогда не было ни мышей, ни крыс. Я знал только одного мышонка, который мог тут быть. Только от этого положение становилось ещё более невероятным. — Мистер Джинглес? — не веря своим глазам спросил я. Мышонок продолжал тяжело дышать, не двигаясь с места. Кажется, я даже слышал еле уловимое сипение в его неровном тихом дыхании. Может, с таким присвистом он хватал воздух не ртом, а еле подрагивающим носиком. Я был уверен, это тот самый Мистер Джинглес, прямиком из тысяча девятьсот тридцать второго года. Тот самый мышонок, катавший катушку, как цирковой трюкач, и обязанный попасть в выдуманный Маусвилл после казни своего хозяина. Только оставалось это проверить. А как?.. «Джорджия Пайнс» — место, где, как полагалось, вместе со стариками заседали их старческие увлечения, если силы или разум ещё позволяли. Из самых бодрых занятий я встречал здесь разное: кроссворды, просмотр телевизионных передач (никак не поворачивались мои мысли называть это так, как полагается в этом месте)... А уж из совсем сверхъестественных вещей я видел даже вязание и шитьё. Некоторые крепкие силой воли бабули днями напролёт могли стучать крючками на лавочке перед зданием, получая в конце концов шарфы, носки... Только вот некому было их отдавать. Оставалось лишь одно — меняться друг с другом. И красочней радости, которую я видел в глазах этих старушек в такие моменты, мне не приходилось замечать ни у кого и никогда в своей жизни. Благодаря этому нитки всё так же тратились, шились в шапки, и оставались... пустые катушки. В удачные дни в урнах оказывалось по несколько голых катушек. Сегодняшний день оказался именно таким. В комнатушке Элейн и ещё одной её бодрой соседки стояла урна, на которой, как вишенка на торте, лежала катушка поверх горы бумажек, фантиков и пачек из-под таблеток и мазей. Мысленно я поблагодарил... Нет, не Элейн. Ей было попросту не до этого. Она не отличалась такой усидчивостью и отнюдь не любила крючиться над этими штучками для шитья. Я поблагодарил её соседку. Элейн могла посмеиваться над ней только рядом со мной, шутя что-то вроде: «А потом удивляются, почему же зрение никудышное, почему же спины ломит...» — Проверим, кто ты такой? — спросил я мышонка, сжимая в пальцах найденную катушку. Я кинул её недалеко. Можно сказать, что даже не кинул, а слегка подбросил в воздухе, убрав ладонь. Катушка стукнулась о лестничные ступеньки, покатилась вниз и улетела в угол лестничной площадки, но в моём поле зрения по-прежнему находилась. Я не увидел ничего удивительного. Если бы на это зрелище смотрел какой-то новый зритель, то наверняка выкатил бы глаза из орбит, открыл рот, ахнул, а может, и захлопал бы в ладоши... Как Делакруа в былые времена. И сейчас им придуманный фокус вернул меня в далёкое прошлое: мышонок тяжело поднялся на лапки и вразвалочку бросился за катушкой, о чём-то попискивая вслух. Я уверен, моё лицо сияло, как переливающееся на солнце стёклышко. Уголки губ подняла добрая улыбка, какая обычно бывает, когда спустя года видишь друга детства. — Мистер Джинглес... — трепетно прошептал я. — Мистер Джинглес, хорошая мышка... Здравствуй, здравствуй, малыш... Мышонок замер возле первой ступеньки, передними лапками придерживая катушку. Он смотрел на огромную лестницу, будто альпинист — на величественный Эверест. Где-то на одной из средних ступенек восседал я, освещая прибывшему гостю путь светлой улыбкой. Однако это задачу не облегчило: я видел, как в его бусинках-глазках плещется какая-то неуверенность или даже страх. Не тот у него возраст, чтобы резво скакать по высотам. В моей голове хорошо отпечатался вид, в котором я нашёл Мистера Джинглеса на ступени. Я верил в знаки. Я знал, что этот старый пушистый друг пришёл сюда точно не просто так. Нашёл, пришёл и сейчас прожигает меня своим осознанным взглядом, как будто пытаясь во мне опознать того самого, к кому бежал невесть откуда... Таких мышат ещё поискать надо!***
Мистер Джинглес скользнул с моей ладони с мышиной грацией. Видеть его снова было чем-то невообразимо волшебным, как будто ко мне примчались воспоминания, но только живые, серые, мягкие. Своей грешной душой я мог счесть это только за великую случайность. Это ж сколько сейчас лет Мистеру Джинглесу?.. Джон Коффи сотворил нечто магическое. С ним. И со мной. Но простой (хотя кого я обманываю?) мышонок — это что-то гораздо интереснее. Любопытный носик сунулся в кипу листов с большим рассказом (я бы даже сказал, романом) о чёрном гиганте, который в далёком тысяча девятьсот тридцать втором году сел на Старую Замыкалку вместо Крошки Билла. О самом необычном чёрном гиганте, которого мне приходилось встречать. О чёрном гиганте, с которым судьба, увы, сыграла жестокую чёрную шутку. Я мог рассуждать про Джона Коффи вечно, но только теперь от этого никакого толку не было. Казалось, будто Мистер Джинглес так не считал: его чёрные глазки-бусинки сверкали на меня с каким-то то ли сочувствием, то ли пониманием. Впрочем, он всегда отличался смышлённостью взгляда, так что всё, что мне оставалось — это глубоко вздохнуть и вспомнить то время, когда мышонок смотрел на меня точно так же ещё тогда, когда я прогуливался по Зелёной миле, признавая себя безжалостным палачом. — Как же ты сюда добрался? Как ты узнал, что я здесь? — спросил его я, зная, что ответа не получу. Меня переполняло банальное удивление: мышонок — а как умён! — Дел тобой бы гордился, дружок. Я прошёлся кончиком пальца по его спинке. Чётко нащупывались все позвонки, небольшими холмиками поднимающимися под кожей. Исхудал совсем, пока пербирал лапками прямо ко мне неизвестно сколько времени. «Джорджия Пайнс» — та ещё дыра. Мистер Джинглес пропищал, видимо, что-то вразумительное и глянул в сторону. На другом краю стола стояла тарелка с новоиспечённым гренком, лоснящимся масляным блеском под утренним солнцем, рядом — кружка с недопитым кофе, принесённым Элейн. Он успел остыть. А остывший кофе я не любил. Напиток продолжал источать густой кофейный аромат, но только если попытаться сильно втянуть его ноздрями. Я не чувствовал его уже почти что никак, а вот Мистер Джинглес, кажется, уловил эти терпкие нотки: его усики зашевелились, а лапки моментально поднесли тощее тельце к кружке. Зверята всегда отличались остротой своего нюха, а уж такая умная мышка, как Джинглес, и подавно. — Многоуважаемый Мистер Джинглес, смею предположить что ваш износившийся организм уже не сумеет вынести такой нагрузки, как глоток дивного кофе, — улыбнулся ему я. И не солгал ни на словечко. Возможно, называть Мистера Джинглеса мышонком уже совсем неразумно. Скорее, полноценно состоявшейся в своей жизни мышью. Ещё как состоявшейся. В ответ мне раздался писк. Будто бы умоляющий. — Кофе, малыш, тебе пробовать не стоит. — Нет, всё-таки нравилось мне его называть так, как называют новорожденных мышек. Для меня он навсегда остался таким. Снова писк. Ещё более умоляющий и даже настойчивый. — Мистер Джинглес, ты же всегда был умным зверьком! — возмутился я. — Кофе — это не для мышек. Это для меня. Пищит, не унимается. Теперь поднялся на задние лапки, свернув хвостик колечком. Так же, как делал ещё на Зелёной миле, когда выжидал кусочек сэндвича. — Такой трюк снова не пройдёт. Не хочешь же ты отправиться на тот свет раньше срока? Кофе — это... Я не успел договорить. Меня прервал ещё один писк. Мистер Джинглес совсем обнаглел за последние несколько лет, как я заметил. — Кофе — это... Как бы я ни пытался перебить его попытки ворваться в мою речь, мышонок шёл с явным выигрышем. Писк не заставил себя долго ждать. Я как будто вступил с ним в игру — нужно было успеть всё сказать до того, как прозвучит мышиный стоп-сигнал. — Кофе... Опять я проиграл. Но сейчас мышонок пискнул кратко, уже не протяжно. Пискнул — и воззрился на меня, моргая чёрными бусинками. Усики так же продолжали шевелиться. — Кофе... Проиграл. Опять проиграл. Сейчас мне захотелось передразнить своего противника. Просто из интереса. — Кофе. Я не стал продолжать дальше. Моя интонационная точка встала резко, сразу после слова. Сейчас Мистер Джинглес не издал ни звука. Он послушно смотрел на меня. А потом перевёл взгляд на кружку. — Кофе. Мышонок глядит на кружку, не издавая писка. Если быть честным, меня это знатно смутило. Странная игра получается. Это значит выигрыш или проигрыш?.. — Кофе. Моей лежащей на столе ладони коснулся мягкий мышиный бочок. Мистер Джинглес потёрся об неё, а потом вылупил глазки снова на меня. Но наши гляделки долго не продолжились: Мистер Джинглес дёрнулся, словно от громкого хлопка, и стремглав помчался к листу бумаги. Это был мой последний исписанный листик за вчерашний вечер. В самом конце было что-то написано про Коффи. Мышонок остановился возле фамилии, тыкнув в неё своим носиком. Коффи. Каллиграфическим почерком выведенная фамилия. Коффи. — Дорогой, Коффи уже давно нет на свете, — ровным голосом произнёс я, будто не желая показывать зверьку свои истинные эмоции, которые испытывал в тот роковой день, когда буквально сам толкнул Джона в мир иной. Мистер Джинглес фыркнул. Опустил глазки в листик, снова прожигая взглядом фамилию. А потом вдруг пискнул. Но уже не один, а два раза подряд. С кратенькой паузой. Получилось звучное «пи-пи». И ещё. Ещё. «Пи-пи» — пауза — «пи-пи». Глазки смотрят только на «Коффи». — Читать пытаешься? «Пи-пи». Пауза. Бусинки мелькнули в сторону кружки кофе. В мыслях возник странный кусочек пазла. — Кофе, — повторил я. Мышонок нетерпеливо дёрнул головкой. Мне показалось, что он кивнул. — Совсем как напиток. Я расплылся изумлённой улыбке. С самого детства я не верил во все эти сказки, которые происходят после смерти, потому что считал это чем-то выдуманным для собственного успокоения. После моей встречи с Джоном я поверил во всё. — Совсем как напиток, — произнёс я дважды. Улыбка растягивалась шире и шире. А мне просто нравилось повторять это словосочетание. Я знал, что меня понимают. Я знал, что меня слышат. — Только буквы другие. Мышонок запищал пуще прежнего. Малюсенькие коготки пару раз восторженно поскребли по белому покрытию бумаги. Кажется, в его бусинках даже сверкнуло пару слезинок. Джон Коффи точно сделал что-то невозможное, когда оживил Мистера Джинглеса. Он сделал что-то магическое. И, похоже, мышонок негласно ответил ему на этот необыкновенный жест бесконечной доброты — он дал свою душу. Своё тело. — Из гиганта ты стал маленьким мышонком, здоровяк, — усмехнулся я. По щекам бежали счастливые слёзы осознания, когда я понял, что справедливость в этом мире ещё торжествует, пока Всевышний несёт за эту главную ответственность. — До чего иронична судьба, а, Джон?