мечтай под сакурой скорбя

Зелёная трава ломается и окрашивается в красный, когда ты сплевываешь на неё кровь. Она будто кислота — выжигает эту красоту и мягкость. Ты падаешь, сдирая кожу и оголяя кости, вместе с ними ломаешь и душу-лгунью. Взгляд окрыленный потухшим пеплом ярости. Вместо него простая усталость. Мы могли бы лежать близко-близко друг к другу. Могли щекотать головы молодой зеленью и пушистыми одуванчиками, делить дешёвое вино на двоих. Топить в поцелуях боль, о которой не расскажешь вслух. Убивать друг друга неловкими касаниями и тихими признаниями. Но мы лишь лежали на сломанной траве. Разбитые и пораженные. Раненые и убитые. Морально и физически. Истекая кровью, зализывали по одиночке раны, в последнюю очередь думая друг о друге. Сломанные кости одного не шли в сравнение с разбитым лицом другого. Нам не было дела, потому что гордость и принципы ныне ценились намного сильнее, чем понимание и сожаление. Сынмин смотрел на небо, по которому беспечно расплывалась белая вата именуемая облаками. На лбу проступал пот, смешиваясь с алой кровью, противно. Чёлка липла ко всему этому безобразию, впитывала, прогнивая изнутри. Губы распухли, но не от жарких поцелуев. Все тело ломало, жгло и болело. Оно было таким тяжёлым, вдавливало Мина в землю, желая смешать его с природой. Спрятать. Шквал неконтролируемых эмоций стих и угас. Спрятался глубоко в осколках треснувшей души. Сейчас была лишь тягучая смола усталости. Её бы содрать с кожи, смыть вместе с кровью и потом, чтобы после лечь в холодную постель и уснуть. Где-то рядом ютился Хенджин, прислонившись спиной к старой сакуре. Он держался за ткань тонкой олимпийки на плече. Шевельнись он сейчас — вероятно взвыл от боли. Сынмин бы лишь усмехнулся на это самодовольно. Почувствовал бы победу и утешил свое эго. Но в следующую секунду сам бы заныл, не скрывая предательских солёных слез, при попытке встать. Оба знают, оба научены, потому никто не хочет вставать первым и никто не хочет быть вторым. — Жаль красивое личико — у Хенджина голос лёгкий, его словно подхватывает ветер, разнося в разные концы света. — Всё в крови, ещё чуть-чуть и на нем прорастут колючие розы — Сдохни уже Но разве слова Сынмина имели вес? Хенджин лишь ломал губы в саркастичной улыбке. Говорил о том, что кровь по цвету идентична с яркими бутонами роз. Уходил глубоко в фантастику, где на месте порезов прорастают живые цветы, что своими лепестками закрывают раны. Рассказывает, что у них двоих все тело было бы в этих растениях. Они бы чесались, цеплялись и мешались. А сдирать их с кожи было бы мучительно больно. Сынмин не слушал. Для него слова девятнадцатилетнего сказочника были пустым звуком. Они никогда не слушали друг друга, считая что каждый из них ещё до рождения успел сойти с ума. Возможно так и было, ведь у обоих были свои причуды, которым другим были не понятны. Именно поэтому другие дети в деревне игнорировали их, стараясь обходить стороной. Они не были против, но были против друг друга. Сынмин был реалистом, который не умел мечтать. Хенджин наоборот уходил глубоко в свои фантазии, другие вселенные, отказываясь жить в настоящем и убеждая в этом всех вокруг. Они бы могли получить звание «деревенского сумасшедшего», но перед этим им нужно между собой решить, кто из них больше сошёл с ума. Даже историю их знакомства каждый видит по-разному. У одного она милая с нотками летней грозы и запахом лилий. У другого же она как горький чай в холодную осень. Совершенно разные и непохожие. Хенджин помнит то время до сих пор. С чего началось и чем все закончилось. Помнит так, будто каждый день переживает эти события вновь и вновь. Хотя, может так оно и есть? Он же всегда сбегал от реальности предпочитая жить в собственных мирах, фантазиях и воспоминаниях. Жаркий июль. В волосах мирно спят бабочки, удобно устроившись на пышных отросших локонах. На губах засохший вкус спелых ягод, которые удалось сорвать с деревьев. Хенджину всего десять, но он уже исправно сбегает из родительского дома, ночует под старой сакурой, которая прячет его от остального мира. Спит вместе со светлячками, которые не дают темноте задушить щупальцами маленького мальчика. Хенджин не ладил с соседскими детьми, коих было не так уж и много. Когда маленький мальчик пытался открыться им, они начали кидать в него камни, называя сумасшедшим. Гематомы на теле приобретали красивый фиолетовый оттенок. Даже в этом Хенджин находил нечто прекрасное и завораживающее. Но, несмотря на это, желание искать других детей в деревне утихло и Хенджин предпочёл чарующее одиночество со спящими бабочками в волосах и танцующими светлячками. В середине июля мать заставила снять жёлтую майку, на которой были выведены собственноручно белые ромашки. Поменяла их на белую рубашку, воротник которой был хуже, чем петля на шее. — Убери эту противную улыбочку с лица. Будь серьёзней, мы идём на похороны бабушки Кто эта женщина Хенджин не знал. Фамилию, которую назвала мать он тоже не запомнил. Почему маленький Хенджин должен менять драгоценную солнечную футболку с яркими ромашками, из-за женщины которую не знал. Почему должен грустить по незнакомому человеку. На все эти вопросы он не смог найти ответа. Бабочки в волосах тихонько шептались, побаиваясь такого скопления людей. В руках два цветка, которые родители наказали положить на могилу. Две шикарные розы, которые до крови впивались в тонкие пальцы. Их шипы сплетались с венами, прорастая. И Хенджину стало жалко их оставлять тому, кому до них уже нет никого дела. Поэтому он решил что просто подарит их мальчику, что выглядел одного с ним возраста. Юноша не выражал никаких эмоций, ему не было грустно, но и не все равно. Хенджин все это время неотрывно пялился на него, пока в пальцы все сильнее вонзались шипы, а бабочек из волос убрал бережно ветер. — Ты очень красивый, это тебе Два ярких бутона были протянуты незнакомому мальчику, который с непониманием смотрел то на цветы, то на Хенджина. Его родители, впрочем, как и родители Хенджина, были шокированы, и пытались донести до ребёнка, что дарить два цветка живым нельзя. Что они были предназначены для умершего. — Ты оскорбляешь чувства мёртвых — А разве умершим есть дело до цветов? Они их не увидят и не потрогают. Им все равно — Хенджин опускает протянутую руку с цветами, понимая что мальчик не возьмёт их. — Они ведь переродятся и получат новую жизнь, так зачем грустить и оплакивать тех, кто уже живёт новую жизнь? Слова десятилетнего ребёнка наделали шума, возмущению взрослых не было предела. В итоге все сошлись на том, что у мальчика не все в порядке с головой. А два алых бутона так и не попали на могилу, будучи унесённые Хенджином в свою комнату. Он высушил их, чтобы навсегда оставить с собой. Не расставаться. Что же до мальчика на похоронах. После лета они встретились в местной школе и впервые подрались, потому что: «ты невежда! Умалишенный! Не уважаешь ни мёртвых, ни живых!». Брошенные в порыве чувств слова сильно отпечатались в сознании Хенджина. Он мечтал о друге. Ему не было плохо одному, но ему всегда хотелось чтобы кто-то мог его послушать, поддержать. Чтобы вместе лежать на траве, разглядывая белую вату из облаков, выискивая среди них медуз, церберов и волков. Но драка оказалась не единственная, а повторялась с чудной постоянностью. Тело снова украшали яркие синяки, а алыми были не только засушенные розы, но и кровь, что текла из разбитого носа, треснувшей кожи на костяшках рук. Друга обрести не удалось, но вместо этого судьба наградила Хенджина нечто иным. Подарок это был или наказание никто не знал. Но Хван намертво прикипел к юноше, чьё имя застыло на губах. Сынмин. Сынмин. Сынмин. Сынмин. Сынмин. Он был другим. Он не видел церберов в облаках, он не чувствовал как сакура тянулась к ним, чтобы спрятать от вечных ветров. Он не любил светлячков и ярко-белые ромашки. Даже себя, он тоже не любил. Ничего из того, чем так сильно восхищался Хенджин. — Ты до сих пор считаешь меня красивым? Сынмин говорит с явной отсылкой к их знакомству. Ведь после того раза Хенджин больше не называл его красивым. Ни разу за девять лет. А что только не происходило между ними. Первая драка Сынмина была именно с Хенджином. Первый выпитый алкоголь Хенджина был с Сынмином, как и первые рисунки красками по лицу. Первый поцелуй с фразой «тебе жалко что ли?». Хенджину никогда ничего не было жалко, если это касалось Сынмина. А самого же Сынмина совесть разъедала медленно. Почти незаметно, но очень ощутимо. — Конечно. Ты все ещё самый красивый человек, которого мне довелось видеть. Сынмин слышит как девятнадцатилетний сказочник, который любил смотреть на облака, любил придумывать новые миры и говорил что-то о несуществующих соулмейтах, подползает к нему совсем близко, все ещё держась за больную руку. Хенджин никогда на него не злился. Инициатором всех драк был именно Мин, но Хенджин не злился, дрался с ним на равных и никогда не обижался на нанесённый раны. Словно с помощью каких-то своих причуд мог почувствовать что Сынмин не со зла. Что ему это было нужно и по другому он не может. Но было ли это оправданием? Вряд ли, Сынмин и сам это понимал. Понимал как никто другой. Хенджин наклоняется, целуя контуры обкусанных губ. Медленно, как он всегда любил. Вперемешку с алой кровью и солёными слезами. Сынмин плачет, не стесняясь своих слез, потому что всегда был реалистом. И если Хенджин не понимал всю плачевность их отношений, то Сынмин прекрасно видел тот край пропасти, к которому они оба стремятся. А он уже совсем рядом, и если хотя бы один из них не откроет глаза — свалятся и разобьются на мелкие осколки. Даже останков не найдут. Сынмина выводила из себя мечтательная натура Хенджина. С самого их знакомства. Он не понимал обычных вещей, но говорил о горгульях, светлячках на сакуре и о рисунках, которые оживают с помощью специальной краски. Сынмина выбешивали все эти рассказы, он не мог понять как на протяжении девятнадцати лет можно во все это верить, как можно жить в таких мечтах. Ведь реальный мир это не соулмейты и ожившие мечты. Жизнь жестокая и она сожрёт Хенджина заживо если он не начнёт смотреть на все чистым взглядом. Сейчас Сынмин плачет, чувствуя чужие губы на своих, которые были вечно со вкусом персиков, ведь только таким бальзамом пользовался Хенджин. Плачет, понимая что к краю их подвёл по большей части именно он. Будучи слишком вспыльчивым, Сынмин подумал о том, что снять розовые очки с Хвана его первостепенная задача. Сломать и превратить в розовое месиво из умерших крылатых созданий и не оживших мечт. Подговорить парней из другого класса, подкараулить и избить до кровавых синяков и хрипов из горла вместо криков. Сынмин считал что поступает правильно, даже хвалил себя за это. Считал, что Хенджин потом ему ещё спасибо скажет. За сломанную руку, разбитый нос, на котором теперь был неаккуратный шрам Хенджин спасибо не сказал, но тянулся к Сынмину, словно не он этим же вечером втопчет его в грязь. Стоило повзрослеть, их драки не прекратились. А встречи стали чаще. После очередной драки, в которой Сынмин пытался доказать свою правоту, пытался «спасти» Хенджина от самого себя, вечер заканчивался тягучими поцелуями, со вкусом крови и персиков. Сексом в комнате Сынмина, потому что к Хенджину он под дулом пистолета не зайдёт. У него комната это проводник в мир грез. Все стены собственноручно украшены самодельными гирляндами со звездами, а в стенах таились тайник со светлячками и церберами. Живые растения, которые могли защищать своего хозяина. Мир, в который не верил Сынмин, но так любил Хенджин. — Больно? Тихий шепот разрезал смолу из тишины, нарушал покой. Хенджин лежал на коленях Сынмина в его комнате. Сам Мин водил пальцами по ярким синякам, которые оставил сам. У самого разбитые костяшки и синяк под глазом, за которой, что б его, Хенджин даже извинился. — А тебе? Сынмин фырчит что-то на своём человеческом. Хенджин его не поймёт. Он же у нас сказочник, из другой вселенной. Понимает только эльфийский и разговаривает только с растениями и животными. Сынмин был исключением и проводником в реальный мир. Сынмин перекладывает своего эльфийского друга, у которого в волосах были запутаны бабочки, на подушку. А сам касается губами алых бутонов, что покрывали все тело парня, и назывались они синяками. У обычных людей, конечно. Тело, вены, плечи, оказывались под властью Сынмина, а Хенджин, словно самодельная кукла, позволял с собой делать все что угодно. Он никогда не был против, на каком-то своём подсознательном уровне доверял Сынмину на все сто двадцать процентов. А не стоило. Им вообще лучше было бы не знакомиться. — Ты же понимаешь, что нам лучше не видеться? То что сжирало Сынмина изнутри просилось наружу. Он не был мазохистом и не собирался страдать в одиночку, как бы эгоистично это не звучало. Это касается их двоих, поэтому часть ответственности хочется передать в чужие руки, которые, скорее всего, сотворят из всего этого ещё одно сказочное существо. Ну что за ребёнок… — Но мы видимся — И это не правильно, Хенджин. То что мы сначала деремся, словно пытаясь убить друг друга, а ночью мы недо-возлюбленные Возвращаясь в прошлое, Сынмин бы предпочёл не идти на те похороны. А ведь у него был выбор. Он пошёл, с температурой и больным горлом, и встретил там ветреного мальчика. Не в плохом смысле слова. Он был лёгким, словно весенний ветер, яркий, несмотря на невзрачную одежду. Но Сынмин таких не любил. Потому что, как оказалось, с возрастом такие люди не меняются. Остаются детьми, которые рисуют акрилом на лице драконов и светлячков на стенах спальни. — Ветерок ты, Хенджин. Как был ребёнком, так и остался Хенджин притягивает парня ближе к себе, касаясь губами нежно синего пятна возле глаза, которое сам же и оставил. Целует закрытое веко надеясь, что таким образом оно пройдёт быстрее. Хенджин верит в чудеса, мир по ту сторону зеркала, вампиров и в то, что поцелуй может кому-то спасти жизнь. И пускай Сынмин в Хенджине видит лишь ребёнка, наивного и любящего, но все ещё ребёнка. Хенджин понимает, что все что происходит — не правильно. Понимает иногда даже больше, чем сам Сынмин. Когда видит чужую кровь — думает что все. Хватит. Но стоит им успокоиться, в сердце проникает раздирающее тепло, которое кричало: «обними, помоги, будь рядом». Хенджин любил. Осознанно и сильно. Любил лишь одного Сынмина и был готов терпеть драки, ведь знал, что Сынмин его тоже. А Сынмин рвёт траву, на которой лежал. Мнет её в кулаке, глотая горькие слезы, вместе с поцелуем. Не выдерживает и обнимает своего сказочника, заставляя его лечь на свою грудь. Не удобно, больно, ведь тревожатся раны, которым и двух часов нет. Но как же все это не важно. Сынмин плачет, уткнувшись в светлую макушку и плевал он на то, что Хенджину может быть больно лежать в такой позе. Он ведь всегда был эгоистом. Хенджин прислушивается к биению чужого сердца, стараясь не слушать громкий плач. Что заставило Сынмина рыдать, как никогда прежде сам Хенджин был понять не в силах. Для него, Сынмин порой был загадкой. Если сам Хенджин любил болтать о своих чувствах, говорил сразу все то, что приходит в голову, то Сынмин молчал. Всегда и со всеми. Он лучше будет давиться болью в одиночку, чем попытается вслух озвучить то, что чувствует. Втягивая носом судорожно воздух, Сынмин понимает что все. Спектакль, длившийся долгих девять лет пора заканчивать. Занавес, после которого актёры разойдутся каждый кто куда. Один в мир сказок под старой сакурой, другой в реальный мир с реальными людьми. Сынмин оставляет последний поцелуй в светлых волосах, после чего поднимается на негнущихся ногах. Смотрит на Хенджина, который был самой лучшей его сказкой за всю жизнь, и уходит. Не сказав ни слова. Хенджин тогда подумал что Сынмин просто не в духе. Устал. Но он и подумать не мог, что после той драки они перестанут видеться. Ходить было больно, и родители Хенджина не пускали его на улицу. Но стоило чуть поправиться, он сразу же сорвался в чужой дом. Ведь даже когда Хенджин болел, Сынмин приходил под его окна, хоть никогда и не заходил внутрь. Хенджин боялся порой родителей Сынмина, не потому что те были злыми. Хенджин просто боялся взрослых. Потому всегда в комнату Сынмина, на втором этаже, он попадал через окно, вскарабкиваясь по дереву при поддержке маленьких фей. Он стучит несколько раз в окно, чтобы привлечь внимание хозяина комнаты, который сосредоточенно сидел за компьютером. Сынмин, привыкший к внезапным визитам, ещё пару лет назад перестал пугаться стуков в окно. Даже когда полагал что Хенджин не придёт. Развернувшись, Сынмин долго смотрит как на одной из веток, что была ближе всего к окну, сидел юноша. Он не стучал больше, терпеливо выжидая когда же Сынмин все же решит поговорить с ним. А Сынмин не хотел. Он не хотел говорить потому, что мнения у них никогда не сходились, а Хенджина хотелось сначала ударить сильно, чтобы мозги на место встали, а потом крепко обнять и долго-долго извиняться за вспыльчивость и грубость. Сынмину бы вообще за многое стоило бы извиниться. Окно открывается на форточку, чтобы не дать гостю проникнуть в комнату, но была возможность слышать друг друга. — Не впустишь? — с каплей обиды спрашивает Хенджин, и эта капля бьёт по Сынмину сильнее, чем все удары Хенджина. — Зачем пришел? — Соскучился. А ты нет? — Уходи, пожалуйста… — Сынмин-а — Хенджин кое-как дотягивается до отверстия между окон, чтобы бросить на чужой подоконник нечто, что с грохотом катится и падает в итоге на пол. — Может все-таки пустишь? Хотя бы просто на подоконнике посидеть. — Что это? — Кулон с совой. Говорят совы очень умные и рассудительные. А ещё это тип людей, которые поздно встают и поздно ложатся спать. Тебе подходит Сынмин принимает поражение. Безмолвно и почти добровольно. Открывает окно, позволяя Хенджину взобраться на подоконник. А тот дальше и не лезет. Ведь условием, как считает Хенджин, было не дальше этого маленького выступа. Сынмин же был готов позволить ему почти все. — Прости, что только сейчас пришёл. Родители не пускали Даже за это извиняется, хотя вообще не должен. Ну что за ветреный ребёнок. — Что за дурной ветерок ты, Хенджин? Хенджин, как сейчас, помнит, какие за этими словами последовали крепкие объятия. Сынмин не так уж и часто проявлял инициативу, если это не касалось их драк и перепалок. Поэтому каждый такой момент был тщательно рассмотрен со всех сторон и отправлен в маленькую стопку под названием «самое ценное». Хенджин вообще тот день помнит смутно и в то же время так ярко, будто это все произошло пару часов назад. Хотя ему уже далеко не девятнадцать, как тогда. Хенджин не понимал раньше как можно долго скорбеть по людям. Даже когда умирали его близкие родственники ему было все равно. Но сейчас, сидя под сакурой, которая была совсем уж старая, Хенджин понимает как сильно ошибался. На шее покоился кулон с совой, который он не снимал с тех самых пор. Что же все-таки произошло, и почему все закончилось так Хенджин не знает. Помнит, что внезапно в комнату Сынмина зашёл его отец. А Хенджин, перепугавшись, хотел сбежать через окно, как и пришёл. Но поскользнулся и полетел вниз. Звонкое: «Хенджин» — последнее, что было адресовано Сынмином ему. Очнулся Хенджин уже в больнице. Без светлячков, без магии. В окружении белых стен и зудящих ламп. Его родители так за ним и не приехали, но рядом, к удивлению, были родители Сынмина. Те вовсе не оказались ужасными людьми, наоборот, переживали за Хенджина сильнее его собственных родителей. Но Сынмина с ними не было. Хотя взрослые сказали, что тот просто решил поехать домой. Просто ушёл. Оставил подаренный Хенджином кулон на тумбочке возле больничной койки и уехал. Хенджина выписали через три дня. За это время было кое-что странно, что не давало покоя ему. То что собственные родители не навещали его было нормой. Но родители Хенджина приходили по очереди и выглядели они крайне странно. А на вопросы про Сынмина отвечали лишь «Он сейчас занят, скоро вы увидитесь». Думая об этом сейчас, Хенджин лишь усмехается. Ведь увиделись же. Только в далеко не самых приятных обстоятельствах. А через неделю после выписки, Хенджину пришлось идти на похороны. На похороны юноши, вокруг шеи которого был потускневший красный цвет. Словно шёлковая лента, была повязана на коже. Тогда Хенджин действительно понял в полной мере значение слова «скорбь». Впервые рыдал, а собственные колючие слова: «почему я должен грустить по тому кто умер», впивались в кожу словно те самые шипы роз, которые до сих пор хранились у него в комнате. В последствии Хенджин много думал. Почему Сынмин решил выбрать именно этот путь. Но так как они никогда не были близки морально, эта загадка так ею и останется. После похорон исчезли бабочки в волосах. Светлячки перестали освещать ночную сакуру. В комнате больше не было тайников с церберами и гирлянд со звездами. Хенджин устроился на работу и совсем скоро переехал в большой город. И лишь через десять лет он осмелился вернуться в место, которое больше не таило в себе сказочных существ и другие вселенные. Поднимаясь с пожелтевшей травы, Хенджин отряхивает джинсы, в последний раз смотря на сакуру. Разворачивается и идёт по знакомой дороге. Проходит их старую школу, место где чаще всего дрались и доходит до дома Сынмина. Стучится робко, словно боясь, хоть и знает что ему здесь всегда рады. — Хенджинни, это ты! Как же ты вырос, проходи скорее Мама Сынмина обнимает нежно Хенджина, пропуская его скорее в дом. После похорон родители Сынмина были убиты горем. Но они всегда были рады Хенджину в их доме. Помогали тем, чем могли и перед отъездом просили хоть иногда навещать их. — Здравствуйте — Хенджин слегка кланяется, когда видит на кухне отца Сынмина. Ему если честно до сих пор не совсем комфортно в его присутствии. Неловкость никогда не исчезает. — Садись, Джинни. Чай будешь? Рассказывай нам как там у тебя с работой? Миссис Ким поставила чайник, под долгий рассказ Хенджина о жизни в большом городе. Они просидели на кухне до глубокой ночи, пока мама Сынмина не отправила их гостя спать, ведь: «ты же так устал с дороги!» Больше не было нежных бабочек, церберов, светлячков и соулмейтов. Был лишь старенький кулон на бледной шее и вера в то, что они обязательно смогу встретиться в другой жизни. Найдут друг друга и начнут в этот раз правильно. Без драк и споров, без знакомства на похоронах. В следующей жизни они обязательно будут в нормальных отношениях, которые не получились в этой.