Пес

      Высокие деревья пугающей тенью висели над головой, совершенно скрывая любые далекие вспышки света. Костер смутно блестел во тьме, и только по звучным голосам солдат можно догадаться об импровизированном затворническом лагере. План действительно не из лучших, но, во всяком случае, значительно более возможный и работающий, чем простые, все еще не умелые пытки или сидение в крепости близь вражеских корпусов.       Солдаты ни на шутку расшумелись, пуская звучное эхо вокруг. Это создавало определенные проблемы хотя бы банальным раздражением, накрывавшем волнами то сильнее, то легче. Будь ребятки проще, смирнее, все складывалось значительно приятнее. Однако пока они лишь в полный голос, иногда переходя на тона выше, рассказывали байки и подозрительно смахивающие на легенды или сказки истории и смеялись в полный голос, выискивая, кто облажался в своем деле сильнее обычного.       Налетающий ветер и треск вокруг отзывались далекими словами, которые уже некому сказать. Тот день стоит перед глазами, отдается в груди жжением и страхом: «Моя настоящая фамилия – Аккерман, но я бы взял твою». И короткая улыбка, почти случайно привидевшаяся, тронула на мгновения белеющие губы. Это преследует в кошмарах, заставляет с большим ожесточением смотреть на человека, что стал его миссией, стал его смыслом продолжить крепко ненавидеть и тяжело ступать вперед в одиночестве.       Леви холодно сидел под деревом у главного костра, пристально посматривая в присмиревшего Зика. Йегер казался особенно подозрительным, пока в его руках была книга, признаться, единственная, которую удалось выхватить из бывшего кабинета Эрвина при быстром отступлении. Эта обложка была знакома Аккерману до омерзения: сам Смит часто таскал ее с собой, никак не объясняя своего поступка. Даже на той самой первой вылазке вместе, кажется, она мелькала в вещах захламленной сумки. — Прекрати сверлить меня взглядом, Леви. Мне не по себе, когда ты так смотришь.       Аккерман лишь молчаливо сильнее прижался спиной к дереву, продолжая следить за каждым движением. Признаться честно, Зик был достаточно аккуратным и пока не оставил и одной мятой от пальцев страницы, хоть и перечитал их уже по шестому разу. Отчасти предсказать свою реакцию Леви не мог, ведь книга все еще крепко была привязана к Эрвину, даже если его самого тут больше нет. Защищать все, что от него осталось, казалось единственным способом отплатить за все сделанное и сказанное, за каждую далекую от этого момента минуту и секунду, за каждое короткое прикосновение, встреченное то с нежностью, то с резким отторжением из-за обстоятельств.       Звук голосов стал еще громче, и, устало цыкнув, Аккерман все же сделал замечание. Солдаты поумерили пыл, став действительно немного, но тише в сравнении с тем, что было до того. Глупые истории продолжали тянуться одна за другой, перебивая по странности обстоятельств и подозрительности героизма. Кто-то решил даже пересказать один из боев капитана, но быстро перешел на частично фантазийного героя, не желая получить от Леви за излишнюю браваду чужими поступками.       Гордиться было особенно нечем. Все, кто были по-настоящему дороги, стирались событиями прошлого и жестоко оседали как призраки. Эрвин — самый живой, самый близкий, самый изничтожающий из них. Его присутствие особенно ощутимо, ведь Зик все еще жив и в ответ смотрит этими тупеющими глазами, что раздражают сильнее всего на этом свете. Была бы возможность, убить его прямо на месте, а не дожидаться чего-то иллюзорно отдаленного, все стало бы значительно легче: хотя бы выплатить тот невероятный грузный долг, повисший несбыточным обещанием.       Смотрит ли за ним Смит? Осуждает ли за бездействие так, как это делает сам Леви? Ни единого знака не получить. Короткие передышки на сон особенно тревожные, ведь только здесь все еще слышен этот размеренный родной голос, передающий успокоиться и стойко закончить начатое. Но он не может и ощущает этот груз вины, что тянет в самую глубокую пучину. Только бы Эрвин был здесь… — Капитан не пьет с подчиненными? — Я не пью, — смотря на поблескивание костра, прочеканил Леви.       Голос прозвучал особенно скверно, будто его подловили на шалости, что не была совершена его руками. Отчитываться перед Зиком за свои пристрастия он был не намерен. Кто такой этот мелочный человечишка со способностью к титану, чтобы пытаться выудить хоть что-то из преданного своему делу солдату? С чего Йегер решил, что может быть достаточно дерзким с теми, у кого в плену, оставалось определенной загадкой. То чересчур смирный, то вдруг заводит прямые разговоры — хотелось его придушить. — Хозяин умер и не приказал?       Леви резко вскинул голову, встретившись с неожиданной улыбкой. Зик впервые улыбался за все то время, что они пребывают в этом лесном лагере. Видимо, служение Аккерманов и для Йегера-старшего не оказалось загадкой, но то, как он пытался это использовать, было омерзительно. Напоминания об Эрвине — настоящая пытка, пока Звероподобный сидит прямо перед носом: несбыточное желание, хоть и со смертью Смита. — Что ты сейчас сказал?       Аккерман поднялся с земли, тенью все же слегка нависнув на Йегера, и озлобленно всмотрелся в своего разговорчивого не-товарища. Лицо было столь же извечно спокойно, но глаза выдали непредсказуемую ярость, что тем же пожаром читалась, по рассказам, в глазах Микасы, стоило кому-то покуситься на Эрена. Зик сперва опешил, но вдруг звучно рассмеялся, аккуратно отложив книгу в сторону.       За каждым жестом наблюдалось с отдельной точностью и зоркостью, но взгляд за книгой всегда был особенным. Леви принес ее в походной сумке, что таскал с собой с самого сражения в Сигансине. Где-то в углу у застежки Зик довольно давно усмотрел инициалы «Э.С.», что только подтверждало теорию, неожиданно настигшую на родной земле. Неужели Эрен был прав? — это не укладывалось в голове столь спокойно, как воспринялось вопросом.       Слухов ходило множество, даже в рассказываемых солдатами байках мелькали их точные следы. Аккерман не прерывал их, но лишь крепче всматривался в костер, вероятно, замечая действительность. Зик не знал их истории, не слышал прямых разговоров и не наблюдал их вместе, но та ярость, что вдруг вскипала в холодных глазах напротив, всегда выдавала сполна. Он готов поклясться, что никто на свете не способен на это без крепко любящего сердца. — Скажи, Леви, — продолжил Йегер, все еще удерживая косую улыбку на лице, — когда в последний раз ты вообще смотрел в сторону бутылки? — Тебя не касается моя жизнь. — Мне просто любопытно, — Зик считал короткие рваные шаги Аккермана до себя. — Мы так давно тут вместе, а ты не сказал и слова о том, как погиб твой хозяин. — Эрвин мне не хозяин! — крепко дернув на себя за одежду, отчеканил Леви. — Кто дал тебе право лезть в мою жизнь, зверюга?       Отрицать любой протекавший опыт в компании Эрвина было невозможно, но делать его из-за этого хозяином... Звучало абсурдно. Аккерманская природа проснулась значительно раньше, и именно она привела к первой встрече, такой непредсказуемо невозможной и неясной. В один момент начинаешь понимать, что нужно делать, — больше ничего это не значило. Защищать можно все, что твое, и оно не обязательно стоит выше тебя самого.       Вокруг всегда было сотни поводов, чтобы сражаться, наученных всем прошедшим опытом. За собственную жизнь, за свободу, за это чистое небо, невероятной красотой налегающее сверху. Сражаться за Эрвина его не учили. Он дошел до этого самостоятельно, когда сам Смит стал сражаться за него. Его длинная тень всегда лежала рядом, прикрывала и успокаивала одним своим плавным движением. Плечо к плечу, слово к слову, мир к миру — у них больше ничего не было, кроме ощущения друг друга.       Эрвин никогда не пил лишнего, всегда был крайне осторожен в силу произносимых слов и требуемых идеалов, оттого и алкоголь водился у него крайне редко. То и дело из старых запасов доставались затертые бутылки; он угощал и смеялся начальному смущению. Но время шло, и каждый раз, стоило только остаться вдвоем, обстановка изменялась: они запирали дверь, говорили ночь напролет о делах и прибывающих новобранцах, о положении дел и беспокойстве, набегавшем так внезапно. Смит другой, он заставлял видеть мир так, как никто иначе не смог взглянуть на его прелестные и оттого ужасающие стороны.       Леви надеется, что он смотрит. Он надеется, что Эрвин точно знает о происходящем и все еще держит свою руку на его плече, помогая идти дальше, сражаться за каждого человека в этом мире и отдельно друг за друга. Как когда-то давно звания наедине перестали иметь значения, так и сейчас в воспоминаниях они равны. — Твое неповиновение карается свыше. Неправда ли, Леви?       Зик ничего не знает. Он провоцирует. Ему даже со знанием было бы наплевать, что многие разы именно Леви смотрел свысока, что лишь в библиотеке или архивах он становился выше Эрвина, поднимаясь по ступенькам, чтобы достать нужное, и Смит наигранно смеялся, преданно заглядывая в глаза. Скованные друг другом, они прятались в кабинете, тайком чуть дольше задерживали прикосновения, открыто всматривались глаза в глаза, вытягивая всю подноготную, и бесцельно молчали, глядя куда-то вдаль.       Эрвин не хозяин, и Леви ему не пес. Имея невозможную власть друг над другом, они превратили служение в благодать. Это тот самый риск, за который приходится каждую минуту сейчас расплачиваться снова и снова, за который хочется вырвать собственное сердце из груди. — Не веди Марли и Эрвина одним судом, — резкий удар в плечи заставил с кряхтящей болью осесть чуть больше обычного.       Звучно Зик фыркнул, отбив чужие руки от себя. Любые другие голоса резко затихли, зашуршала трава в беспокойном бегстве. Вокруг собрались все еще удивительно трезвые солдаты, окружив Аккермана. Каждый из них был морально готов схватить Леви под руки и оттаскивать от Йегера, пока все не перешло в очередную попытку избиения, сдерживаемую от настоящего очередного убийства лишь одной нуждой в информации. — Только посмей открыть рот сегодня еще раз, я вырежу тебе язык и заставлю проглотить. А вы что уставились? — Капитан... все ведь... — Конкретно у вас какие-то проблемы сейчас? — А... нет... никак нет. — В таком случае, почему неподобающий вид? Всю рубашку изляпали, а смена через час. Приведите себя в порядок, как свиньи в жаркую погоду.       Зик смеялся, зажимая себе рот ладонью: Леви действительно уже отрезал ему язык за излишние разговоры. В прошлый раз повезло, его спалили на костре, но в этот раз рисковать не приходилось. Поверить, что именно солдаты остановили его, было крайне трудно, оттого пришлось захлебываться собственным удушающим смехом.       Эрвин Смит... Он действительно был чем-то и кем-то особенным, оттого Аккерман каждый раз резко поднимался будто на настоящую ожесточенную войну. Сколь бы ни постарался сам Зик на смерть Эрвина, осталось главное живое наследие — преданный до самого конца Леви, защищающий своего хозяина до сих пор. Даже если он будет противиться, уверять себя в столь же особенной преданной любви со стороны Смита, ни один другой на этом свете не поверит.       Говорить об Эрвине Аккерман позволить не мог. Не мог и объяснить почему. Теплые к нему глаза, полные доверия и честности, все еще смотрели откуда-то из небытия. Как не смог поднести лезвие к его горлу тогда, так и сейчас лишь подставляет свое, не давая любому слову даже слегка коснуться оставшейся памяти о Смите.       Кажется, именно этого никто из них и не хотел, именно об этом тревожился Эрвин, крепко держа руку Леви в своей. В этом мире нет постоянства, и уберечь до конца было невозможно. Не удалось спасти эти большие теплые ладони, яркие, горящие надеждой глаза и извечно сухие губы. Остались лишь вещи и воспоминания, холодной дрожью отзывающиеся в груди перед сном.       Но главное бессмертие заключается в словах, и если ради этого придется умереть, то Леви не даст омрачить свое сердце, отдаст его сполна ради защиты всего на свете, что построил Эрвин на костях целого мира.