Мнема. Бумажные журавлики.

В раскрытое нараспашку окно врывается поток осеннего холодного воздуха, и, ловко огибая тяжелые шторы, проникает вглубь темной комнаты, тут же замечая на своем пути стаю бумажных птиц, зависших под потолком на тонких хлопчатобумажных нитях, выдернутых из мотков мулине. Сквозняк довольно быстро добирается до своей цели, и птицы тут же приходят в движение. Они не летят, нет. Закованные ниточками, которые тоньше даже их крыльев, журавлики лишь беспокойно бьются друг об друга, шелестя и стукаясь изящными клювами, наполняя комнату мягким шорохом и перешептываниями. Минус еще один день. Ножницы оказываются в смуглой руке, и та, слегка дрожа, безжалостно срезает один из журавликов некогда огромной стаи. Птица, конечно же, не издает ни звука и лишь падает на холодный паркет. Минус еще один день. Минус еще один журавлик. - Ты снова это делаешь? Чонин успел и забыть о постороннем человеке в комнате – Чунмен сидит в кресле, позади него, закинув одну ногу на другую. Друг и психолог по совместительству. Или, скорее, даже наоборот. Последнее время Чонину все чаще требуется вовсе не дружеская поддержка, а помощь психолога. По крайней мере, Чунмен в этом убежден донельзя. Убежден так, что Чонин уже оставил все попытки отгородиться от друга. А как это сделать, если тот бесцеремонно приходит, открывая дверь им же сделанным дубликатом, и с дотошной точностью выворачивает Чонина наизнанку, промывая тому мозги? С шести часов трех минут до девяти часов ровно. Без выходных и перерывов на чай. Чонин не отвечает на его вопрос, а вместо этого приседает на корточки и бережно берет в руки птицу. Сегодня из тонкой клетчатой бумаги. С неровными краями.. . . . - Сэхун, ты совсем уже страх потерял, да? Это мой конспект! Мой, мать его, конспект! - Чонин, ну не нуди-и-и, - лениво тянет Сэ, сворачивая неровно выдранный лист по-диагонали и, не обнаружив поблизости ножниц, попросту обрывает его, превращая прямоугольник в квадрат, с двумя дефектными краями. Чонин только опускает руки в бессилии. А что теперь скажешь, когда один из старательно выводимых им листов на глазах становится жертвой оригами? Он даже не задерживается, чтоб понаблюдать, как ловкие тонкие пальцы вдыхают в бумагу жизнь, как делал это с пару, может, месяцев назад. Этот процесс всегда идентичен и уже неинтересен – меняется лишь материал, и, реже, цвет. Да и обида берет свое, и Чонин скрывается за первой попавшейся книжкой, мечтая запустить ею в равнодушного Сэхуна. Очередной журавлик готов и незамедлительно присоединяется к своим собратьям под потолком. Сколько их там уже? Шестьдесят? Семьдесят? Чонин не знает, а пересчитывать как-то не тянет. - Чонин? Тишина. - Чонин-а? -.. - Если ты обиделся, то зря. Я лично перепишу тебе все лекции каллиграфическим почерком. Ты же знаешь, я умею. – Чонин слышит в голосе улыбку, но сдаваться так просто не собирается. Потому что это беспредел. Да и вообще, он обижен, и.. - Чонин, ты читаешь книгу вверх ногами.. . . . Окно закрыто. Тяжелые шторы задернуты плотно, хотя и без того в комнате бы стояла кромешная тьма. Чунмен уже ушел, и Чонин не утруждает себя поиском ножниц, одним резким уверенным движением обрывая журавлику жизнь. Руки трясутся мелкой дрожью, а комната вокруг будто вертится и колеблется, как от землетрясения. Чонин оседает на пол, ему хочется сорвать всю ненавистную уже стаю сразу, но он этого не делает. Видимо, ничтожные частички самообладания еще теплятся, не позволяя уйти сразу и в окно. Сжимая при этом в руках разноцветных бумажных птиц. Кто знает, может они поделятся крыльями?.. Хотя, их уже слишком мало. Сколько их там? Тридцать? Может, сорок?.. Чонину неинтересно это знать. В темноте не видно цвета журавлика, но Чонин посредством пары касаний легко проваливается в воспоминание. Птица совсем маленькая и очень гладкая на ощупь. Несложно догадаться, что такой может быть на ощупь форматная бумага для печати. Поделка немного нелепая, сплющенная, а тонкие худые пальцы не смогли выпрямить безнадежно смятый материал.. . . . Чонин чуть ли не захлебывается собственными стонами, распростертый под Сэхуном на, уже насквозь мокрой от пота, льняной простыни. Жарко и душно запредельно. Чонин не выносит жару, но от подобной готов гибнуть снова и снова. Сотни, тысячи и сотни тысяч раз. Чонин резко прогибается в спине («спасибо» она ему за это точно не скажет), влажные губы широко раскрываются в немом стоне, когда Сэхун входит как-то слишком глубоко и точно, и придавливает и без того задыхающегося Чонина своим весом. - Ты тяжелый и.. горячий.. – сипит Чонин, подавая признаки жизни из-под завалившегося на него тела. - А сам-то.. – Сэ хрипло смеется в ответ и лениво укладывается рядом с парнем, сгребая того в охапку, несмотря на его слабые протесты. - Душ.. – жалобно произносит Чонин. - Душ.. – вторит ему Сэ и слышит тихое сопение парня, уткнувшегося ему носом между ключицами. Сэхун тихонько смеется и замечает позади Чонина какой-то невнятный комок бумаги темно-синего цвета. - Бедняга, - тихо шепчет Сэхун журавлику и откладывает пострадавшего в сторону. Кто ж знал, что когда Сэхун явится в очередной раз «отметиться» в квартире и жизни Чонина бумажным творением, он застанет того, едва вышедшего из душа, мокрого, растрепанного и собирающего языком капельки с пухлых губ?.. . . . Слегка приоткрытое окно впускает легкие дуновения ветра, растворяющиеся в комнате. Чонин ненавидит искусственный свет. А вот сумерки любит. Те самые, в которых комната вязнет сейчас. Чунмен вот-вот вернется, и Чонину почему-то хочется завершить свой обыденный ритуал перед его приходом. На самом деле, это парадокс.. И нет, это совсем не тот парадокс, который заставляет смеяться или просто вздергивать уголки губ вверх. А тот, что собирает соленые капли в уголках глаз, оседает перламутровым бисером на густых прямых ресницах. Тот, от которого зубы раздирают щеку с внутренней стороны так, что соль саднящим осадком почти ощущается на языке и нёбе. Это горький парадокс, но Чонин помнит появление каждой бумажной птахи в стенах его квартиры. И как этот относительно юный птенец затесался среди более взрослых?.. Дело в том, что Сэ вешал птиц, удлиняя постепенно нитку. В итоге, оригами более новые висели ниже, нежели самые первые его творения. Сегодня бумага хрустящая и плотная. Нежно-бежевая, со следами жира, в которых слабо угадываются отпечатки пальцев.. . . . - Ну-у-у же, ты даже не попробовал! – Чонин рьяно пытается накормить Сэ вафлями собственного приготовления, но тот чуть ли не руками и ногами отмахивается от них, мотивируя нелепыми «сладкое вредно» и «я, в отличие от тебя, слежу за своей фигурой». Все это Чонина интересует мало. Гораздо более его заботит то, что обычно Сэ довольно быстро сдается и таки уплетает сладкие и совсем не полезные творения Чонина. А сегодня парень на удивление непреклонен и рассеян. А еще, кажется, норовит просочиться к выходу. - Слушай, в самом деле! – Чонин вспыхивает моментально, решаясь расставить все точки над i, - ты ко мне пришел, или повесить своего пернатого? – Чонин хватает жирными пальцами за крыло только что появившегося под потолком журавлика, коих там уже совсем несчетное число и, натыкаясь на полный безразличия взгляд, тут же выпускает его из рук. Потому что это что-то уже из ряда вон выходящее. - Сэхун?.. Что происходит? - Я просто не выспался, хорошо? Проблемы.. на работе. – непривычно резко отвечает Сэхун, и Чонин залипает от неожиданности, переваривая слова и тот тон, каким они были сказаны. В реальность его возвращает хлопок входной двери. Вафли сгорают, оставленные без внимания, но Чонину до этого нет абсолютно никакого дела. Ни сегодня, когда измазанные в сгущенке и пудре пальцы пытаются утереть соленую влагу с лица, ни завтра, когда новый журавлик не появляется в стенах его квартиры, а их создатель «временно недоступен. Пожалуйста, перезвоните позднее». . . . - Чонин?.. Парень вздрагивает, обнаруживая, что так и сидит на полу, сжимая в руках бежевую птицу с жирными пятнами. Чунмен замечает бумажное изделие в его руках и косится на потолок, отмечая, что осталось всего две птицы. - Ты знаешь? – Внезапно надрывно начинает Чонин, а Чунмен мысленно прикидывает, как много сил уходит у того на то, чтобы не раскиснуть перед ним и держать себя в руках. – Знаешь, зачем я это делаю? Каждый день. Каждый чертов день! – Чонин выкрикивает последнюю фразу, словно взывая к кому-то глухому. - Зачем? – мягко интересуется Чунмен и думает, что неплохо бы ему сменить направление. Психолог из него, оказывается, просто отвратный. - Чтобы считать дни.. без него. Чунмен лишь кивает и прижимает, уже не сдерживающего всхлипы, Чонина. Психолог из него, может, и отвратный, а вот друг неплохой. Оставшиеся два журавлика – один из них немного потрепанный, из обыкновенной форматной бумаги белого цвета, а второй абсолютно не похож на первый, словно сделан другими руками.. . . . - Хочешь, я сам буду их делать, а?.. Хочешь? Только не молчи.. Сэхун-а.. Ответом служит лишь мерный сигнал монитора с прыгающей ядовито-зеленой линией и тяжелое дыхание пациента на больничной койке. Он напоминает приведение, словно уже не в этом мире, и Чонин никак не может отделаться от подобных мыслей. Врачи сказали, что О Сэхун – пациент, который наблюдается в этой больнице почти с рождения. Парню просто не повезло с сердцем, а с полгода назад ему сообщили, что жить ему осталось около года. Сладкое запретили. Вроде как, переизбыток простых углеводов в организме сократит сроки. У Чонина звенело в ушах, и уродливые пятна ползли перед глазами, когда все это пытался донести до него врач. Спустя еще пару часов он будет отчаянно стараться сложить журавлика, испортив изрядное количество тетрадных листов. Смехотворная попытка обвести судьбу птичкой из бумаги. А еще через четыре с половиной часа Чонин порежется листком от досады. Больно. И раздастся звонок из больницы. Журавлика Чонин все же доделает.. позже. И повесит его к сотне, а может, двум других. Более искусных конечно, но это не имеет значения. . . . В раскрытое нараспашку окно врывается поток зимнего ледяного воздуха, и, ловко огибая тяжелые шторы, проникает вглубь темной комнаты, тут же замечая на своем пути одинокую бумажную птицу, зависшую под потолком на тонкой хлопчатобумажной нити, выдернутой из мотка мулине. Сквозняк довольно быстро добирается до своей цели, и птица тут же приходит в движение. Она почти летит. Но, закованная ниткой, которая тоньше даже ее крыльев, лишь кружится вокруг своей оси и беспокойно мечется, насколько позволяет длина нити. Последний день. Ножницы оказываются в смуглой руке, и та, сильно дрожа, безжалостно срезает последний журавлик из некогда огромной стаи. Птица, конечно же, не издает ни звука и лишь падает на холодный паркет. Последний день. Последний журавлик. . . . - У Вас есть сахарная пуд.. – слова тонут где-то в теплоте квартиры, дверь которой только что раскрылась перед Сэхуном, затеявшим внезапно проверить свои кулинарные способности. - Сейчас принесу. – Чонин мягко улыбается и скрывается в глубине квартиры, а когда возвращается, не застает на пороге парня, которого мысленно успел уже окрестить «симпатичным» и «вполне в моем вкусе». Он жмет плечами, старясь не замечать внезапно упавшее настроение, но все довольно быстро возвращается на свои места, когда в дверь снова стучат. Чонин открывает, и незнакомец чуть ли не влетает в теплую квартиру, проносясь мимо ошарашенного хозяина, с бумагой и нитками в руках. Чонин не кричит и не нападает с воплями, завороженно наблюдая за тонкими белыми пальцами, что-то творящими из белого листа бумаги. Обыкновенного, из тех, на каких обычно Чонин рефераты печатает. Парень отрезает нитку, крепит ее на смастеренной птице, подвешивает под потолок и только теперь поворачивается к Чонину, так и застывшему в пороге его комнаты с сахарной пудрой в руках. - Сэхун. – Парень протягивает руку, а Чонин запоздало соображает, что нужно ее пожать. - Чонин, - спохватывается он. – Зачем ты это сделал? – он кивает на нового крылатого обитателя своей комнаты. - Чтобы считать дни.. с тобой.