Больно

Ей больно. Элайза — на краю пропасти, и держат ее над обрывом только руки Иоганна, только его нежные теплые ладони, сжимающие ее холодные пальцы. Боль внутри — тянущая, противная, не рвущая тело на куски, не жгучая, а именно тянущая, назойливая, мешающая. Не дающая спать. Ей нужен сон. Сон помог бы ей, сон — одно из лекарств, таких же действенных, как препараты Фауста, благодаря которым Элайза до сих пор жива. Она не может заснуть, и не помогает снотворное, а сильное седативное средство вколоть нельзя, чтобы не пошла реакция с препаратом в организме. Фауст будто чувствует ту же боль, видя любимое лицо, искаженное мукой. Если бы он мог просто отдать ей свою жизнь — отдал бы, не колеблясь. Он садится рядом с ней, привычно берет ее ладонь в свою руку, старается выглядеть не взволнованным — ради ее спокойствия он сам в первую очередь должен быть спокойным и уверенным, иначе напугает ее и сделает хуже. — Больно, — шепчет Элайза. — Знаю, — лицо Иоганна отражает ту же муку. — Знаю, любовь моя. Это пройдет, клянусь тебе, это пройдет. Особенно если ты поспишь. — Я хочу спать, — печально-жалобно говорит она. — Но я не могу, потому что больно… — Это пройдет, — Фауст обязан говорить таким тоном, чтобы не возникло никаких сомнений, но его голос дрожит, и он ненавидит себя за это. Как и за то, что разработка лекарства идет так медленно. — Ты же сам знаешь, что нет. — Элайза, — Иоганн наклоняется, прижимаясь лбом к ее лбу. — Элайза, верь мне, просто верь мне, ладно? Я сделаю все. Все, Элайза. А сейчас тебе нужно просто заснуть. Элайза молчит. Фауст со вздохом садится прямо, но руку ее из своей ладони не выпускает. Иоганн начинает петь — тихо, но после громче. Раньше ни разу не пел, даже для Элайзы не пел, стеснялся, не решался, а теперь — подумал, вдруг колыбельная поможет. Иоганн поет, и Элайза, закрыв глаза, видит, как они вдвоем идут по пляжу. Видит, как они вдвоем гуляют в зимнем лесу. Видит, как они вдвоем готовят ужин и засыпают рядом… Иоганн поет, и Элайза качается на волнах его голоса, как на волнах теплого моря. Иоганн поет, и звук его голоса прогоняет ее боль. Элайза засыпает.

***

— Больно… Роли поменялись. Причудливо, горько, иронично — поменялись. — Элайза, ампулы на третьей полке… Ей не больно. Ей не может быть больно. Она умерла, она — дух, она снова здесь благодаря итако Анне, но до того она была просто… куклой. Как бы Иоганн ни отказывался это признавать. Ей не больно, а ему — да. — У тебя будет передоз, — мягко возражает Элайза. Она бы спросила, какого черта вообще Иоганн колол себе морфин, но и так знает ответ, и понимает, что это было не только от физической боли. Она бы спросила, какого черта Фауст закрывает ее своим телом, получая раны, когда она — мертва, а он — жив, и она его хранитель, должно быть наоборот… Но и здесь Элайза знает ответ. — Будет, — соглашается Фауст и шипит от боли. Элайза садится рядом с ним, гладит его лоб, убирая с лица пряди волос. То, как он изменился — ее вина, косвенная, но ее вина. Но такого Иоганна, измученного, больного, уставшего и все равно невообразимо светлого — Элайза любит даже больше. — Просто перетерпеть надо, — говорит Фауст. — Раны я залечил кое-как, а вот с морфином, наверное, перестарался. Нужно перетерпеть, и все. — Любовь моя, как же много ты уже терпел, — Элайза кончиками пальцев гладит его лицо. — Ты так много перенес… Другой рукой она касается его бедра. Насколько нужно любить человека, чтобы без колебаний отрезать собственные ноги, отдав их той, что была тогда мертва и не могла в должной степени оценить поступок мужа, да и на потерю своих ног никак не отреагировала? Элайзе страшно представить масштабы этой любви. …она не знает, сделала бы для него то же самое или нет. Но ей ведь и не нужно. Она женщина. Ради женщин приносят жертвы, а не наоборот. — Мне нужно заснуть, — говорит Фауст. — Мне нужно, тогда станет легче, а я не могу… Они смотрят друг на друга и оба вспоминают ту ночь, тот приступ боли Элайзы, ту колыбельную Иоганна. Никому из Фаустов не нужно спрашивать «помнишь?» — они без вопросов понимают. Элайза начинает петь — тихо, после — громче. Она часто напевала что-то себе под нос, когда делала что-то по хозяйству или занималась монотонной работой в больнице, но по-настоящему ни разу не пела и даже не знала, какой у нее голос. Оказывается, что красивый, нежный, будто созданный убаюкивать. Элайза поет, и Фауст погружается в ее голос, как в теплые морские воды. Что ему эта боль, когда рядом с ним — его главное счастье? Какая же мелочь — эта физическая боль, если сравнивать с болью душевной, рвущей его на куски семь лет? Элайза поет, и ее пение — пение ангелов. Элайза поет, и ее пение — как ласковые касания к душе Иоганна. Элайза поет, и это очередное доказательство ее реальности. Иоганн засыпает. Элайза сидит рядом и держит его за руку.