Не сын ты мне

«Да здравствует царь Димитрий Иоаннович…» Он уже почти привык к имени Дмитрия. Он, польский шляхтич, королевский бастард, которому удалось стать русским царём. Русские так доверчивы. Им так хотелось верить в чудесное спасение младшего сына Ивана Грозного. Что ж, он постарается оправдать их ожидания. Он будет хорошим царём – почему нет? В конце концов, в его жилах тоже течёт королевская кровь – пусть он и незаконный сын своего отца. Впрочем, по суровым законам православной церкви законность рождения Дмитрия – сына от седьмой жены, в то время как церковью разрешается не более трёх браков – тоже более чем сомнительна. Но русским это всё равно; они слишком трепещут перед именем покойного царя Ивана. Тот называл Марию Нагую своей женой и царицей, Дмитрий – их сын, в его жилах течёт (текла) кровь Рюриковичей. Русским этого достаточно. Что же до Польши – Польша ждёт от него вассалитета. Ждёт, что он приведёт Русь к католической вере. Потому он и получил поддержку; потому ему и удалось стать русским царём. Но Польшу ждёт разочарование. Он не для того занял московский престол, чтобы быть вассалом. А католическая вера – дураки те, кто не понимает, что попытка навязать русским католичество разозлит их, разочарует и заставит отвернуться от нового царя. На самом деле ему всё равно – католичество или православие. Да, он вырос католиком, но никогда не был чересчур истово верующим. И в конце концов – Христос един для всех, ведь так? Невелик грех, если он отвернётся от привычной веры в угоду своим новым подданым. Зато это заставит их поверить в него, окончательно поверить в то, что он был рождён русским царевичем. Это главное. Было бы, конечно, весьма неплохо для окончательного укрепления своего положения в глазах русских жениться на Ксении, дочери покойного Бориса Годунова. Это заставило бы встать на его сторону даже тех немногих, кто всё ещё предпочёл бы видеть на русском престоле Годуновых. Тех, в чьих глазах Ксения – законная царевна и единственное оставшееся в живых дитя царя Бориса. Но дело даже не в том, что он уже дал слово Мнишекам и поддержка отца Марины, польского воеводы, тоже важна. Ксения Годунова никогда не простила бы его за смерть матери и брата, а всю жизнь терпеть подле себя жену, которая тебя ненавидит, – не только малоприятно, но порою и опасно. Что ж. Он далеко не свят – и, заняв престол, не смог отказать себе в удовольствии несколько раз насладиться красотой Ксении в своих новых покоях. Не был с ней груб – впрочем, она и не противилась, просто казалась отстранённой и равнодушной. И – видит Бог, он вполне честно и искренне предложил ей стать его женой и царицей. Надеялся, что она достаточно умна, чтобы понять свою выгоду и встать выше кровной обиды. Разве мало бывало подобных случаев в истории любого народа? Но Ксения Годунова оказалась не такова. «Господь простит, – ответила она на его брачное предложение, глянув в лицо сухими, немигающими, ненавидящими глазами. – Не я». По голосу и взгляду Ксении самозваный Дмитрий понял: она уверена, что Господь его тоже не простит. Пусть так. Пусть доживает век монахиней, как это часто случается с русскими женщинами. Если постоянные молитвы о погибшей семье – и его падении, – ей милее царского величия, он не собирается её уговаривать. Он женится на Марине, как обещал; гордой красавице Марине, которая ничем не уступает Ксении Годуновой. Хотя всё равно жаль – для того, чтобы ещё больше склонить к нему сердца новых подданых, брак с Ксенией был бы куда выгоднее. Но неважно. К дьяволу Ксению Годунову – и тех, чьи симпатии всё ещё на стороне её семьи. Он будет хорошим царём. Он принесёт на Русь образование, которого так не хватает здешним людям; будет часто устраивать праздники, которые любит каждый народ. Пусть в его новой стране всегда царит радость! Он – самозванец, но всё же королевских кровей. И он правда хочет стать хорошим царём – и полюбить страну, которую назвал своей и которая отныне принадлежит ему. Почему нет? «Не сын ты мне…» Впервые он слышит этот голос во сне. Просыпается в ужасе, с криком, покрытый холодным потом – сквозь сон ему чудится, что кто-то огромный и зловещий склонился над его ложем. К дьяволу. Он не суеверен. Доктора говорят, что подобные сны снятся многим – и ничего не означают. Это просто сон. Ничего более. Вслед за голосом появляется тень. Не во сне – наяву. Огромная, слишком огромная тень движется по расписным стенам и низким – тоже расписным – кремлёвским потолкам. Эту тень отбрасывает не он – и ни один из тех, кто находится подле него. И лишь он один её видит. Быть может, он сходит с ума? Быть может, невиданная удача и титул русского царя стали слишком большим потрясением для его рассудка? Нет. Этого не может быть. Он никогда не относился к чересчур впечатлительным людям. Он польский шляхтич, чёрт побери, а не какая-нибудь русская боярышня, за жизнь не видевшая ничего, кроме стен своего терема! Ему просто мерещится. Эти низкие потолки, маленькие оконца… слишком много свечей, икон и ладана… Эта тень ему просто мерещится. Он убеждает себя в этом до тех пор, пока в очередной раз не просыпается ночью от прилива дурнотного страха – и видит не просто тень. Высокий, слегка сутулящийся человек в облачении, похожем на монашеское, в надвинутом на глаза капюшоне, медленно движется к его ложу, постукивая об пол посохом. Здесь, на Руси, все любят ходить с посохами – и цари, и бояре, и священники. Какой-то монах самовольно проник в его покои? Но как его пропустила стража? Для чего… для чего он отпустил на ночь слуг? Не велел никому из них заночевать в его опочивальне, как полагается? На самом деле он знает, почему не ночует со слугами. Чтобы никто из них не увидел, если новый царь с криком проснётся от кошмара. И того пуще – чтобы никто не услышал, если во сне или спросонья ему случится заговорить по-польски. Но чёрт возьми, куда смотрит стража? Какого дьявола они впустили этого монаха? Может, это один из тех сумасшедших – юродивых, как их здесь называют? На Руси к ним относятся как к святым – а по мнению самозванного Дмитрия, они просто безумцы. Нет, разумеется, он не собирается оскорблять своих новых подданых дурным обращением с юродивыми. Но самовольно впускать одного из них в царские покои – это слишком даже для русских. Как только он прогонит этого человека, стража получит хороший нагоняй. – Чего тебе, монах? – резко спрашивает Дмитрий – да, он уже привык к этому имени – и собирается сесть на постели. Прогнать взашей, затем кликнуть стражу, затем… Горло перехватывает спазмом. Тело наливается свинцом – и помимо воли падает обратно на подушки. Он спит? Он ведь всё ещё спит, правда? Пожалуйста… В руке мнимого монаха – драгоценный резной посох золочёной слоновой кости. С такими на Руси не ходят даже самые знатные бояре – только… …только цари. И на груди, поверх чёрного одеяния, огромный крест из чистого золота с драгоценными камнями. Можно было бы подумать о краже – но о краже Дмитрий не думает. Отчего-то он сразу понимает, кто перед ним. Господи. Господи… На каком языке молиться? На русском? На латыни? Каким крестом осенить привидение? У привидения у самого на груди крест. Привидения ведь не могут носить кресты, правда? Они должны их бояться. Должны!.. Он всё же поднимает руку – тяжёлую, свинцовую, непослушную. Слагает пальцы для крестного знамения. Губы дрожат. Из уст не исходит ни звука – и поднятая рука тоже не двигается. – Крестом меня пугать сбираешься, лях? – из-под чёрного капюшона доносится приглушённый голос – а вслед за ним смех, от которого кровь стынет в жилах. – Меня, царя православного? Так и на мне крест, не видишь, что ли? Рука Дмитрия падает на одеяло. Не в силах ни пошевелиться, ни зажмуриться, ни даже моргнуть, он в ужасе смотрит, как призрак Ивана Грозного, не спеша, постукивая посохом по полу, подходит ближе и садится на край его ложа. Пусть он хотя бы не поднимает капюшон. Пусть не открывает лица. Пусть… Словно в ответ – и в насмешку – на его мысли Грозный отбрасывает капюшон с головы. Теперь Дмитрий видит и редкие, когда-то рыжеватые, а сейчас почти совсем седые волосы и бороду, и крючковатый нос, и глубоко запавшие глаза под низко нависшими кустистыми бровями. Глаза голубые – но в их глубине горит адово пламя. И хотя на первый взгляд Иван Грозный выглядит вполне живым человеком, от него всё равно исходит волна леденящего – могильного – холода. – Не сын ты мне, – повторяет он уже знакомую Дмитрию фразу, наклоняясь к самому его лицу. Никакого запаха земли или гниения – но холодно, холодно, Господи, как же холодно… – Не сын. К Дмитрию наконец возвращается голос. Он знает, что сказать; сейчас он произнесёт те же слова, что уже говорил вдовой царице Марии Нагой, насильно постриженной Борисом Годуновым в монахини. Они подействовали на неё – а значит, должны подействовать и на её страшного супруга. – Я имя Димитрия возродил, – на царицу Марию оказала воздействие и его обаятельная улыбка – и проклятие, он силится улыбнуться даже сейчас, но губы дрожат, складываясь только в жалкую гримасу. – Через имя его за него отомстил… Грозный снова смеётся – и эхо подхватывает жуткий потусторонний смех. Свободная рука покойного царя, не сжимающая посох, вдруг молниеносно выбрасывается вперёд – и хватает Дмитрия за запястье. Холод становится нестерпимым. Он даже вскрикивает – и рука мгновенно немеет до плеча. – Как с Машкой со мной думаешь? – теперь Иван Грозный почти шипит – и как же страшно от этого приглушённого голоса, ещё страшнее, чем от мёртвой хватки на руке… – Её, бабу дурную, оморочил, и меня так же хочешь? Не выйдет… – Борис… Борис Годунов был узурпатором, – проклятье, как же страшно и каким жалким он себя чувствует! – Я… – Ты – тоже узурпатор, – безжалостно прерывает его страшный призрак. – И лжец куда больший… Бориска – что Бориска? Бориску-то я простил. С сына моего меньшого и впрямь толку бы не вышло. И Бориска-то хоть не лях, именем сына моего назвавшийся… Падает в вечность мгновение, затем другое. У Дмитрия снова перехватывает горло – и пошевелиться он по-прежнему не может. – А только Бориску я сам и забрал, – и с насмешкой, и вроде как в задумчивости произносит Грозный. – Что, думаешь, нет? Врут люди, сказки бают? Ан не врут… Бориску я забрал. А ты – ступай-ка лучше туда, откуда пришёл. Не позволю ляху Русью править… Дмитрию наконец удаётся моргнуть – и в тот же миг призрак исчезает. К руке возвращается чувствительность. На запястье остались синяки от пальцев и кровавые отметины от ногтей; придётся прятать и от слуг, и от Марины. Проклятье. Проклятье… Господи… Матерь Божья… В ту ночь ему так и не удаётся больше заснуть, но к рассвету – и к первому звону колоколов, услышанному им после пробуждения – он уже обретает свою обычную уверенность. Разумеется, он не собирается с позором возвращаться в Польшу, испугавшись привидения. Он слишком многое поставил на кон – и, чёрт побери, выиграл. Если Иван Грозный явится к нему ещё раз… В эту ночь – при его первом появлении – он сглупил. Испугался. Сказал не те слова. В следующий раз не будет пытаться креститься и читать молитвы, а сразу упадёт на колени – как бы ни трудно было двигаться, – и скажет всё, о чём думает. Что не собирается обращать Русь в католичество; что будет хорошим царём. Правда хорошим. Проклятье, он даже готов следовать советам и указаниям призрака – если тот захочет их ему давать. Он не собирается быть вассалом Польши, но призрак Ивана Грозного – точно не тот враг, с которым стоит бороться и против которого можно выстоять. Если он всё это скажет – может, над ним смилостивится даже царь Иван. Смилостивился же он над покойным Борисом Годуновым, позволив ему править семь лет? Даже если семь лет – это не так уж и мало. Но он станет лучшим царём, чем Борис Годунов. Он скажет это призраку. Постарается его убедить. Должно получиться. В конце концов, до этого у него получалось всё – кроме сватовства к Ксении Годуновой. Должно. Разве нет? Призрак больше не приходит. Вместо этого несколько ночей спустя Дмитрий просыпается от странного, слишком громкого звона колоколов. Что-то не так. Он уже привык к тому, как – и когда – звонят колокола в Москве. Это невовремя – и не так, как должно быть. Это… Это набат. – Я вам не Борис!.. Крик застревает в горле – как тогда, во время явления Ивана Грозного. Сквозь страшный, оглушающий звон колоколов ему чудится жуткий потусторонний смех. – Не пожелал в свою Польшу воротиться, – шелестит в ушах. – Что ж, сам не воротился – другие воротят, да иначе… Страх накатывает удушающей волной. Почему он был так в себе уверен? Почему ему показалось, что у него всё получается? Почему… …почему он сразу не сказал призраку Ивана Грозного нужных слов?.. Но уже слишком поздно. Перед смертью он лежит на холодных камнях мостовой. Уже знает, что умирает. Что потерпел поражение. Жаль… Он приподнимает голову, силясь увидеть небо. Почему-то хочется признаться обступившим его людям; признаться перед смертью. Очистить душу – в конце концов, на ней накопилось достаточно грехов. Пусть он и никогда не был слишком религиозен. – Не Дмитрий… я… никогда… им… не был… Затуманивающийся взор скользит по небу. Падает на галерею второго этажа дворца – и видит знакомую фигуру в чёрном. Посмотрев на него бесконечно долгий миг, призрак Ивана Грозного поворачивается и медленно, постукивая посохом, уходит прочь. В тёмные глубины Кремля.