***
Ночь всегда была любимым временем суток Цезаря. В это время всегда было так тихо и спокойно, словно весь мир погрузился в сон. Но самое главное, кровавое пожарище закатного неба сменялось фиолетово-чёрной пеленой ночи, усыпанной мириадами звёзд. И эти звёзды всегда завораживали Цезаря так сильно, что он был готов смотреть на все эти бесчисленные созвездия хоть всю ночь. Ведь это так расслабляло после трудного дня. Вот только с появлением Джозефа такие спокойные ночи перестали быть столь же спокойными, ведь Джостар всегда увязывался вместе с ним. И пусть под вечер даже Джозеф немного уставал, это не мешало ему продолжать свои бесконечные разговоры обо всём на свете. Так что теперь Цезарь мог действительно расслабиться лишь за сигаретами. Курил Цеппели уже давно, лет с четырнадцати или пятнадцати, когда и погряз с головой в преступной жизни, но после начала обучения у Лизы Лизы он пытался бросить. Безуспешно. Ведь снова и снова его преследовали кошмары прошлого, так и норовившие свести его с ума. А теперь и этот Джостар… Его постоянная головная боль, его проклятие, его наказание… — Не понимаю, как тебе может это нравиться, — закашлялся Джозеф от сигаретного дыма. Вот только даже сигареты не могли отпугнуть его. Нет, ну он правда идиот. — Привычка, — пожал плечами Цезарь, медленно выдыхая клубы сизого дыма. — А вообще, они помогают отвлечься. Ненадолго, но помогают. Джозеф лишь недоверчиво скривился. И так пристально смотрел на тлеющую в руках Цезаря сигарету, с таким по-детски наивным любопытством, что это даже умиляло. — Хочешь попробовать? — Вот ещё! Делать мне больше нечего, как эту гадость в рот пихать. Даже если бы и захотел, я всё ещё в этом сраном наморднике. Тем более, разве нам их можно вообще? Для хамона ведь очень важны лёгкие, а курение, чтоб ты знал, убивает. Рак лёгких себе заработаешь и больше никакого тебе хамона. — Не будет такого, — усмехнулся Цезарь. — Лиза Лиза и сама курит похлеще меня, но на её мастерстве хамона это никак не отразилось. — Эта старая ведьма не человек! На неё не действуют законы природы. Цезарь лишь усмехнулся. Это ж насколько он должен был устать, чтобы пропустить мимо ушей оскорбление его дорогого учителя, которого он уважал как родную мать. — Кстати, ты думал, чем займёшься, когда это всё закончится и мы надерём жопу этим пидорам из колонн? — Пока рано об этом думать. Ни к чему строить планы, когда знаешь, что уже завтра можешь умереть. — Но мы же не умрём! Мы что зря страдаем на этих сраных тренировках? Если уж мы их пережили, то какие-то три пидора нас точно не одолеют. Этот оптимизм поражал Цезаря. Конечно, очень хотелось верить в лучшее, но ведь жизнь не сказка, и очень часто о радужном финале, где все живут долго и счастливо, и мечтать не стоило. — Ну а ты? Раз уж заговорил об этом, то явно есть о чём рассказать. — Конечно, есть, — сразу приободрился Джозеф. — Я хочу поскорее вернуться домой к бабуле Эрине и Спидвагону. Так скучаю по ним. О, знаю! Поехали со мной в Нью-Йорк! Покажу тебе все прелести этого чудесного города и со Смоуки познакомлю. Он хороший парень и вообще он мой лучший друг из Америки. — Ты хотел сказать единственный? — Да ну тебя! И вообще, я серьёзно. Поехали со мной. Ты ж наверняка кроме своей Италии и не видел ничего. Так что давай-давай, соглашайся! Это будет лучшая поездка в твоей жизни. Ты даже возвращаться потом не захочешь, вот настолько тебе там понравится. Цезарь не любил загадывать так далеко. Он всегда жил лишь сегодняшним днём, в лучшем случае думал на неделю вперёд, но не более. Да и Джозеф, действительно, не такой уж и плохой человек. Цезарь даже мог считать его своим другом (хотя иногда в его несчастной голове мелькали и другие мысли о природе их отношений, но Цеппели всегда успешно отмахивался от них как от назойливых мух). — Поживём — увидим. И от такого ответа Джозеф аж просиял, ведь это не отказ, а надежда на согласие.***
Ещё одна ночь. Ещё одна череда нескончаемого потока слов Джозефа. Но почему-то он уже не так бесит Цезаря. Да, он до сих пор пропускает мимо ушей большую половину, но теперь звук голоса Джозефа не раздражал, а наоборот успокаивал, создавал приятный белый шум на фоне, позволяющий наконец-то расслабиться. Цезарь не знал, радоваться такой перемене или же наоборот ужаснуться, но сейчас же он просто спокойно курил на балконе, пока Джозеф что-то оживлённо рассказывал ему. — Цез, а тебе нравятся звёзды? — вдруг спросил у него Джозеф, вынуждая вернуться из собственных мыслей в реальность. — Они красивые, так что, думаю, можно сказать, что нравятся. И в эту ночь эти небесные огоньки были особенно красивы. Они мерцали на ночном полотне как маленькие бриллианты. И глаз оторвать от них было невозможно. — А какое твоё любимое созвездие? — А твоё? — Цезарь не знал, что и отвечать. Он не мог похвастаться хорошим образованием, ведь большую часть жизни он провёл на улице в драках и просто в попытках выжить. Не до того ему было, чтобы изучать карту звёздного неба. — Дракон, — даже не задумываясь, ответил Джозеф. — Оно такое большое, и его совсем не сложно найти. Вот смотри, видишь полярную звезду? Даже небольших познаний Цезаря хватило, чтобы найти Малую Медведицу и полярную звезду в ней. Только это созвездие да Большую Медведицу он и знал. Хотя, наверное, все люди знают эти два созвездия. Да даже ребёнок сможет найти на небе большой ковш и перевёрнутый ковш поменьше. — Хорошо, а теперь если посмотреть чуть левее, то можно увидеть голову дракона и его длинное тело. Правда же похоже? Цезарь проследил за рукой Джозефа и действительно смог заметить нечто, напоминающее дракона. Обычно созвездия едва ли были похожи на свои названия. Взять тех же медведиц. Вот кто решил, что ковши похожи на медведей? Но вот дракон… Название и правда соответствовало действительности. Разве что крыльев не хватало. — Рядышком с ним ещё и Большую медведицу с Цефеем видно, — увлечённо продолжал Джозеф. — Цефей около изгиба шеи, а Большая Медведица прям у конца его хвоста. Цезарь уже не особо следил за созвездиями, ведь его больше привлекало то, с каким воодушевлением Джозеф рассказывает ему всё это. Его сияющее от искренней радости лицо было ещё прекраснее, чем все эти звёзды. И сегодня он впервые действительно слушал Джозефа, вникая каждому слову. — О, гляди, а вон там видно созвездие Овна, — указал куда-то Джозеф. — Кстати, кто ты по знаку зодиаку? Я вот Весы. — Понятия не имею, — в этом вопросе Цезарь тоже не смыслил. Да и не то что бы он верил во всю эту чепуху с гороскопами. Но раз Джоджо этим интересуется, то зачем отбирать у ребёнка эту радость? — Ладно, — нахмурился Джозеф, явно расстроенный таким ответом. — Сейчас мы всё выясним. Когда у тебя день рождения? — Тринадцатого мая. — Значит ты у нас… — на пару минут Джозеф задумался и забавно что-то высчитывал на пальцах, а потом просиял и гордо объявил. — Телец! Мда, в любви у нас совместимость не очень. — Ты серьёзно? Ты правда в эту хуйню веришь? — Цезарь едва сдерживал смех. Это так похоже на Джозефа. — Никакая это не хуйня! К слову о Тельце, его сейчас тоже хорошо видно. Вот, видишь рядом с Овном, — Цезарь уже успел потерять из вида этого овна, на самом деле совсем не похожего на овна (те, кто давал названия созвездиям действительно обладали очень богатой фантазией, раз видели в этих светящихся точках всяких животных), но усиленно пытался понять, куда именно указывает Джоджо. — Правда похож на рогатую голову быка? — Никогда бы не подумал, что кто-то вроде тебя интересуется созвездиями. — Спасибо бабуле Эрине. Когда я был маленький мы частенько смотрели на звёзды и она рассказывала о них всякое. Может, большую часть её историй я уже и забыл, но что-то в памяти всё же осталось. Хотя бы найти на небе все эти созвездия ещё могу. — Это так чудесно, — в этих словах Цезарь чувствовал, как сильно Джозеф любил свою дорогую бабушку и как ценил эти совместные наблюдения за звёздами. В его словах было столько тепла и любви, что Цезарю и самому становилось приятнее на душе. В голове сразу всплывали отголоски счастливых дней детства, когда его мать ещё была жива, а отец ещё не бросил семью. Такие далёкие и такие счастливые дни… Слишком хорошие, чтобы быть правдой, больше напоминающие сладкие сны, чем настоящие воспоминания. Сейчас с Джозефом Цезарь словно чувствовал себя на своём месте. Словно он нашёл семью, которую так давно потерял. Он даже успел забыть о том, что лишь пару недель назад он ненавидел Джоджо лютой ненавистью и знать его не желал. Теперь же для Цезаря Джозеф стал верным другом, а может и кем-то большим. С ним чувствовалась какая-то особенная связь, нечто такое, что и словами не описать. Рядом с ним было так тепло и приятно, можно даже сказать, комфортно. Быть может, Цезарь испытывает к Джозефу совсем не дружеские чувства? Быть может, он умудрился не просто влюбиться в него, как бывало со многими очаровательными дамами, а на самом деле полюбил его? Окончательно и бесповоротно. Ну что за вздор! Не может такого быть! Ведь Цезарь был парнем, ровно как и Джозеф. Эти чувства неправильные, греховные, грязные. Ни за что на свете Цезарь не полюбит другого мужчину. Ни за что! — Всё хорошо? — и снова Джозеф читает его как открытую книгу и сразу же замечает перемену его настроения. — Просто устал. Поздно уже, а вставать нам завтра рано. — Ой, не напоминай! Вот нам правда нужно вставать хрен пойми когда ради этих адских тренировок? Разве лишний час сна убьёт нас? — Нашим наставникам лучше знать. А теперь пойдём. И так задержались. И не обращая внимания на нытьё Джозефа, Цезарь направился в свою комнату.***
С каждым днём было всё тяжелее. И дело не только в адских тренировках, с каждым разом становящихся всё сложнее и сложнее. Цезарь был бы рад, будь дело в них. Но нет, всему виной Джозеф. Снова. Каждая секунда рядом с ним для Цезаря сродни пытки. Безумно сладкой, но оттого ещё более мучительной. Джозеф всегда слишком громкий, всегда слишком близко, да и самого его слишком много. Его так много, что всё остальное уходит для Цезаря на второй план. Джоджо словно заполнил собой каждую клеточку его тела. И от этого Цеппели сходил с ума. Не столько от Джозефа, сколько от своих неправильных чувств к нему. Цезарь, как и большинство итальянцев, был закоренелым католиком. И пусть в свои подростковые годы он отдалился от религии, после судьбоносной встречи с Лизой Лизой Цезарь начал верить в Бога даже пуще прежнего, надеясь этой верой искупить все свои грехи. Но в его жизни появился Джозеф, и всё пошло под откос. То, что Цезарь чувствовал к Джозефу не было дружбой. Ну не могут друзья смотреть друг на друга так, как смотрел на Джозефа Цезарь. А по-другому смотреть он уже и не мог. И за это Цезарь ненавидел себя. Он ненавидел себя давно и за многое, но теперь он до того был себе мерзок, что хотелось просто исчезнуть, чтобы избавить мир от своего гадкого существования. И вот одним днём вместо уже ставших традицией задушевных ночных разговоров на балконе Цезарь решил утопить себя в алкоголе. Для такого случая у него всегда было припасено пару бутылок сомнительного пойла, на вкус едва ли напоминающее вино. Никакое это не вино. Крашеный спирт да и только. И эта мерзость идеально подходила такому отвратительному человеку как Цезарь. И эту премерзкую картину дополнили такие же мерзкие сигареты. Это совсем не те сигареты, которые Цезарь привык курить, чтобы расслабиться. Эти сигареты на вкус до того горькие и отвратительные, что ни один нормальный человек в здравом уме не решится выкурить хотя бы одну. Но Цезарь не был ни нормальным человеком, ни в здравом уме, так что выкуривал сигарету за сигаретой, словно надеясь сжечь свои и без того прокуренные лёгкие дотла. Его горло горело, будто объятое огнём, но Цезарь упрямо продолжал свою пытку, останавливаясь лишь для того, чтобы влить в глотку очередную порцию спирта. — Хватит! — вдруг бутылка исчезла из рук Цезаря, а его лицо обожгло от пощёчины. И эта резкая боль немного отрезвила его, позволив увидеть «спасителя». Ну конечно, это был Джозеф. Судьба словно издевается над ним! Словно смеётся ему прямо в лицо! Если так, то шутки у Судьбы совсем не смешные. — Stronzo, верни бутылку, — едва волоча языком, пробурчал Цезарь. Увидев Джозефа, он понял, что алкоголя ему явно мало. — Я сказал хватит! Сколько ты уже выпил? Отвечать было бессмысленно. Джозеф всегда знал слова Цезаря наперёд, да и он и сам в состоянии сосчитать количество пустых бутылок, разбросанных по комнате. — Какая нахуй разница? Отдай бутылку! — не унимался Цезарь, но этот несчастный кусок стекла был вне его досягаемости. Чёртовы девять сантиметров разницы в росте! — Да успокойся уже. Что ты здесь устроил? Не ты ли всегда болтаешь, что ночью надо спать, чтобы на тренировках выложиться на полную? — Vaffanculo! — Да, да, да, обязательно пойду, но сначала ты успокоишься и пойдёшь спать, ладно? И проветрить бы не помешало, а то воняет жуть. Как ты тут ещё не задохнулся? У Джозефа от сигаретного дыма аж глаза слезились, и он едва сдерживался, чтобы не закашлять. Вот только Цезарь словно ничего этого не замечал. Ни сигаретного дыма, который как тёмный туман окутал всю комнату, ни ужаснейшую вонь, от которой у нормальных людей уже кружится голова и начинает тошнить, ни кучи тлеющих на полу окурков, который Цезарь так и не донёс до пепельницы. Он бы не удивился, обнаружив наутро на руках новые звёздочки ожогов от этих окурков. — Цезарь, да сколько можно? — он всё не унимался и всеми силами пытался дотянуться до бутылки. Но уже не так бурно как в начале, ведь алкоголь в крови давал о себе знать. Цезарь и не заметил, как его ноги подкосились и он чуть было не рухнул на пол. Он бы в самом деле рухнул, если бы Джозеф не успел его подхватить. И теперь он крепко держал его за запястья в надежде, что Цезарь больше не будет буянить. — Зачем ты это делаешь? — наконец спросил Джозеф, одними кончиками пальцев касаясь белёсых полосок уже заживших шрамов. И это касание для Цезаря словно ожог. Быть может, Джозеф говорил вовсе не о шрамах, а о ситуации в целом. Быть может, он и этих шрамов на самом деле не заметил. Но Цезарь считал иначе. Эти зажившие порезы были его вечным клеймом. Символом его слабости, никчёмности и беспомощности. В его глазах они всегда горели на мертвенно-бледной коже ярче огня. С освоением хамона эти эпизоды саморазрушения лишь усилились, ведь теперь Цезарь мог их скрывать. Он устал видеть жалость в глазах других. Жалость — худшее, что могли ему предложить, ведь из-за неё чувство никчёмности росло только сильнее. «Зачем ты это делаешь?» — эхом звучал голос Джозефа в голове Цезаря, заглушая собой все остальные мысли. И правда, зачем он продолжает это делать? Из-за ненависти к себе? Из-за вины? Из-за отвращения? Из-за гнева? Цезарь уже и сам не знал точной причины. Он просто привык причинять себе боль. Наказывать себя за все грехи прошлого и настоящего. А может и за ещё не совершенные грехи будущего тоже. И каждый раз лезвие ножа опускалось на запястье словно на автомате, снова и снова кромсая несчастную руку в мясо. А затем Цезарь принимался заливать свою душу паршивым алкоголем и прокуривать все лёгкие такими же паршивыми сигаретами. Прямо как сейчас, разве что до ножа Цезарь сегодня не успел добраться. И наутро он снова будет залечивать свои раны и продолжит жить как ни в чем не бывало. Почему же Цезарь так отчаянно желает навредить себе? Откуда эта склонность к саморазрушению? А может, Цезарь просто хочет почувствовать себя живым? Ведь если чувствуешь боль — ты всё ещё живёшь. — Не твоё собачье дело, Джостар! — прорычал Цезарь, выдернув запястье из рук Джозефа. Словно отдёрнул от обжигающего пламени. — Отъебись уже от меня! Делать больше нечего что ли, кроме как в мою личную жизнь лезть? Не дожидаясь ответа, Цезарь оттолкнул Джозефа. Да так сильно, что тот едва не рухнул на пол. — А теперь уходи! — был бы Цезарь сейчас в состоянии, он бы собственноручно вышвырнул этого настырного Джозефа за дверь. Вот только одна попытка встать и весь мир завертелся в безумном калейдоскопе, а земля начала уходить из-под ног. — Не утруждайся, — прервал его сражение с гравитацией Джозеф. — Я сам уйду. А ты продолжай отравлять себя дальше. Больно ты мне сдался… Так он и ушёл, громко хлопнув дверью. Несчастная дверь едва не слетела с петель, но Цезарю было глубоко на это наплевать. В принципе, как и на всё остальное. Цезарю было противно от самого себя. Ему было так тошно от всего: от просто безумного количества выпитого алкоголя (кстати такого дерьмового на вкус, что лишь от этого хотелось блевать), от этой чёртовой заботы Джостара, которая ему нахрен не всралась, но самое главное от самого себя. Это отвращение переполняло его, разъедало его изнутри. Оно душило его, пыталось раздавить своими липкими скользими руками. Цезарю было настолько плохо, что он бы всё отдал, лишь бы это мерзкое чувство наконец закончилось. Внутренности словно завязались в узел, а всё тело горело словно в огне. И жалкие слёзы, всё текущие и текущие по лицу водопадом, заставляли Цезаря ненавидеть себя ещё больше. Почему он такой жалкий? Почему он такой слабый? Почему он такой беспомощный? Почему? Почему? Почему? Ненависть и отвращение до самых краёв заполнили Цезаря. До такой степени, что сдерживать это более было попросту невозможно. И его просто позорно вывернуло этими чувствами прямо на ковёр. И вместе с содержимым желудка и мерзкой горькой желчью из него словно вырвалась наружу его собственная душа. Такая же жалкая и отвратительная, как и он сам.***
С той ночи в отношениях Цезаря и Джозефа что-то надломилось. И этот крохотный надлом так и грозился превратиться в огромную трещину, которая приведёт к тому, что их дружба (а дружба ли?) разобьётся на тысячу мелких осколков. На следующий день, как и ожидалось, Цезарю было плохо. Так плохо, будто его выпотрошили, а потом собрали обратно. И естественно, собрали не так, как было изначально. Поэтому одного слова «плохо» будет недостаточно, чтобы описать отвратительное состояние Цезаря. Но виноваты в этом далеко не алкоголь с сигаретами, вернее не только они. Всё снова возвращается к Джозефу. По-другому и быть не может. А всё почему? А потому что Джозеф выглядел сегодня подавленным как никогда. Подавленный Джозеф — весьма печальное зрелище. Такой тихий, что даже страшно. Цезарь никогда бы раньше не подумал, что будет скучать по тупым шуткам Джозефа, по его слишком громкому смеху, да даже просто по его голосу. Этот молчаливый грустный парень совсем не тот Джоджо, к которому он привык. И от этого сердце Цезаря болезненно сжималось в груди. Но мало одного молчания. Не сказавший за целый день ни единого слова Джозеф это ещё не самое страшное, что произошло. Этот сам на себя не похожий Джоджо отказывался от еды. Раньше на каждой тренировке он постоянно ныл, что умирает от голода, а потом ел с такой жадностью, будто его год не кормили. А теперь… Теперь он лениво ковырял вилкой в тарелке, так и не притронувшись к ужину. Весьма вкусному ужину, стоит отметить, за что спасибо прелестной Сьюзи Кью и её золотым рукам. Вот это уже давало повод для беспокойства. — Джоджо? Всё нормально? — смотреть на это жалкое зрелище молча было невозможно. Цезарь просто обязан узнать, что не так с его другом. — Знаете, я что-то сегодня не особо голодный, — проигнорировав слова Цезаря, обратился Джозеф к остальным сидящим за столом. И не дождавшись ответа поспешил удалиться. Сказать честно, у Цеппели и самого не было сегодня аппетита. Впрочем, как и последние несколько дней. Можно сказать, что он чуть ли не впихивал в себя еду. Он ведь понимал, что без энергии он не сможет выдержать адских тренировок, а без тренировок он не сможет победить людей из колонн и отомстить за отца. А если он не сможет свершить свою месть, то всё бессмысленно. Вот и приходится заталкивать в себя куски безвкусной пищи и сдерживать рвотные позывы, ставшие верным спутником Цеппели вместе с бессонными ночами самоненависти. Закончив с ужином, который несмотря на старания Сьюзи Кью для Цезаря был на вкус словно картон, Цеппели поспешил в комнату Джозефа. Как и ожидалось, дверь оказалась не заперта. Словно Джозеф хотел, чтобы к нему пришли. Но, скорее всего, он как всегда просто забыл её закрыть. — И зачем ты пришёл? — даже не оборачиваясь, Джозеф прекрасно знал личность его непрошенного гостя. Смотреть на него теперь было ещё больнее, чем за ужином. Пусть Джозеф и был почти два метра ростом, но сейчас он казался таким маленьким и слабым, таким сломленным и разбитым. Это просто неправильно видеть его таким. Куда подевался жизнерадостный Джоджо, который не знает, когда стоит заткнуться? Куда подевался Джоджо, который воспринимает абсолютно всё как шутку? Куда подевался Джоджо, лицо которого не залито горькими слезами, а озаряет лучезарная улыбка? А был ли тот счастливый несерьёзный и беспечный Джозеф настоящим? Не было ли это всё лишь маской? Весьма качественной почти неотличимой от его реального лица, но маской. И этой маской Джозеф дурачил всех вокруг, скрывая под ней все свои истинные чувства. — Я беспокоюсь за тебя. Ты никогда не отказывался от ужина. — Беспокоишься значит? — наконец Джозеф повернулся к Цезарю лицом. И его выражение совсем не понравилось Цеппели. — Да ты сраный лицемер! — Прости…? — То есть когда я волнуюсь за тебя и спрашиваю, зачем ты причиняешь себе боль, так ты говоришь: «Не суй нос не в своё дело», «не лезь в мою жизнь». А как наоборот, так тебя вообще ничего не смущает. — Ты не понимаешь. Со мной… Со мной все по-другому. — Конечно! Конечно, блять, с тобой всё по-другому! Иначе и быть не может. Великий Цезарь Антонио Цеппели не подпускает к себе простых смертных. Зачем ты вообще пришёл? Поиздеваться? Сказать, какой я жалкий? Посмеяться надо мной? Просто иди нахуй, помощник недоделанный! И без тебя херово. Цезарь не в силах был сдвинуться с места. Слова Джозефа резали словно нож, но послушаться и уйти он просто не мог. Цеппели как никто другой понимал боль Джозефа. Он правда хотел как лучше, правда хотел помочь. — А я и пойду! — вот только слова у него вырвались совсем не те. — Сдался ты мне вообще! Продолжай дальше ныть, это же так тебе поможет. Такими темпами ты точно сдохнешь в битве с этими пидорами из колонн. Ты слабак! И трус! И совсем не ценишь других! Я помочь между прочим хотел, а ты… Ты… Mi stai facendo diventare matto! Вот всегда получается именно так. Снова Цезарь теряет контроль и поддаётся ярости. Снова вместо такой нужной поддержки он делает всё лишь хуже. Самому от себя противно. Поэтому Цезарю и правда лучше уйти, пока он не сделал Джозефу больнее, хотя куда уж больнее…***
Тренировки уже были позади, один из врагов повержен, и кольцо внутри тела Джозефа осталось лишь одно, но чувство тревоги нарастало с каждым новым днём. Пусть Цезарь и пытался убедить Джозефа, что всё будет хорошо и их ждёт победа (подумать только, а ведь когда-то всё было с точностью да наоборот), но всё было тщетно. Что-то подсказывало Джостару, что худшее лишь впереди, а его чутьё ещё никогда его не подводило. Да и верил ли Цезарь в свои же слова? Глядя на него, Джозеф иногда всерьёз думал, что Цеппели готов отдать свою жизнь ради победы над людьми из колонн. А может, он просто готов пожертвовать жизнью, лишь бы прекратить свои страдания и наконец-то умереть? Ведь если судить по той злополучной ночи, которая навсегда оказалась выжжена в памяти Джозефа, склонность к саморазрушению у Цезаря сильна как никогда. Хотя кто бы говорил. Будто бы Джозеф сильно от него отличается. Нет, он, конечно, не хлещет алкоголь как не в себя, не сжигает свои лёгкие к чертям собачьим и не режет свои запястья (всё-таки Джозеф не дурак и понял, что эти шрамы вовсе не следы тренировок или неудачных драк). Он разрушал себя по-другому. Пусть и не так заметно, но оттого не менее действенно. Собственные мысли губили его не хуже алкоголя с сигаретами. Они отравляли его изнутри, разрастались по всему организму словно раковая опухоль. Эти мысли лишали его драгоценных часов сна, а если сон и приходил, то отдыха он не приносил, ведь все эти дурные мысли тогда превращались в ужаснейшие кошмары. — Джоджо, ну ты там скоро? — из раздумий его вырвал голос Цезаря. Крайне недовольный голос Цезаря. Видимо, Джозеф опять настолько сильно погрузился в свои мрачные мысли, что перестал воспринимать реальность. Так что неудивительно, что его завтрак затянулся на целую вечность. Все остальные уже давным-давно поели, а Джозеф до сих пор мучал несчастного лосося. В конце концов, Джоджо просто решил скормить свой неудавшийся завтрак кошке, которая бродила неподалёку и с аппетитом глядела на рыбу. В обычные дни Джозеф бы непременно подразнил эту кошку и в итоге так и не дал бы ей еды, но сегодня день какой угодно, но точно не обычный. — Да куда вы все так торопитесь? Эти пидоры из колонн никуда от нас не денутся, — недовольно пробурчал Джозеф, наконец-то подойдя к Цезарю и остальным. Судя по всему, они уже обсуждали план дальнейших действий. — Может и так, но это не значит, что нам нужно сидеть сложа руки. Мы должны идти сейчас, пока солнце светит над головой. Пока они слабее всего. Мессина согласился с ним, а Лиза Лиза промолчала и выжидающе смотрела на Джозефа, ожидая его мнения по этому поводу. — А я так не считаю, — от такого ответа лицо Цезаря скривилось, ведь он явно ожидал другого ответа. — Они ведь не одну тысячу лет прожили и наверняка готовы сражаться даже в невыгодных условиях. Нет… Сражаться с ними сейчас даже опаснее. Нужно дождаться ночи, иначе мы проиграем. — Я не узнаю тебя! Почему ты вдруг струсил? — Это я тебя не узнаю. Почему ты вдруг ни с того ни с сего рвёшься в бой? Совсем жизнь не дорога? — Да что ты обо мне вообще знаешь? А ведь и правда, что Джозеф знает о Цезаре? Он же никогда не подпускает к себе, никогда ничего не рассказывает, а его прошлое сплошная загадка. Джозеф представлял, насколько там всё грустно, раз уж Цезарь такой, какой он есть, но ничего наверняка он не знал. А потому дальнейшая часть этой ссоры неминуемо превратилась в настоящую катастрофу. Каждое новое слово подливало масла в огонь, и совсем скоро словесная перепалка перешла в ожесточённую драку. Джозеф не понимал, что именно так разозлило его друга. Возможно, не стоило затрагивать тему семьи… Но об этом Джоджо как всегда не подумал. И опомнился он лишь тогда, когда увидел, как силуэт Цезаря отдаляется от него. — Да что с ним не так? — сам не зная у кого спросил Джозеф. — Я расскажу, если ты правда так хочешь знать, — ответила ему Лиза Лиза. — Но это длинная история…***
Джозеф даже не стал дослушивать историю Лизы Лизы до конца. Зная прошлое Цезаря, теперь он понимал, такую резкую реакцию на его слова. И у него просто нет времени стоять и болтать о делах давно минувших дней. Эти разговоры могут дорого ему стоить. Возможно, уже слишком поздно, так что Джозеф со всех ног побежал за Цезарем в сторону отеля, не обращая внимания ни на глубокий снег, ни на ледяной ветер, обжигающий его горло при каждом вдохе, ни на крики Лизы Лизы где-то позади. Это всё отошло на второй план. Единственное, что теперь было важно — успеть. Успеть прийти до того, как произойдёт страшное. Джозеф знал, что навыки Цезаря значительно превосходят его (не хотелось это признавать, конечно, но опыта у Цеппели явно больше), но этот упрямый итальянец сейчас мыслит не совсем трезво и может наворотить дел. И только увидев отель, вернее его руины, ведь одна из стен была полностью разрушена, Джозеф понял, что худшее уже случилось. А замечая по ходу продвижения внутрь кровь, он переживал только сильнее. «Это кровь Карса или Вама, это кровь Карса или Вама», — словно мантру повторял про себя Джозеф. Он заметил, что эта кровь совсем не похожа на дымящуюся кровь Эйсидиси, но отказывался верить, что она может принадлежать Цезарю. Однако Джозеф шёл молча. Звать своего друга по имени он боялся, ведь если в ответ прозвучит тишина, Джостар попросту не выдержит этого. Его сердце разорвётся на миллион кусочков в этот самый момент. И эта боль убьёт его быстрее, чем проклятое кольцо с ядом вокруг аорты. И вот Джозеф наконец-то увидел его. Ещё живого, но едва ли. Обессилевший Цезарь сидел посреди руин, склонив голову и не замечая потолка, так и норовящего обвалиться прямо на него. Пришёл бы Джозеф на пару мгновений позже, увидел бы Цезаря уже погребённым под камнями. Ни медля ни секунды, Джозеф бросился к Цезарю. И он едва успел вытащить Цеппели прежде чем огромный булыжник превратил его в кровавое месиво. И как же иронично, что этот камень был в форме креста. Джозеф знал, что его друг католик, и такая смерть была бы словно насмешка от Бога. — Слава Богу, я успел, — вздохнул с облегчением Джозеф, крепко прижимая к себе тело Цезаря. Ещё живого. Пусть Джозеф и был далёк от религии, но в этот момент он был благодарен всем возможным и невозможным богам, раз уж его молитвы были услышаны и его драгоценный друг оказался жив. Жив? А надолго ли? Присмотревшись получше, Джозеф стал замечать, что Цезарь не так уж сильно отличается от трупа. Он почти не двигался, лишь его грудь еле-еле вздымалась и опускаясь, говоря о том, что юноша ещё дышит. Но тело Цезаря было холодным, слишком холодным. И крови было так много, что даже некогда пшеничные локоны Цезаря окрасились красным, а прелестные лиловые полумесяцы на щеках и вовсе были скрыты за багровыми пятнами. И дыхание с каждым разом всё замедлялось. И если Джозеф так ничего и не сделает, то Цезарь погибнет. От бессилия хотелось рыдать. А может и от отчаяния тоже, Джозеф уже не понимал. Горькие слёзы обожгли его щеки, словно калёным металлом, рыдания рвали его горло словно когтями, а плечи судорожно тряслись, отчего Джозеф едва мог удержать Цезаря на руках. Но сейчас не время для истерики. — Пожалуйста, только живи, — сквозь слёзы бормотал Джозеф. В этот момент он пожалел о том, что слишком несерьёзно относился к тренировкам, ведь из-за этого он имел об исцеляющем хамоне лишь очень смутные представления. — Ты не можешь умереть сразу после того, как я спас тебя. И он тысячу раз успел пожалеть об этой нелепой ссоре. Вот знал же, что не стоит говорить то, что он сказал, но снова слова сорвались с его языка прежде, чем он успел всё нормально обдумать. Джозеф всегда был таким, и эта его черта часто приносила ему немало проблем. Но в этот раз его длинный язык принёс ему не просто проблему, а целую катастрофу. Даже не так — Катастрофу, именно с большой буквы. Если бы он только один-единственный раз в жизни смог промолчать, ничего этого бы не произошло. Они бы не стали ссориться, не стали драться, отправились бы в этот чёртов отель все вместе и победили бы Карса и Вама без особых проблем. И самое главное без жертв. Но прошлого, увы, не вернуть. Сказанного не воротишь, сделанного не отменишь. Вот и остаётся лишь надеяться, что каким-то чудом Джозеф и его жалкий неумелый хамон сможет спасти Цезаря от неминуемой гибели. Однажды Джозеф украдкой видел, как Цезарь залечивает свои порезы на запястьях. Но спросить о том, как именно Цеппели это делал, он не решался, ведь Цезарь бы снова послал его куда подальше, называя его всеми возможными и невозможными оскорблениями на итальянском (когда Цезарь злился он всегда переходил на родной язык. И это происходило так часто, что Джозеф, не без помощи Сьюзи, даже успел выучить часть ругательств). Но одно Джозеф знал точно — прежде всего нужно успокоиться и выровнять ритм дыхания. Да, звучит невероятно в такой-то ситуации, но нужно взять себя в руки, ведь сейчас от его спокойствия зависит целая жизнь. И не просто жизнь, а жизнь его лучшего друга. Вдох. Выдох. Снова и снова. Пока не вернётся привычный ритм. Пока хамон не будет литься как вода. Вдох. Выдох. Хамон — энергия солнца, энергия жизни. Значит для этой энергии не так уж и сложно исцелить. Джозеф помнил со слов своих наставников, что хамон не магия и не сможет отрастить новые конечности или воскресить мертвеца. Но остановить кровотечение и затянуть раны он способен, верно? Вдох. Выдох. Вот только сколько бы Джозеф ни пытался, Цезарь продолжал выглядеть как едва живой труп. Раны не затягивались, а крови, кажется, стало лишь больше, и теперь ею измазан был не только Цезарь, но и Джозеф, отчаянно пытающийся уцепиться за ускользающую от его дрожащих рук жизнь Цеппели. Так и нашла его Лиза Лиза. Рыдающим, свалившимся на пол от бессилия, испачканным чужой кровью. Больно смотреть. Этот Джозеф и сам походил на мертвеца не меньше едва живого тела на его коленях. — Он ещё жив? — не своим голосом спросила Лиза Лиза. Цезарь был для неё словно родным сыном, возможно, даже большим сыном, чем для неё был Джозеф. И видеть обоих своих детей в таком состоянии было невыносимо. — Прошу, помогите. Спасите его, учитель, — молил Джозеф словно Лиза Лиза была всемогущим Богом. И от такой большой ответственности ей было не по себе. Слишком большая ноша. Слишком велик шанс ошибиться. Слишком высока вероятность провала. Но она не стала спорить и опустилась рядом с Джозефом, чтобы сделать всё возможное и невозможное для спасения её учеников. Обоих. Ведь Джозефу тоже требовалось спасение. Эти двое как будто связаны, если больно одному, то больно и другому. Поэтому смерти Цезаря никак нельзя было допустить. Лизе Лизе было страшно, но её руки не дрожали, а её лицо не выражало ни одной лишней эмоции. Лишь сосредоточенность и решимость. И её хамон был таким же. Если хамон Джозефа это жалкий ручеёк, то хамон Лизы Лизы — целый океан. Разница между ними была огромна, потому нет человека лучше, чтобы исцелить раны Цезаря. Джозеф же был почти бесполезен. Всё, что он сейчас делать — держать голову Цезаря у себя на коленях и перебирать его всё ещё мягкие несмотря на кровь локоны. — Всё будет хорошо, всё будет хорошо… — как безумный шептал он, снова и снова зарываясь руками в волосы Цезаря. Кому именно Джозеф это говорил непонятно. Быть может, пытался приободрить Лизу Лизу (хотя с виду и не скажешь, что ей это нужно), быть может, успокаивал бессознательного Цезаря, быть может, тщетно пытался унять свою панику. Наконец, спустя целую вечность Лиза Лиза закончила свой магический ритуал. Никак иначе Джозеф это назвать не мог, ведь её мастерство хамона было настолько высоко, что и в самом деле напоминало магию. — Я сделала всё, что смогла. Остальное зависит от Цезаря. — Как вы можете говорить это так спокойно? Вам всё равно на то, что Цезарь может погибнуть? Какая вы бессердечная. Вот только Джозеф ошибался. Даже у такой неприступной и холодной женщины, как Лиза Лиза, есть сердце. И очень скоро Джозеф это понял. — Лиза Лиза… Ваша сигарета… Не та сторона…***
Пробуждение было тяжёлым как никогда. Джозеф уже и не надеялся открыть глаза вновь. Для него всё окончилось в момент победы над Карсом. Он готов был уйти без сожалений. Он ведь уничтожил людей из колонн и спас человечество. И возможно, ему даже удалось предотвратить гибель Цезаря. На самом деле, Джозеф так и не понял, удалось ли им с Лизой Лизой спасти его, но хотелось верить в лучшее. Всё тело Джозефа болело и ныло от каждого движения. Как будто каждая клеточка его израненного тела билась в агонии. Да и не то что бы Джозефу так хотелось двигаться. Хотелось уснуть вновь, но в этот раз уже навсегда. — С добрым утром, Джоджо! — послышался звонкий голосок Сьюзи. И откуда она здесь? — Сьюзи? Я снова на острове? — А где ещё, дурашка? — рассмеялась девушка, едва сдерживая слезы. Сколько он пробыл без сознания, раз она так реагирует? — Я так за тебя переживала, ты не представляешь. Но я очень рада, что ты жив. Я так понимаю, всё прошло удачно и остальные на пути домой? Остальные… Джозеф и знать не знал, что сейчас с Лизой Лизой и Мессиной. А самое главное, не знал, что с Цезарем. Он словно кот Шрёдингера, сидящий в коробке, и ни жив и ни мёртв, пока не откроешь. И эта неизвестность пугала. Да и погиб ли Карс? Что если он как-то смог вернуться на Землю, пока Джозеф мирно спал? Что если за время его сна человечество уже успело погибнуть? — Джоджо? — Джозеф настолько погрузился в эти мрачные раздумья, что перестал слышать Сьюзи. — Прости, я всё ещё не до конца проснулся, — нервно усмехнулся он. — Скажи, а как я вообще здесь оказался? — Тебя выловили венецианские рыбаки. А мне просто повезло пройти мимо. Сказать честно, ты так плохо выглядел, что я тебя даже не узнала сперва. О, и я всё хотела спросить, куда делась твоя рука? Джозеф совсем успел об этом позабыть. Но стоило ему увидеть жалкий обрубок вместо левой руки адская боль вернулась. Такая сильная и невыносимая, что он потерял сознание, не выдержав такого потрясения.***
— Не знала, что ты куришь, — отметила Сьюзи, с удивлением покосившись на Джозефа с сигаретой в руках. С момента пробуждения Джозефа прошла уже не одна неделя, но его состояние до сих пор отказывалось возвращаться в норму. Нет, он смог смириться с потерей руки, но с остальным… Не хотелось думать о том, что Цезарь умер, но с каждым днём его выживание казалось всё более и более сомнительным. Он ведь видел тогда его тело. В нём ведь почти не осталось жизни. И потребовалось бы чудо, чтобы Цезарь остался жив после таких-то серьёзных ран. А Лиза Лиза, увы, не волшебница и на чудеса не способна. — Я и не курил… раньше, — вместе с сигаретным дымом выдохнул Джозеф. Вспоминая все их ночные разговоры на балконе, Джозеф помнил, что всегда с отвращением кривился от запаха цезаревских сигарет, а от дыма он и вовсе заходился кашлем. И никогда не мог представить, что лишь через пару недель сам будет затягиваться такими же паршивыми сигаретами, как и Цезарь тогда. Он и сам не знал, зачем вдруг решил начать курить, ведь всегда осуждал курильщиков, особенно таких заядлых как Лиза Лиза, которая дымит чуть ли не постоянно. Так иронично. — Где ты их вообще достал? В больницах же нельзя курить. И ты как бы ранен. Не положено тебе курить. — Здешних медсестёр так легко убедить. Стоило лишь состроить щенячьи глазки и немножко поныть, как они тут же раздобыли мне пачку. Сьюзи лишь закатила на это глаза. На неё вот эти «щенячьи глазки» не действовали никогда. И пусть она и казалась самым мягким и добрым человеком в мире, но иногда Сьюзи была до того серьёзной, что даже страшно. И никакие мольбы, обещания и комплименты не могли её разжалобить. Как бы Джозеф не умолял её, она не позволяла нарушать ему постельный режим и есть всякие вредные штуки из торговых автоматов в коридоре вместо мерзкой больничной еды. В такие моменты Сьюзи походила на Лизу Лизу, и это даже пугало. Благо, таких моментов было совсем немного. — И стоит оно того? — поинтересовалась Сьюзи, явно не в восторге от запаха табака. — Не стоит, конечно, но ничего не могу с собой сделать, — снова затягиваясь, ответил Джозеф. Ему совершенно не нравился вкус этих сигарет. Слишком горькие, даже хуже чем мерзотнейший крепкий кофе, который Цезарь пил каждое утро за завтраком. Джозеф не понимал, как что-то настолько мерзкое может кому-то нравится. Вот только сам делал затяжку за затяжкой, не в силах оторваться от этого ужасного вкуса. Вкуса, который связывал его с Цезарем… — Странный ты. Все вы странные. Зачем делать то, что не нравится? Так нравится себя мучать? — Может, и так… Я и сам себя не понимаю.***
— Сьюз, а ты выйдешь за меня? — слова сорвались с языка Джозефа, прежде чем он успел подумал. Это решение родилось само собой, словно нет ничего правильнее и естественнее в этом мире. Вот так просто. Даже без обручального кольца. — Нет, — не медля ни секунды дала ответ Сьюзи. И это почему-то удивило Джозефа. Разве он ей не нравился? Разве она не засматривалась на него во время тренировок? Разве не потому она с такой любовью и нежностью заботилась о нём? Или быть может, Джозефу это всё привиделось? — Нет? — Категорически нет. Ты сам не понимаешь, чего просишь. Брак со мной — последнее, что тебе нужно сейчас. Пусть Сьюзи в глазах большинства людей и казалась глуповатой девчушкой с ветром в голове, но на деле она таковой не являлась. Она не слепая и не глухая, и прекрасно видела то, что происходило на острове между Джозефом и Цезарем. И не нужно обладать большим умом, чтобы сложить два и два. — Ты любишь совсем не меня. — Но ведь… Но ведь он мёртв… Даже думать о Цезаре было невыносимо. Стоит только услышать его имя или хоть что-то, что может напомнить о нём, как перед глазами Джозефа возникала та самая картина с бездыханным окровавленным телом на его дрожащих руках. Разрушенный отель, парящий в воздухе кровавый пузырь, последний хамон Цезаря… Эти воспоминания убивают Джозефа. Каждый кусочек этого чёртового двадцать седьмого февраля резал сильнее самого острого ножа, сжигал так как не сжигает самый жаркий огонь, разъедает его изнутри похуже самой едкой кислоты. Но самое главное — Джозеф намеренно убивал себя этими болезненными воспоминаниями. Он ведь поэтому и начал курить, чтобы каждая выкуренная сигарета, каждая затяжка возрождала память о Цезаре. Вспоминать о нём было больно, но забыть о нём вовсе было куда страшнее. Так зачем же Джозеф сделал это чёртово предложение? Хотел сделать из Сьюзи замену Цезаря? Они и правда похожи: оба блондины, оба итальянцы, оба знают о хамоне и пережили вместе с ним всякое. Но как бы эти двое не походили друг на друга, Сьюзи никогда не сможет заполнить собой пустоту в сердце Джозефа, ведь она не Цезарь и никогда не сможет им стать. И Сьюзи это всё прекрасно понимала. Потому вместо бессмысленных слов ненужных утешений она лишь крепко-крепко обняла Джозефа. Так нежно, как умеет лишь Сьюзи. Это объятие совсем не походило на отчаянные объятия Цезаря. Они были гораздо теплее и возникало чувство будто обнимаешь маленькое солнышко. Но это всё не то. Ведь это не Цезарь. И как бы не были приятны эти объятия, Джозеф бы всё на свете отдал лишь бы Цезарь хотя бы ещё один-единственный раз сжал его в своих руках до хруста в рёбрах.***
Этих объятий было совсем немного. Хватит пальцев одной руки, чтобы пересчитать их все. И все они навсегда отпечатались в памяти Джозефа, став его самыми дорогими сокровищами. Первое такое объятие произошло незадолго до экзамена с Мессиной и Логгинсом, а именно за ночь до него. Джозефа и без этого на протяжении всех четырёх недель мучали нескончаемые кошмары, а обручальные кольца смерти в его теле только усиливали и без того страшные видения, делая их более реалистичными, а потому ещё более пугающими. Но в ночь перед экзаменом кошмары были особенно тяжёлыми. Обычно ему снились всевозможные варианты его смерти от рук людей из колонн, иногда сменяясь отголосками об уже прошедших битвах с ними. От вида собственной смерти Джозефу все ещё было не по себе, но за такое долгое время он успел привыкнуть к ним. Этот же кошмар был не похож ни на один его прошлый, ведь здесь умирал вовсе не он… Эта ночь подарила ему видения о смертях всех его близких людей: бабули Эрины, Спидвагона, Смоуки… Да даже Лизы Лизы, Мессины, Логгинса и малышки Сьюзи. И пусть он и знал последних всего ничего, но видеть их гибель было невероятно больно. Но всё это меркнет перед смертью одного-единственного человека. Человека, которого Джозеф хотел бы ненавидеть, да сердцу не прикажешь. И как бы ужасны ни были их ссоры, как бы не было больно от каждого небрежно брошенного оскорбления, Джозеф не мог испытывать ненависть. Только не к Цезарю. Он ненавидел многое: проклятых людей из колонн, угрожающих человечеству, адские тренировки его учителей, от которых хотелось умереть, корректирующую дыхание маску, которая попросту душит его в моменты паники, эти чёртовы кольца в горле и груди, заставившие его забыть о покое… Но только не Цезаря. Как вообще можно ненавидеть кого-то настолько светлого и чистого. Пусть Цезарь далеко не святой, да и на ангела он похож лишь своей неземной красотой да пёрышками в волосах, но несмотря на все его недостатки, Джозеф считал его своим солнцем. Своей луной. Своими звёздами. Своим космосом. Своим всем. И его смерть — самый большой удар, который только может нанести жестокая реальность. И если Цезарь погибнет, то частичка Джозефа точно умрет вместе с ними. Да что уж говорить, после кошмара о его гибели, Джозеф уже умер. Джозеф даже не удивился, увидев после пробуждения от кошмара сидящего рядом Цезаря. Чёртов Цеппели постоянно приходил к нему, когда не просят, когда ему хуже всего. И в этот момент Джозеф даже был рад, что Цезарь не изменил этой привычке и снова пришёл. У него прямо чутьё на то, когда Джозефу необходима поддержка. И пусть это раньше ужасно раздражало Джостара (до сих пор раздражает, ведь этот упрямец сам пытается помочь, но когда плохо уже ему, к себе не подпускает), теперь это было словно благословение. Вопреки обычным бессмысленным вопросам звучало молчание. Хорошее молчание, ведь несло оно не недосказанность, а успокоение. Да и к чему здесь слова, если и без них всё предельно ясно. Один взгляд этих зелёных глаз, с которыми ни один изумруд мира не сравнится, и Цезарь уже всё понял. И дал Джозефу то, чего ему так не хватало — тепло объятий. Всё что мог сделать Джозеф — обнять Цезаря в ответ и уткнуться лицом в его грудь, похоронив в ней свои рыдания. Эти объятия были полны боли и отчаяния, и неизвестно, принесли ли они хоть капельку облегчения. Но именно они были тем, чего так жаждал Джозеф. Ему ведь всегда было одиноко, а особенно здесь, на этом острове в чуждой ему Италии, где не было ни бабули Эрины, ни Спидвагона. Для Цезаря эти объятия были не менее нужными. Джозеф не видел его лица, но был на все сто процентов уверен, что Цезарь плачет не меньше него. Слишком уж он был близко к его сердцу, а потому прекрасно слышал сбивчивый ритм тревожного пульса, слишком уж шумным и прерывистым было его дыхание, слишком уж крепко он прижимал к себе Джозефа, будто бы тот вот-вот исчезнет у него из рук словно призрачная иллюзия. В ту ночь эти двое так и уснули в объятиях друг друга. И это была самая спокойная ночь за всё то время, что Джозеф провёл на этом острове. А может и вовсе самая спокойная ночь за всю его недолгую жизнь. Ведь кошмары верные спутники его ночей с самого детства, а в эту ночь они наконец-то оставили измученный разум Джозефа в покое. Второе случилось сразу же после окончательной победы над Эйсидиси. Всё произошло так быстро, что Джозеф и понять толком ничего не успел. Это объятие было таким же быстрым как вспышка молнии на небе — лишь секунда и её уже нет. Так и Цезарь в одно мгновение обнимает его, а в другое уже спешно уходит, недовольно бормоча что-то себе под нос. И Джозеф достаточно знал Цезаря, чтобы догадаться, какие именно слова тогда произнёс Цеппели. «Не подумай чего лишнего, я просто рад, что ты выжил», «Забудь об этом, ведь такого не повторится вновь» или что-то в этом роде. Вот всегда с Цезарем всё сложно. Вот вроде он так близко, но так далеко. Кажется, что протяни руку и вот он, но нет, чем ближе Джозеф оказывался рядом с Цезарем, тем дальше он оказывался на самом деле. Цезаря можно сравнить с солнечным зайчиком, ведь он такой же неуловимый. Можно лишь прикоснуться к этому теплу, но поймать — никогда. Третье и последнее произошло накануне злополучного двадцать седьмого февраля. В жизни Джозефа было много плохих дней, но этот превосходит их все. В ту ночь кошмары были особенно сильны и особенно ужасны. И в них снова и снова повторялась одна-единственная картина — смерть Цезаря. Снова и снова Джозеф видел его хладный труп, снова и снова он видел, как последние жизненные силы покидают тело Цезаря, снова и снова видел этот остекленевший мёртвый взгляд, смотрящий в никуда, снова и снова видел реки его крови… Это было невыносимо. И пусть проклятой маски на лице и кольца вокруг горла больше не было, Джозеф задыхался. Задыхался от паники, захватившей его тело и разум. Он просто забыл как дышать, забыл правильный ритм дыхания, который ему на протяжении всего месяца пытались вдолбить Мессина и Логгинс. — Джоджо? Что с тобой? — паника Джозефа была столь сильна, что он даже не заметил, как дверь в его комнату отворилась и кто-то вошёл внутрь. Он попросту не слышал ничего кроме бешено стучащего у него в ушах пульса. — Джоджо, посмотри на меня, — ночной гость всё не унимался, но Джозеф не слышал его слов. Все звуки были приглушены, словно он был глубоко под водой. Так что он так и остался лежать на углу кровати, свернувшись в тревожный комочек. И вдруг Джозеф почувствовал тёплое касание чьих-то рук на своём плече. Это прикосновение пусть и не смогло полностью избавить от паники, но оно принесло надежду. Надежду на успокоение. Шум бешено бегущей по сосудам крови стих, и до Джозефа наконец-то стали долетать слова. — Всё будет хорошо. Мы точно справимся, — ну конечно, это был Цезарь. Кто если не он? Сколько уже раз он так неожиданно возникал перед ним в самые нужные моменты? А действительно ли этот Цезарь настоящий? Что если это лишь иллюзия, лишь порождение его больного разума, жаждущего чьей-то поддержки? Ведь не может же сам Цезарь Антонио Цеппели захотеть ему помочь. Он ведь ненавидит Джозефа. Да-да, ненавидит! Ведь все их бесчисленные ссоры произошли не на пустом месте. Но если этот Цезарь лишь мираж, то почему бы не поддаться своему эгоистичному желанию? Вот Джозеф и бросился на него с объятиями, надеясь, что это хоть как-то уймёт его панику, что это заставит его забыть об ужасных кошмарах, мучающих его уже не первую ночь. Джозеф сжимал его так крепко, насколько позволяли его дрожащие руки. И даже если Цезарю и было больно, он молчал и лишь аккуратно поглаживал спину Джоджо. Ах да, если этот Цезарь не настоящий, то переживать о его боли и не нужно, верно? А если он всё же настоящий, то Цеппели никогда не был настолько хрупким, чтобы сломать его одним неаккуратным движением. — Пожалуйста, не умирай, — не своим голосом произнёс Джозеф. Это прозвучало едва слышнее шёпота, но Цезарь его услышал. — Обещаю, что выживу. Мы все обязательно выживем в этой битве, — Джозефу очень хотелось поверить этим словам, но в глубине души он уже знал, что это всё ложь. Сладкая ложь в надежде немного успокоить его. Но одних только объятий Джозефу было мало. Он хотел быть ещё ближе, хотел полностью слиться с Цезарем, став с ним единым целым, чтобы больше не расставаться никогда. В отчаянном порыве Джозеф решился на то, на что в здравом уме не решился бы никогда — он поцеловал Цезаря. Этот поцелуй и поцелуем то едва можно было назвать. Лишь мимолётное прикосновение губ к губам. Такое же эфемерное как и мыльные пузыри, лопающиеся от одного неосторожного касания. Такое же лёгкое как сдуваемые даже слабым ветерком парашютики поседевших головок одуванчиков. Такое же неосязаемое как отголоски забытого сладкого сна. Но Джозеф был опьянён лишь одним этим касанием. Он жаждал ощутить его вновь, но боялся, что Цезарь оттолкнёт его и попросит забыть этот прекрасный момент. Вот только увидев взгляд Цезаря, Джозеф понял, что не один он хочет поддаться такому порыву. Цезарь тянулся к нему так, как подсолнух тянется к солнцу, как мотылёк летит в огонь, как новорождённый котёнок тянется к тёплому боку матери. И потому Джостар сократил эти почти несуществующие сантиметры между ними и снова припал к таким желанным губам. Эти губы были именно такими, какими их представлял Джозеф. Тёплые как итальянское солнце, немножко сухие и покрытые корочками запёкшейся крови (Джоджо не раз видел, как Цезарь нервно кусает свои губы, и от этого зрелища сердце Джозефа всегда ускоряло свой ход). И пусть это не пухлые мягкие губы какой-нибудь милой девушки, Джозеф не променял бы губы Цезаря ни на какие другие. Ведь ему нужен именно этот гордый идиот, с которым не поймёшь, действительно ли он тебя ненавидит или этой напускной ненавистью он лишь пытается обмануть всех вокруг. Те, кто говорили про бабочек в животе, оказались неправы, ведь Джозеф чувствовал нечто большее. Внутри него бушевал самый настоящий ураган. Торнадо, сносящее всё и вся на своём пути. Эта буря чувств разрушала Джозефа изнутри, но как же хорошо было от этого разрушения. И если ради ещё одного поцелуя Джозефу бы пришлось умереть, он бы с радостью отдал свою жизнь. Ради Цезаря он готов отдать всего себя, лишь бы этот волшебный момент не заканчивался никогда. Мимолётное касание губ очень быстро переросло в страстный танец языков. И Джозеф не знал, что из этого нравилось ему больше. Хотелось целовать Цезаря снова и снова, почувствовать его вкус, насладиться им до последней капли. В какой-то момент они так увлеклись, что к этому страстному безумию добавилась кровь. Цезаря ли? Джозефа ли? А может обоих? Впрочем, это уже и не важно, ведь для этих двоих всё в этом поцелуе было сродни наркотику. Оба окончательно потеряли голову, полностью утонув в эйфории страсти. Этот поцелуй был слишком хорош, чтобы быть правдой. Как и все их с Цезарем отчаянные, но такие нежные объятия. И Джозеф снова боялся, что это всё окажется лишь его сном. Не бывает ничего вечного. Вечно лишь то, что ничего вечного не существует. Рано или поздно кончается всё: и хорошее, и плохое. Вот и этот чудесный момент подошёл к концу, ведь Цезарь, осознав, что натворил, в панике оттолкнул Джозефа. Именно так, как Джостар того боялся. — Но почему? — это было предательство, словно удар ножом в спину. И пусть Джозеф ожидал этого (он же знает Цезаря, возможно, даже лучше чем сам Цеппели), но боли от этого было не меньше. Даже наоборот… Ведь это значило, что перед ним настоящий Цезарь. А с настоящим Цезарем всё что угодно вмиг превращается в сложнейшее уравнение с тысячью неизвестных. — Потому что это ошибка! Мы оба мужчины, это неправильно, — Цезарь вмиг побледнел и стал остервенело тереть свои несчастные губы в надежде стереть этот грех. — Да какая разница! Тебе же понравилось так же, как и мне, разве нет? — Вот именно, что понравилось. Я поддался греху. Дьяволу удалось искусить меня. Это позор. Такой позор. Хотя что ты вообще понимаешь… Для тебя это всё шутки! Да для тебя всё шутки! И эти тренировки, и люди из колонн, и мои чувства… Но это нихера не шутки! — Да кем ты меня считаешь? Думаешь, я совсем дурак? Думаешь, я настолько тупой, что совсем ничего не понимаю? — Иногда так и кажется. Повисло неловкое молчание. Говорить что-либо ещё было излишне, ведь диалог никак не вернётся в прежнее русло, и лучше закончить всё здесь, пока всё не стало совсем плохо. Хотя куда уж хуже… Момент испорчен, а Джозефу теперь даже паршивее, чем после кошмара. Но в одном Цезарь оказался прав. Поцелуй и правда был ошибкой. Быть может, если бы этого чёртового поцелуя и не произошло, то Катастрофы, произошедшей двадцать седьмого февраля, и не случилось бы. Хотя, зная этих идиотов, они бы при любом раскладе пришли бы к худшему исходу из возможных. Никак иначе эти двое не умеют и никогда не умели. Только не в этой жизни.***
Когда Цезарь открыл глаза, его встретил незнакомый белый потолок. Слишком яркий, такой ослепляющий, что хотелось закрыть глаза и больше никогда их не открывать. «Значит я всё-таки умер, — пронеслось в мыслях у Цеппели. — Но разве в Аду должно быть так светло?» Такие люди как Цезарь не заслуживают Рая. Слишком много грехов пришлось на его душу. Да, он ни разу никого не убил, даже людей из колонн, уничтожить которых стало смыслом его жизни, даже тех убить не смог, но и без убийств в его жизни было достаточно преступлений. Он воровал, грабил, устраивал поджоги, избивал до полусмерти… Список можно продолжать бесконечно. — Наконец-то ты пришёл в себя, — оказалось, Цезарь был здесь не один. Повернув голову, он увидел сидящую рядом Лизу Лизу. Непривычно печальную. Кажется, минутой ранее она даже плакала, и от такого зрелища сердце Цезаря болезненно сжималось. Ведь он не хотел быть причиной печали его учителя. — Где я? — только и смог произнести Цезарь. Каждое слово давалось с огромным трудом, а его горло словно высохло, будто внутри у него самая настоящая пустыня. — Санкт-Мориц, больница. И Цезарь вспомнил… Вспомнил последнее, что видел перед смертью. Хотя раз он проснулся вновь, то он никогда и не умирал. Чудо, не иначе. Перед глазами пронеслись обрывки воспоминаний битвы с Вамом, его роковая ошибка, его последний хамон, кровавый пузырь с антидотом для Джозефа внутри, тёплые объятия… Минутку, тёплые объятия? Это тепло Цезарь не перепутает ни с чем другим. Пусть в тот момент он уже не мог разглядеть что-либо, ведь его глаза залила его же кровь, но он мог узнать этого человека, даже не видя его лица. — Что с Джоджо? — однако Цезаря больше волновало не то, почему он вдруг оказался жив, а отсутствие одного конкретного громкого идиота. Лиза Лиза молчала и, казалось, даже стала ещё печальнее и едва сдерживала вновь подступающие слёзы. — Учитель… Что с Джоджо? — повторил Цезарь, не желая верить в его гибель. Только не Джозеф. Этот придурок слишком придурок чтобы так глупо умереть. Он бы обязательно выбрался из любой передряги… Обязательно бы придумал очередной дурацкий, но в каком-то смысле даже гениальный, план, и выбрался бы сухим из воды, как делал всегда. Джозеф же любимец Фортуны, даже счастливой звездой отмечен (хотя зная трагичную историю семьи Джостар, не совсем правильно называть её счастливой). Он не мог умереть, просто не мог! — Джоджо… Его больше нет с нами, — и тут слёзы снова покатились по щекам Лизы Лизы. Но Цезарь не плакал. Он был в таком шоке, что он просто замер, словно парализованный, не в силах пошевелить ни единой частью тела.***
Пришло время похорон Джозефа. Похороны Джозефа… Как же неправильно это звучало. Цезарь бы больше поверил, будь это его собственные похороны. Ведь он больше заслуживал смерти. Смерть Джозефа до сих пор казалась чем-то нереальным, лишь ночным кошмаром, который должен рассеяться к утру. Вот только сколько бы дней не проходило, сколько ночей не сменялось утром, этот кошмар и не думал заканчиваться. Каждый новый день начинался с осознания того, что Джоджо больше нет. И от этого осознания жалкие остатки души Цезаря разбивались вдребезги. С момента пробуждения Цезаря прошёл уже почти месяц. И пусть его физические раны уже успели немного затянуться, но только не душевные. С каждым днём дыра на месте его души росла, так и норовя поглотить Цезаря полностью. Но Цеппели понимал, что ему нельзя жаловаться. Ведь он чудом остался жив в битве с людьми из колонн. За одно только это уже стоило благодарить Бога. Но это ещё не всё. Как только Цезарь достаточно поправился, Лиза Лиза взяла его с собой в Нью-Йорк, где он, как и обещал ему Джозеф когда-то, познакомился с бабулей Эриной и Смоуки. Они и правда такие же чудесные, как и в рассказах Джоджо, и Цезарь жалел, что сам Джоджо не застал их знакомства. Ведь здесь Цезарь снова обрёл семью. И теперь единственное, чему ему не хватало для полного счастья — живого и здорового Джозефа. Его вечных историй, слишком громкого и такого заразительного смеха, широкой улыбки, способной затмить само солнце, и этих невероятных глаз… Глаз, в которые он влюбился ещё до того, как познакомился с Джоджо. — Ты готов? — из раздумий его вырвала Лиза Лиза, уже облачённая в траурный наряд. — Никто не будет тебя осуждать, если ты не придёшь. Все поймут. — Я должен пойти, ведь я должен хотя бы попрощаться с ним. Лиза Лиза понимающе кивнула. Ей и самой было очень тяжело, ведь если для Цезаря Джозеф был лишь другом (как бы Цеппели этого не хотел, никем большим друг для друга они не являлись, да и последняя ссора наверняка окончательно разрушила их и без того хрупкую дружбу), которого он знал едва ли месяц, то для Лизы Лизы он был родным сыном. Цезарю до сих пор сложно принять этот факт, но если так подумать, эти двое и правда были немного похожи внешне: такой же решительный взгляд, та же форма носа… И наверняка Лизе Лизе, вернее Элизабет, было больно от того, что она так и не раскрыла Джозефу правду.***
Сами похороны прошли для Цезаря как в тумане. Погода соответствовала настроению — было мрачно, холодно и дождливо, словно сами небеса оплакивали смерть Джозефа вместе с его родными и близкими. К слову, их пришло совсем немного: госпожа Джостар, мистер Спидвагон, Смоуки, Мессина, сам Цезарь и ещё пару немногочисленных знакомых семьи Джостар. Вот и всё. Джозеф всегда был таким громким и жаждущим внимания, что Цезарь ожидал увидеть здесь толпу скорбящих по нему друзей и близких. Но видимо, Джоджо так отчаянно привлекал к себе внимание, потому что был одинок. Так одинок, что это одиночество убивало его изнутри. Без внимания Джозеф увядал словно цветок без солнечного света, задыхался словно рыба, выброшенная на берег. Похороны уже подходили к концу, как вдруг на кладбище приехала неизвестная машина. На самом деле, это совсем неудивительно, ведь здесь похоронены сотни людей, а не только Джозеф. Вот только Цезаря всё не покидало смутное сомнение, что эта машина приехала сюда не просто так. И когда дверь открылась, все сомнения Цезаря рассеялись… Ведь оттуда как ни в чём не бывало вышел живой и здоровый Джозеф. Будто бы никаких похорон и не было вовсе. Пусть и похоронили пустой гроб, но ведь никто так и не смог найти его тела. Значит этот Джозеф ненастоящий, лишь обман, лишь иллюзия, лишь галлюцинация. Ведь мёртвые не возвращаются с того света. Остальные были шокированы появлением Джозефа не меньше Цезаря. Все уставились на него, как на призрака, не в силах и слова вымолвить. — Почему вы все так удивлены? Как будто мертвеца увидели, — Джозеф был поражён такой реакции. И лишь когда он обратил свой взор на свежую могилу и надпись на надгробии, всё стало на свои места. «Джозеф Джостар. 1920-1939». — Что это всё значит? Сьюзи, я к тебе обращаюсь. Только не говори, что ты забыла отправить эту чёртову телеграмму. Только сейчас Цезарь заметил, что Джозеф приехал не один. Вместе с ним из машины вышла Сьюзи Кью. «Но почему они вместе? Почему с ним именно Сьюзи? Почему? Почему? Почему?» Как бы сильно он не любил эту прелестную девушку, которая стала ему словно младшей сестрой, но думать о том, что Джозеф полюбил Сьюзи, а не его, было невыносимо больно. И это осознание заставляло и без того израненное сердце обливаться кровью лишь сильнее. «Но ведь Джоджо жив, разве это не главное?» Вот только больно от этого не меньше. Непонятно когда возникшие слёзы текли лишь сильнее. И не ясно, чего в этих слезах было больше: обиды от предательства или радости от новой встречи с любимым. И не ясно, чего Цезарю хотелось сделать больше: накинуться на Джозефа с кулаками или же крепко-крепко обнять и не отпускать никогда? Но выбирать не пришлось, ведь первый шаг сделал Джозеф. Как только он заметил перед собой Цезаря, он словно потерял голову и бросился к нему, едва не сбив с ног. И обнял его так крепко, как не обнимал никогда. Так отчаянно, будто от этого зависит судьба целого мира. — Как я рад, что ты жив, — бормотал Джозеф куда-то в плечо Цезаря. — Я уж думал… Я уж думал, что ничего не вышло… что ты… ты… Из-за рыданий слов было не разобрать. Да и нужны ли тут слова? И в ответ Цезарь лишь крепко обнял Джозефа, решив повременить с объяснениями. Теперь некуда спешить, ведь теперь времени у них предостаточно. Никаких смертельных колец в груди, никаких людей из колонн, никаких вампиров. Наконец-то всё закончилось.***
Или нет? Пусть Цезарь и оказался жив, но Джозефу не стало от этого легче. Между ними двумя словно выросла высокая-высокая стена, преодолеть которую не представлялось возможным. Но почему Цезарь воздвиг эту стену? Он и раньше не особо подпускал Джозефа к себе, но это уже превосходило все допустимые рамки. — Мы так и будем избегать друг друга? — однажды Джозеф всё же смог уловить момент для разговора с Цезарем. Пусть он и жил в особняке Джостаров пока восстанавливался после битвы с Вамом, но этот особняк был таким большим, что не составляло особого труда спрятаться ото всех. С похорон прошла уже целая неделя, но Джозеф впервые смог застать Цезаря в одном из многочисленных коридоров, больше напоминающих запутанный лабиринт. — Сколько ты будешь убегать от меня? — Да что ты привязался? И отпусти меня уже, — Цезарь тщетно пытался вырвать своё тонкое запястье (гораздо тоньше чем Джоджо помнил) из крепкой хватки Джозефа. — Не отпущу, пока мы не поговорим по-человечески! — А о чём нам говорить? — Ну во-первых, я хотел извиниться, — Цезарь так удивлённо покосился на Джозефа, будто тот нёс полнейшую чепуху, — Мне очень стыдно за то, что я тебе тогда наговорил. Знаю, я поступил как мудак, и мне очень жаль, что я так ранил тебя. Чёрт, да ты чуть не умер из-за этой тупой ссоры! — Джоджо… — голос Цезаря вдруг смягчился, а он даже прекратил попытки вырваться. — Да не злюсь я уже на это. — Тогда почему ты убегаешь от меня? Цезарь молчал. Стоило только подумать, что стена дала трещину, как она лишь стала ещё выше. — Пожалуйста, не молчи… Я больше не могу так. У тебя так много секретов от меня. Слишком много. Я думал, мы друзья… А у друзей нет секретов друг от друга. — Друзья? — горько усмехнулся Цезарь. — Да какие из нас, блять, друзья? — Самые настоящие! — Джозефу хотелось добавить, что Цезарь для него больше чем просто друг. Хотелось закричать, как сильно он его любит и как сильно хочет быть вместе с ним, но воспоминание о том поцелуе давало понять, что чувства Джозефа будут отвергнуты. — Ахуенные, блять, друзья, — кажется, Цезарь тоже подумал об этом поцелуе, ведь его лицо сначала побледнело, а затем покраснело не то от злости, не то от смущения. Хотя скорее там было и то и другое. — Тем более, у тебя есть Сьюзи… — Но мне нужен именно ты. Сьюзи — чудесная девушка, не спорю, но она не ты. Я полюбил именно Цезаря Антонио Цеппели и всегда буду любить лишь его. Это признание ошарашило Цезаря и некоторое время он просто молча смотрел на Джозефа, словно требуя объяснений. Но их не последовало, ведь к чему они? Если бы Джозефа спросили, почему он полюбил Цезаря, то он бы так и не смог выбрать главную причину. Их было так много, что Джозеф просто не знал с чего начать. Джозеф любил в Цезаре абсолютно всё. И его невероятно зелёные глаза, так напоминающие весенние луга, и его мягкую улыбку, так редко появляющуюся на его прекрасном лице, и его тонкие длинные пальцы, так красиво держащие сигареты, и светлые локоны, в которые он так любил зарываться руками, и очаровательные лиловые полумесяцы на щеках, и изломы светлых бровей, которые Цезарь так часто хмурил, да даже эти уродливые шрамы на запястьях, даже их Джозеф любил всем своим сердцем. Но это всё лишь внешность. А Джозеф любил Цезаря далеко не за неё. Он любил это чувство спокойствия, которое он испытывал рядом с Цезарем. Любил все их ночные разговоры, которые даже отвратительных запах сигарет был не в силах испортить. Любил каждое их крышесносное объятие. Любил тот единственный и неповторимый поцелуй. Любил каждое ругательство, срывающееся с губ Цезаря, особенно если оно звучало на итальянском. Любил его сосредоточенность во время тренировок. Любил его смех, напоминающий звуки умирающего тюленя. Любил… Джозеф просто любил Цезаря вот и всё! Вот только даже если Джозеф и скажет всё это, Цезарь не поймёт. А если каким-то чудом и поймёт, то точно не примет. — Да зачем тебе я? Мало того, что мы оба мужчины и это всё ужасно неправильно и греховно, так теперь… Теперь я абсолютное ничтожество… Даже хамона у меня больше нет. На что я теперь способен? На что тебе такой мусор? Да даже мусор и тот полезнее… Битва с Вамом не прошла бесследно. Пусть Цезарю и удалось сохранить жизнь, но цена оказалась слишком велика. Хамон Лизы Лизы смог продлить жизнь Цезаря до больницы, но большую часть для его спасения сделали врачи. Они собрали его чуть ли не по кусочкам, так что теперь тело Цезаря едва ли отличалось от тела Франкенштейна. А его лёгкие пострадали так сильно, что не то что о хамоне, об активной жизни можно теперь было забыть, ведь даже подъём по лестнице заставлял Цезаря задыхаться и кашлять кровью. — Это не важно. Ты остался жив, и это самое главное, — Джозеф наконец-то отпустил руку Цезаря, но только для того, чтобы мягко обнять. — И не говори про себя такие гадости. Ведь ты — лучшее, что есть в моей жизни. Это объятие было совсем не похоже на все их прежние. Слишком лёгкое, почти невесомое, словно Джозеф боялся ненароком сломать Цезаря. А его и правда можно было теперь сломать. Внутри Цеппели сломался уже давным-давно, а чтобы сломать оболочку хватило бы и одного неосторожного движения. Его тело стало слишком хрупким, слишком слабым. Такой Цезарь был словно тенью себя прежнего. Такой худой и бледный, что и смотреть страшно, ведь и правда похож на призрака. Но это всё ещё Цезарь. Его дорогой Цезарь. И Джозеф любит и будет любить его несмотря ни на что. Как бы сильно он не изменился, как бы сильно не отталкивал его, как бы много боли не причинял ему, как бы не пытался уничтожить самого себя… — Как же я тебя ненавижу, cazzo, — но Джозеф знал, что на самом деле он имел ввиду «Как же я люблю тебя, caro». Может, Джоджо и не был криптографом, но шифр Цезаря он давным-давно разгадал. Шифр своего Цезаря… Быть может, они до сих пор не в порядке, даже не близко. И стена, воздвигнутая Цезарем, пусть и дала крохотную трещину, но обещает простоять ещё очень долго. Но однажды… Однажды эта высокая-высокая стена рухнет и у них обязательно всё будет хорошо. Ведь должны же они когда-нибудь исцелиться душой и телом, и избавиться от груза своих проблем, верно? Да кого они пытаются обмануть? Не будет у них никакого хорошо! И никакого нормально тоже не будет! Ничего у них не будет. Ничего. Ничего. Ничего… Ведь не могут они быть вместе не ломая друг друга ещё больше, не разбивая друг другу сердца на мельчайшие осколки, не убивая друг друга такими сильными, слишком сильными чувствами. Но пусть вместе им и плохо, но быть не вместе им ещё хуже. Вот и остаётся лишь поддаться этому непреодолимому стремлению к саморазрушению и отдаться страданиям без остатка.