***
Зачем он согласился? Ну, узнал бы Олег про него, и все в детдоме тоже, ну и что? «Нет, — оборвал себя Серёжа, — совсем не 'ну и что', вот прямо противоположное.» Потерпеть еще один вечер или два года до выпуска? Очевидно, что первое. — Ты готов, Серёжа? — спросила Тамара Ивановна, вертя в руках связку ключей. — Нам нужно на минутку зайти в гримерную, переодеть тебя. — Всё будет, как в прошлый раз? — Конечно, Разумовский. Только костюм другой будет. Серёжа кивнул и поспешил за директрисой по коридору. В гримерке было пыльно и душно, свет включался только у зеркала, где лежала на два поколения просроченная косметика, которую использовали для школьных спектаклей. Тамара Ивановна, сама накрашенная сверх меры для своего почтенного возраста, вручила ему сверток белой ткани и золоченую пластмассовую тиару в виде лавровой ветки. — Женское платье? — скривился Серёжа. — Это тога, — не моргнув глазом, сообщила Тамара Ивановна, — ее оба пола носят. Но волосы ты лучше распусти, вот какие длинные отрастил, красотища. Серёжу усадили за столик с косметикой и принялись красить ресницы тушью. Все усилия Разумовского уходили на то, чтобы не разреветься и не свести на нет все ее усилия. Тамара Ивановна, несмотря на свою внешнюю худобу, могла и врезать. Обычно не промахивалась. Ему столько лет удавалось хранить свою тайну, доверяясь только врачам, столько лет удавалось жить относительно спокойно, что теперь не верилось — как это может происходить с ним? Что он такого сделал? Он ведь так старался, чтобы никто не увидел: принимал душ последним, с замирающим сердцем следя, чтобы никто не вошел в душевую; переодевался с предосторожностями, пихал под белье свернутую в жгут ткань, чтобы та повторяла очертания несуществующего члена — и все напрасно. — Точно всё будет, как в прошлый раз? И будут другие дети? — От «Радуги» — нет, им остальные не понравились, — неохотно пояснила Тамара Ивановна. Вооружившись румянами, она продолжила своё дело. Прошлый раз случился ровно неделю назад, с пятницы на субботу. Из их детдома отобрали шесть подростков от пятнадцати лет и старше, чтобы принять участие в бале-маскараде, в рамках какой-то там благотворительности какого-то там хитровыебанного фонда исторического наследия, бла-бла-бла — Серёжа не вникал. Детей выбирали не по желанию, а по какому-то другому критерию, и кто не хотел — заставляли, используя разные рычаги влияния. Кто — в детской комнате милиции засветился, кто — пойман на краже у воспиталок, или вот как Серёжа — попался по глупости, открыл директрисе свою тайну, чтобы не попасть со всеми в бассейн в конце месяца, а она пригрозила, что расскажет всему детдому. Пришлось ехать на бал. Детей одели в костюмы разных эпох, и поскольку компромата на девочек набралось меньше, Серёже сказали играть женскую роль — ему достался костюм пастушки конца XIX века. После бала их накормили — стоит признать, вкусно, но игра не стоила свеч. Стоять, разодетые как куклы, перед отожравшимися богачами и их силиконовыми супругами, было сомнительным удовольствием, пусть им и заплатили неплохие деньги «за потраченное время и артистизм». — Может, хоть помаду не надо? — попросил Серёжа, увидев в ее руках ярко-красный карандаш для губ от Диор. — В Древней Греции не было помады. — Не спорь. Это не историческая реконструкция, а помада подчеркивает цвет твоих волос. — Достаточно и того, что вы одеваете меня как девушку, — заупрямился Разумовский. — И небезосновательно, Серёжа. Тамара Ивановна выразительно кивнула на его ширинку. — У меня нет времени с тобой спорить. Куча детей были бы благодарны за шанс подзаработать практически ни за что. Постоял, поулыбался, а после приема тебя отвезут обратно. — Ну так их и красьте, — буркнул Серёжа, но больше не спорил. Завершив макияж, директриса отвела его к воротам, где Разумовского уже ждал чёрный мерседес. Платье путалось в ногах, белое, струящееся, как у древнегреческих статуй. Босоножки на плоской подошве впивались в ногу, правый глаз чесался от туши. — Вы не поедете? — растерялся Серёжа. В прошлый раз их везли микроавтобусом, директриса и и две воспиталки были с ними всё время, а сейчас — только хмурый водила и какой-то амбал в костюме на переднем сиденье. — У меня дела. Веди себя хорошо, — на прощание сказала Тамара Ивановна. — Ты знаешь, что будет, если мне придётся за тебя краснеть.***
Амбал в костюме провел Серёжу в особняк — нет, дворец, настоящий музей позднего классицизма в перемешку с барокко. — Жди тут, — он кивнул на стул в приемной и вышел за дверь. Шагов Серёжа не услышал — значит, мужчина остался там, стеречь его снаружи. Разумовский огляделся. Было сложно даже примерно представить, сколько такая роскошь может стоить. От золотой лепнины на стенах рябило в глазах. Мебель обита бархатом, на львиных ножках. Потолок расписан какими-то богами, цветами, ангелочками — все в кучу, да побольше золотой краски. Серёжа разбирался в архитектурных стилях, а вот дизайнер этого «дорого-богато» — вряд ли. Внезапно дверь открылась и вошел Альберт Бехтиев, председатель всей этой благотворительной чепухи. — Серёжа! Чудесное платье! — воскликнул он, хлопнув в ладоши. — Белый так подчеркивает твои волосы. — Где остальные дети? — вместо спасибо спросил Разумовский. От тяжелого сального взгляда по его спине пробежал холодок. — Сначала надо добавить пару деталей. Снимай это пластиковое безобразие, у меня есть кое-что получше. Альберт подошел к секретеру у стены, открыл один из ящичков. В руках у него оказалась небольшая золотая тиара, с мелкими жемчужинками, спрятанными между лавровыми листочками — не возникало никаких сомнений, что и золото, и жемчуг здесь настоящие. — Смотри, какая красивая, — с придыханием сказал Бехтиев. — Любая девчонка описалась бы от радости, если бы ей дали такую поносить. — Красивая. Но я не девчонка, — Серёжа поджал губы. В платье и с липкими от помады губами он чувствовал себя не женственно, а по-дурацки. — И ожерелье, — будто не слыша его, продолжил бизнесмен. — Прекрасное жемчужное ожерелье. Сейчас покажу. Найдя украшения, он двинулся на Серёжу. Надел на него тиару, придерживая толстыми пальцами за подбородок, а потом ожерелье. Крупный жемчуг обжег кожу Разумовского холодом, мальчик вздрогнул. — Ну вот, теперь все готово. — Где остальные дети? — повторил Серёжа, начиная не на шутку нервничать. Все шло не по плану, не как в прошлый раз. И Бехтиев был слишком близко, и никого вокруг — ни слуг, ни гостей, ни звуков бала. — Сегодня их не будет, мы позвали только самого красивого — тебя. Думаю, тебе не нужно напоминать вести себя хорошо, правда? Мне говорили, ты умный мальчик, все понимаешь сам. — Ничего я не понимаю! Это все… я хочу уйти! — Серёжа вскочил, но тяжёлая лапа рывком усадила его обратно. Бехтиев нависал сверху и больше не улыбался. — Ты не только умный, но еще и особенный мальчик, правда? Он наклонился и сжал коленку Серёжи через платье, скользнул ладонью вверх, к бедру. — Мальчик-девочка. Я знаю, старая сука из вашего детдома мне всё про тебя рассказала. Рука легла на лобок, и Серёжа дернулся, схватил бизнесмена за запястье. — Вы что… делаете? Я не хочу! — «Моська лает на слона», — усмехнулся Альберт. — Не забывай, что я здесь — король жизни, а ты — грязь под ногтями, которую на один вечер одели в принцессу. Я твоя добрая фея-крестная, понял? А могу быть и злым дядечкой-волшебником. Плюну и разотру, как рыжего таракана: тебя даже никто не хватится — леса под Питером большие, земли много. А могу вообще купить семь таких «Радуг» со всеми детьми и забабахать из вас гарем — мне никто и слова не скажет. Серёжа почувствовал тошноту. — Ну что, детка, теперь будем дружить? — Что вам от меня надо? — голос подвел его, горло сжалось в спазме. Из глаз хлынули обидные слезы. — Ну вот, теперь другой разговор. У меня сегодня особенный прием, тематический. Меня будешь звать Зевс, у остальных гостей тоже имена богов, я их представлю, как придем. — Куда придем? — слабо отозвался Серёжа. — Я не хочу, я хочу домой! Отвезите меня домой! Ну пожалуйста! — Можешь поплакать, если хочешь, я просил, чтобы тушь была водостойкая, — Бехтиев приподнял его подбородок пальцем, заставляя посмотреть себе в глаза. — Я думал, мы договорились, милый. Будешь капризничать — будет хуже. Прикосновения к лицу жгли, тяжелый тёмный взгляд обещал что-то очень, очень плохое. Идиотом Серёжа не был, но инстинкт выживания не желал затыкаться. Хотелось драться, спорить, кричать и топать ногами. — Идем, все уже заждались. Бехтиев схватил его за руку и с силой потянул за собой. Серёжа не отважился упираться. Живот скрутило от страха, по спине тек липкий пот. Мальчика тошнило и трясло. Они поднялись по парадной лестнице в большой зал с белоснежными колоннами и сдержанным золотым орнаментом. В дальнем конце стоял диван с оттоманкой и парой кресел, а по центру — белый стол, накрытый на семь персон. Все места, кроме хозяйского, были заняты. — Выпрями спинку, — Альберт подтолкнул его сзади и сказал уже громче, для всех собравшихся. — Гостья нашего вечера, дорогие Олимпийцы, Богиня любви и красоты Венера. — Покровительница проституток, — хмыкнул кто-то из гостей. — Кто о чем, Аполлон, кто о чем. Постеснялся бы присутствия дамы, — покачал головой Альберт. — Зевс, не греми, — позвал Бехтиева пожилой седеющий мужчина справа от хозяйского места. — Познакомь нас лучше с прелестной гостьей. — Посейдон, дорогой, не гони коней, Венера у нас на сладкое. «Афродита» — автоматически подумал Серёжа. — Венера была у римлян, а Зевс, Посейдон и прочие — у греков». — Наша гостья права! — воскликнул один из мужчин, и Разумовский понял, что произнес это вслух. — Прекрасная Афродита посетила нас сегодня, не Венера. — Дайте нашей маленькой богине шампанское, — распорядился Бехтиев, — видите же, как она дрожит. Пойдем, милая. Бизнесмен отвел его к пустующему пьедесталу напротив стола. По обе стороны от него на таких же побеленных подставках находились настоящие статуи — Афины и Персефоны. Пьедестал с табличкой «Афродита» пустовал. — Залезай, кисонька. Или тебя подсадить? Прими какую-нибудь позу поизящней — нам будет приятно на тебя смотреть, такую красивую. Выпей шампанского и посиди пока тихонько. Сжав напоследок бедро Разумовского, Бехтиев вернулся на свое место за столом. Серёжу трясло на его пьедестале. Он хотел было подумать об Олеге — эти мысли чаще успокаивали, чем расстраивали — но Разумовскому казалось кощунственным вмешивать его во всю эту позолоченную мерзость. Он помнил некоторые лица еще с приема неделю назад — тогда они были с женами, некоторые с детьми. Сейчас же — отвратительное зверье в расстегнутых до массивных крестов на шее рубашках, без галстуков, без масок — метафорических тоже. Пили они много — кто шампанское, кто коньяк. Обмывали какую-то сделку, а потом пили за прошедший день рождения Аполлона. Невольно подслушивая их разговоры, Серёжа узнал и остальные имена. Зевсом был, конечно, Бехтиев. Посейдоном — его близкий друг, седой и поджарый. Имя Арес принадлежало восточного вида мужчине с густыми усами. Аполлон был, как ни странно, с брюшком. Аид — непримечательного вида, но с тяжелым взглядом черных глаз. Ближе всего к Серёже сидели Гермес и Дионис — один с густой каштановой бородой, а второй красный и лысый, без конца налегающий на коньяк. Шампанское ударило в нос пузырьками. Серёжа в свои шестнадцать с половиной почти не пил алкоголь: всегда боялся, что перестанет себя контролировать. Даже от полбанки дешевого пива ему хотелось уткнуться в плечо Олега лицом и скулить щеночком, поглаживая крепкие мышцы под футболкой. Говорить, говорить, говорить — про то, как Серёжа его любит, про то, как боится перед ним обнажиться, боится его презрения. Боится увидеть в глазах Олега перемену, но любит, любит его изо всех сил. Сережа не ненавидел свою вагину, нет. Не хотел ложиться под нож хирурга и что-то менять, боялся этого. Он лишь хотел, чтобы окружающие видели его, а не то, что у него между ног. И если Олег, в теории, мог принять его таким, то мальчишки в приюте — ни за что. Если директриса расскажет всем, то его жизнь превратится в ад.***
Из-под белой длинной тоги выглядывали лодыжки, такие тоненькие, что не верилось, что они могут принадлежать мальчику. Их принцесска, размалеванная румянами и дешевой помадой, сидела на пьедестале, согнув одну ногу в колене, а другую свесив с края. Беленькие тонкие пальчики сжимали пустой бокал от шампанского. Не первый для Серёжи в этот вечер, и не последний. Дорогой алкоголь добавил его позе расслабленности, почти томности, а на это никаких денег было не жалко. «Олимпийцы» сдерживались едва-едва, то и дело бросая на мальчика многообещающие взгляды. Посмотреть действительно было, на что. Одни волосы стоили заплаченных за сиротку денег — ярче, чем у Венеры на картине, но блестящие, волнистые, лисьи. На фоне белой стены они словно бы жили своей жизнью. «У Афродиты, — поправил себя Бехтиев, — никакой Венеры». Они же, как-никак, благотворительное общество по защите исторического наследия, конем оно ебись. Такие ошибки допускать позорно. — Кисонька, спускайся с Олимпа к нам, посиди у меня на коленках, — хрипло позвал Сережу Посейдон. Бехтиев поморщился: он запланировал переход к сладкому блюду немного иначе, но слово дорогого гостя — закон. Рыжий спрыгнул с пьедестала, поставил бокал и замер, не дойдя до стола пару шагов. Посейдон отодвинул стул, похлопал себя по коленям, выжидательно глядя на мальчика. — Стесняешься, милая? Не нужно. Мы не обидим. Серёжа шагнул ближе, и Посейдон силой притянул его к себе, усадил на колени и прижался вставшим членом к пояснице. Гермес, сидящий рядом, протянул руки к плечам рыжего. Бехтиев передал Серёже стакан с порцией коньяка — мальчик выпил, не глядя, но дрожь не прошла. Посейдон одной рукой крепко удерживал мальчика в районе груди, другой гулял по его животику и бедрам. Дыхание у старика сбилось в хрипы — в его возрасте такая нежная красота вызывала не только возбуждение, но ещё и гипертонию. Альберт Бехтиев расстегнул брюки, накрыл ладонью член, и его гости повторили за хозяином. Градус вечера неумолимо рос, можно было по минутам проследить, как в глазах Серёжи умирала надежда. Посейдон гладил мальчика между ног через платье. Гермес спустил с худого плеча полоску ткани и прижался мокрым поцелуем. Серёжа ойкнул от касания жесткой бороды, Гермес довольно зарычал. Веснушки у рыжего и правда были — загляденье, звали искусать, наставить засосов на тонкой шее и ключицах. Обслюнявив хрупкие плечи, Гермес взял со стола пару ягод винограда и принялся кормить Сережу с рук. — Какая красивая. Как есть — статуэтка. Поставить на полку и любоваться; а иногда поебывать пожёстче, чтобы сучка от рук не отбилась. — Ну что, когда мы его оприходуем? — нетерпеливо спросил Арес. — Это ты всегда первый всё оприходовать, до чего дотянешься, — хмыкнул Дионис. — Совсем как с моим молочным комбинатом. — Мы не говорим о делах, когда среди нас муза, дорогие Олимпийцы, — напомнил Альберт. — Если все закончили трапезу, тащите нашу Афродиту на диван. Нет, «тащите» — это для подворотни. Сопроводите Афродиту на софу. Аид встал первым, пошел к дивану и разложил его, превратив в полноценную трёхместную кровать. Серёжа, примерзший к груди Посейдона, не двигался, даже дышал через раз. — Пойдем, кисонька, положим тебя. Так будет удобнее. Альберт потянулся к нему, коротко поцеловал в губы — на них остался виноградный сок и немного коньяка. Лицо Сережи сжалось, словно он собрался разрыдаться в голос. Бехтиев мысленно выругался. Он надеялся, полноценная истерика начнется позже, или не начнется вовсе. Директриса «Радуги» говорила, что мальчик умненький и понятливый. Значит, напиздела. Альберт сделал знак Посейдону, а сам схватил Серёжу за платье, и в нужный момент дернул на себя, рывком поставив его на ноги. Посейдон, ровно в этот момент незаметно снявший с тонкой шеи жемчуг, кивнул из-за спины мальчика, встал и сам. Подхватил Сережу под локоть. — Идем, девочка, — сладким голосом пропел он, — не зли Альбе… Зевса. У него была тяжёлая рабочая неделя. Сделай нам хорошо, и никакого насилия не будет. Серёжу посадили на диван, Бехтиев тут же уселся рядом, с другой стороны к нему придвинулся Гермес. За столом никого не осталось, все переместились на диван или стоящие полукругом кресла. Платье всё еще не давало увидеть все красóты богини Афродиты: ее коленок, бедер, нежной раковины между ног. — Подержи малышку, чтобы не брыкалась, — сказал Аид Гермесу, задирая Серёжино платье до колен. Гермес потянул мальчика за плечи назад, уложил на спину, придавил собой и впился ему в губы, царапая нежную кожу бородой. Бехтиев и Аид ощупывали узенькие бедра Серёжи, но если Альберт пока держал себя в руках, то от щипков Аида на белом теле быстро наливались красным будущие синяки, а Серёжа болезненно вскрикивал в поцелуй. — Как будем делиться, граждане Олимпийцы? — полушутя поинтересовался Аполлон. — Ты говорил, Зевс, что купил нам целочку? — Мне так сказали, — Альберт пожал плечами. — Эй, кисонька, скажи честно — ты еще девочка? — Нет, блять, мальчик, — вырвалось у Серёжи, и Бехтиев, не раздумывая, звучно шлепнул его по ляжке. Тот взвизгнул. — Богини не матерятся, не забывай об этом, милая. Особенно такие красивые и изящные, как ты. Красный след от шлепка ущипнул Аид, и Серёжа взвыл, дернувшись под их жадными руками. — Повторяю вопрос, ты целочка или можно ебать без подготовки во все щелки сразу? — вклинился Арес. — Подумай хорошо в этот раз. — У меня… не было еще секса, — опустив взгляд, выговорил Серёжа. — Точно? — переспросил Бехтиев. — И в попку не давал? И за щеку не брал? Сережа отрицательно покачал головой. — Ну тогда задача немного упрощается, — механически поглаживая бледную ножку, Альберт обратился к гостям. — У нас три девственные щелки, нас семеро. Я, Посейдон и Аид идем на первый круг, поскольку мы в списке Форбс выше, остальные — на второй. А дальше — у кого на что сил хватит, до утра свободное пользование нашей музой. Всех устраивает? Гости закивали. — А кто какую дырку распечатывает — тоже ты решаешь? — уточнил Аид. — Есть предпочтения? — В жопу его хочу выебать, — мрачно улыбнулся Аид. — Если никто не против. — Да на здоровье. Посейдон, ты что выбираешь? — Ротик, — усмехнулся тот. — Тогда я — киску. Покажи, детка, не смущайся. Уверен, она мне понравится. Серёжа лежал под Гермесом, крупно дрожа всем телом. Всхлипы его перекрывались рычанием бородача, терзавшего шею мальчика своей колючей растительностью. Бехтиев задрал его платье еще выше, до белых трусиков. Потрогал половые губы через хлопок, и хныканье возобновилось. — Не надо! Не надо! — Так не пойдёт, девочка моя. Я купил себе и друзьям на сегодня красивую игрушку — поиграться, а игрушка вдруг начинает качать права. Кому же такое понравится? — Пожалуйста, — захлебываясь, застонал Серёжа. — Мне страшно. Не надо! — Гермес, руки держи. Альберт резким движением сдернул трусики вниз, треснула ткань. Серёжа задергал ногами, но их быстро перехватили и развели в стороны Арес с Аполлоном. Бехтиев сполз пониже, чтобы всласть наиграться с раскрытой теперь вульвой Сережи. — Афродита вышла из раковины морской, — нараспев произнес он, — и у нашей маленькой богини, я смотрю, устрица что надо. Он смочил слюной палец и потрогал клитор — тот был совсем немного больше, чем у обычных девушек, а в остальном — пизденка, как у всех. Розовая, мягкая, недостаточно мокрая. — Гладила себя вот тут, а? Ты была испорченной девочкой? Нужно таких наказывать. Жестко наказывать. — Дай я хоть пальцем, — попросил Гермес. — А то пока очередь дойдет, в нее уже по три хуя можно будет пихать. Бехтиев кивнул и развел половые губы Серёжи пошире, чтобы было лучше видно. Гермес облизал палец, ткнулся в киску. Медленно погрузил одну фалангу, другую. Мальчик под ним открыл рот в беззвучном крике и замер, боясь пошевелиться и сделать только хуже. — Блять, тесно, как в шахте. Несладко тебе придется, лапушка, несладко. Он несколько раз подергал пальцем в тугой щелке, вынул его, облизал. — Сладкая девочка… Альберт, твой выход. Все ждут. Бехтиев и без него знал, что ему делать. Он передвинулся так, чтобы пристроиться между разведённых ножек «Афродиты» и прижаться головкой к горячему тесному входу. — Не надо! — повторил Серёжа. — Я никогда… Нет! Гермес сжал ему горло, обрывая крик. От неожиданности, мальчик замер, и тут всё началось. Альберт вошел в него одним слитным движением, не быстро и не медленно, до конца. Внутри — жар и теснота, какие, кажется, только в Аду встречаются. Серёжа закричал, сжимая его член в себе еще крепче. Держащие мальчишку Олимпийцы не позволили Серёже и дернуться. Все его сопротивление было задавлено в зародыше. — Ну вот, малышка, твоя киска больше не девственная, — заметил Бехтиев, вытащив член почти до половины. На нем была кровь — немного, но была. Раззадоренные этим видом, гости знатно оживились. К Серёже потянулись новые пары рук, кто-то тер его соски через декольте, кто-то ставил новые засосы, кто-то щипал или кусал. — Как ты прекрасно зажимаешься. Тугая… Крик рыжего раздался снова, когда Альберт толкнулся еще раз, до конца, а потом еще раз и еще. Он трахал Серёжу ритмично и жестко, насколько позволяла теснота его киски. Постепенно, вскрики мальчика стали тише и раздавались всё реже. — По крови легче скользит, ты чувствуешь? Девочка моя, не плачь, папочка не сделает тебе больно. Папочку надо слушаться, и всё будет хорошо. — Больно! — взвыл Серёжа на особенно сильном и глубоком толчке. — Больно, Альб… Зевс, остановитесь, не могу больше! Больно! — Я не понимаю, у тебя что, ротик занять нечем? — обманчиво-добрым голосом спросил Посейдон, подсаживаясь к голове Серёжи. — Говорливая какая птичка. Член ткнулся мальчику в губы. — Открой. Полижи немного. Протолкнув член Серёже в рот, Посейдон схватил его за волосы и вставил до самых яиц, уткнув мальчика носом в лобковые волосы. — Теперь пососи, девочка, сделай дяде приятно. Серёжа плакал навзрыд, давясь слезами и крупным членом. Остатки красной помады размазывались по стволу. Бехтиев не продержался долго — спустил в него горячую сперму — в узкое, мягкое. Отдышавшись, встал с него и уступил место Аиду. — Посейдон, скажи, когда кончишь, — ровно попросил Аид, пощипывая бедра Серёжи. — Не хочу, чтобы наша муза тебе ненароком член откусила. Посейдон тоже спустил быстро — на волосы и шею мальчика. Отстранился, давая ему отдышаться. Аид задумчиво погладил вульву Серёжи, окрашенную девственной кровью. — Красивый сорванный цветочек с красными лепестками, — прошелестел он, склонившись к заплаканному лицу. Перевел взгляд на анус, еще нетронутый. Рывком перевернул на живот. Бехтиев без слов протянул ему тюбик смазки. — Это мой раунд, — отмахнулся от него Аид. — Мои правила. Хочу до крови — и в этой дырке тоже. Серёжа забился в тихой истерике, услышав его, но Аид держал мальчика крепко. Одной рукой он стиснул тонкую шею, а другой направил член к сжатому входу. — Сейчас буду тебя рвать, — мрачно улыбнулся бизнесмен. Серёжа захлебнулся криком, а Аид вогнал член внутрь, раздирая девственную попку — сложно было сказать, что произошло раньше. — Кричи, малышка, кричи, — прорычал Аид. — Люблю, когда вы кричите. Он драл мальчика бешено, быстро и безжалостно. Из порванного ануса текла кровь, и Аид скользил по ней еще глубже, растрахивая неподатливое тело. От крика Серёжи зазвенело в ушах — даже Бехтиеву стало не по себе. — Уздечку себе не порвешь? — спросил он Аида. На лице того было написано безумие. Серёжа от дикой боли потерял сознание, и Аид дергал его на себя, словно куклу. — Люблю, когда их рвешь, а они кричат, — полушепотом поделился Аид. — Почему он не кричит? Альберта прошиб холодный пот. За все их прошлые оргии Аид так себя не вел — да, странный мужик, но не психопат же. С трудом дождавшись, пока Аид кончит в бессознательное тело, Бехтиев перевернул Серёжу на спину, похлопал по щекам. — Воды дайте! Нам тут только трупа не хватало! Дионис метнулся к столу, принес ведерко со льдом из-под шампанского. Холод привел Серёжу в чувство. — Девочка моя, ты нас так больше не пугай, — попросил Бехтиев. — Действительно, кисонька, — Арес положил руки мальчику на бедра. — Тут же очередь, как-никак. Мы уж думали, рукой додрачивать придется. — Не надо, — сорванным голосом просипел Серёжа. — Не надо больше, пожалуйста. — Мы аккуратненько, — пообещал Аполлон, ложась рядом с другой стороны. — Немножко еще потрахаем и отпустим. Он проник во влагалище двумя пальцами, вытащил, сплюнул. Серёжа больше не дёргался. — Еще пара раундов, и всё, кисунь, — Гермес убрал прилипшие к его лицу рыжие прядки. — Этой ночью все должны проникнуть в храм прекрасной Афродиты. Серёжа взвыл, когда в него вошел Арес. Бехтиев отступил, давая простор другим Олимпийцам. План действий на утро у Альберта был давно проработан. В беспорядке, который останется после оргии, вместе с Серёжей найти золотую тиару, но не найти жемчужное ожерелье. Обвинить в его краже Серёжу, надавить ценой украшения, тюремным сроком, высокими связями. Заставить мальчика отрабатывать это ожерелье (благополучно спрятанное у Посейдона), приезжая к Бехтиеву и его фонду снова и снова. Недели как раз хватит, чтобы всё зажило.***
Сережу вернули под утро, еле живого. Он не нашел в себе силы ни на что, кроме как завалиться спать, по уши укрывшись одеялом. Видимо, воспиталок предупредили, потому что никто его не разбудил до позднего вечера, а когда он проснулся, в комнате был только Олег, нетипично бледный. — Серый, ты как? Что произошло? — завалил Волков вопросами, подполз к его кровати, трогать не решился — запомнил наконец, что Серёжа этого не выносит. — Тебя побили? Опять десятый «в»? — Побили, — соврал Серёжа, приоткрыв один глаз. — Не они. Все в порядке. — Ни черта не в порядке! Покажи, дай обработать! — Олег с силой потянул одеяло на себя. — Нет! Поздно. Одеяло сползло, и Олег увидел синюшные засосы на шее и плечах, увидел белое платье — Сережа так его и не снял по возвращении. — Это… это кто так? Ты…? — Не смотри! Пусти! Не смотри на меня! — Не уйду, пока не расскажешь, — волчьей хваткой вцепившись в одеяло, зашипел Олег. — Упрямец, на тебе же живого места нет! Разумовский почувствовал, что земля уходит из-под ног, кровать качало, как на море в шторм. У него и так немилосердно болело всё тело, а теперь еще Олег — и правда ведь не уйдёт. Он поднял подол платья, глаза защипало от новой порции слез — как будто мало их было вчера. Обнажившись по пояс, он закрыл лицо руками. Олегу было видно всё. И кровь на белье, и то, что члена у Серёжи нет. — Я не хотел, — тихо пробормотал Разумовский в свои ладони. — Я с тобой хотел, я тебя люблю, давно уже, Олег, я не мог сказать — сам видишь, почему. Я бы и дальше не признавался, но мне так плохо, так больно… Волков сдвинулся выше, ближе, порывисто обнял Серёжу. Тому в объятиях было больно из-за синяков, но так нужно и правильно, что он лишь громче зарыдал. — Бедный мой, хороший. Ты только скажи — кто, всех переловлю и яйца пооткручиваю, обещаю, Серёж. Я тебя тоже люблю, родной мой, очень. — Любишь? Как друга или как я тебя? — По-всякому, Серый. Сказать не решался, потому что ты от всех дружеских касаний дергался, я думал — противно тебе. — Дурак, — всхлипнул Разумовский. — Я же только о тебе и мечтал, хотел — с тобой, и первый поцелуй, и… Я думал, если ты узнаешь про вагину, будешь презирать меня. — Дурак, — эхом отозвался Волков, обнял крепче. — Я же тебя люблю, а то, что там — дело десятое. Серёжа плакал, не сдерживаясь, а Олег позволял ему это, держал, гладил по голове и плечам, обещая: больше никто, никогда, ты — со мной. Мой.