***
Кровать твердая. Кожа протерлась о нее до покраснений, погорячела и начала болеть. Но, в общем, плевать — в правой ладони дрожит нож. Желтый, истертый и помотанный — им пользовались множество и множество раз. Канцелярский ножик, что привык быть полезным, затуплялся о дупло бессмысленности и какого-то абсолютного бесконтроля. Взмах, поворот и вперед — и острота лезвия меркнет с той же поразительной скоростью, что и меркнут на фоне мысли. Багровые капли туманят рассудок, пьянят и заводят, в то время как незаметно порез за порезом застилает день за днем, превращая время в однородную противную кашу. Слезы жгут на контрасте холодной крови. Дожгут ведь. Отговорки Финеса неожиданно для самого осознания парня обрубились о "поцарапала кошка". И тогда он понял — оправданиям он уделять последние остатки сил не готов. А на новую рану — с огромным рвением. Третья, четвертая — только начало. И каждую ночь цифра десять приходилась минимальной для такого болезненного импульса. Все разы, когда красный продолжал загораживать своим объемом и холодом бежевый, медленно принуждали Финеса привыкать. И он шел навстречу с опущенными вниз руками, отдаваясь целиком, мгновенно и самопально будто бы обрезая себе все пути отступа или отката назад. Ведь он знает себя, как никто другой — ему будет страшно. Ему и тогда было. Однако стоит посмотреть на него теперешнего — сидит ежедневно наркозависимым со своей болью. И ревет, и кайф ловит, деля чувства с мелким острием. И правда ведь — без тени страха. Злость вытеснила. Флинн лежал на левом боку, позволяя одной из рук замертветь под его весом. Правое бедро выставлено вперед, на нем — четыре свежих пореза. Они переплетаются с более блеклыми, создавая собой вид совершенно хаотичный и, думается Финесу, даже художественный. От еле заметного шрама первой царапины до ярко-алой, что всеми силами пытается сдержать вырывающуюся наружу кровь. Глаза парня — пожухлая зелень. В какой-то момент и его лето пожухло. А он не верил. Финес дернулся. Его коснулся холод. И тогда он заметил боковым зрением, что дверь в его комнату была приоткрыта. И тут же одним мгновением тот же холод грубо выхватил из ладони парня ножик. Финес обернулся: позади него, чуть нависнув, на коленях сидел Джереми, до побеления костяшек сжимая только что схваченный инструмент. — Вот как, значит? — Говорил тихо, почти шепотом, Джереми, хмуря брови и грустно наблюдая за бликом на лезвии. — Поиграть захотелось? Финес рвано выдохнул, ловя на себе поднявшийся взгляд напротив. Синева взметнулась вверх и стала сжигать парня насквозь, пугая и прорезая острее всякого лезвия. Джереми смотрел на Финеса со злобой и обидой за что-то, словно бы Флинн для него предстал тогда провинившемся щенком. Буря и шторм с неконтролируемыми лазурными волнами, что начали спешным наплывом покрывать Джонсона, так же рьяно покрывали и Финеса. За компанию. Не сгорит, так потонет. Финес рассердил Джереми. И вроде бы, понятно, почему — тот переживал. Вот только случай-то не тот, а потому парень не понимал, да смотрел и смотрел в ответ на Джереми своим щенячьим вопросительным взглядом. Их отношения больше походили на ветер с полем белых одуванчиков: дунешь — от них и следа не останется, лишь голый стебель. Рассыплет и растопчет, после забыв об этом. Да пропарит дальше. Таков Джереми. И таков Финес-одуванчик. Никакой любви. Никакого беспокойства. Да только Финес-то сам бы и отдался, наверняка, на истязание этому ветру, первым выкрикивая, чтобы тот его изничтожил. Горячая кожа тесно и грубо прижалась к спине Флинна. Джереми, похоже, бегал. Оба вновь повалились на бок, как за несколько мгновений до прихода Джонсона, лежал сам Финес. Однако теперь парень был в крепких, даже болезненных, объятиях со спины. Объятиях, походивших на оковы. И не пошевелишься ведь. — Хорошо. Финес видел, как держит нож Джереми. С болью, но крепко и уверенно. Словно он, как и Финес, привык. Новый порез обжег сильнее предыдущих. Рыжеволосый дернулся, рефлекторно пытаясь сбежать от такой боли, которую контролировать он не в силах. Джереми одной рукой держал бедро парня, чуть иногда проезжаясь по коже ногтями, а другой, непосредственно, ключевой элемент всей комедии. Джонсон ранил глубоко и без жалости, одним уверенным взмахом. Его раны отличались от остальных. Они расползались по горящей коже пульсацией, ведя за собой тропы мурашек. И Финесу, следившему за процессом и будучи не в состоянии повернуть голову или увести взгляд, стало казаться, что пульс, отбивавший ритм от пореза, стрелял ему и в мозг. Стуки громом били по черепной коробке, мгновенно прокладывая путь к сердцу. А оно колотилось просто бешено. Даже чересчур дико. Финес айкнул. А затем судорожно выдохнул застрявший в горле воздух, подмечая, как за секунду успели взмокнуть его ладони. — Тебе это нужно? — выплюнул вопрос голубоглазый, с вызовом сжимая рукоять и поднося вновь лезвие к запекшейся крови, — Так получай. Нравится? Финес сжал зубы до скрипа. По недавно зажившим порезам проехались пара новых, раскрывая багровую корку. Капли выступили сразу — от крупных до мелких, словно роса на паутинках. Дыхание потяжелело, и отсутствие возможности двигаться этому лишь способствовало. Щеки заалели, стремясь к цвету стекающей струйками по бедру крови, а перед глазами тут же проросла плотная пелена слез. Финес моргнул. И слеза двумя дорожками проехалась, расплавляя, по щеке. Страшно. Пугающе. Стыдно. Странно. Странно, ведь отчего-то Финес не хочет вырваться. Он чувствует лицо и дыхание Джереми в районе своей шеи, как сильно тот жмет его в своих тисках, он чувствует, как прессует его давление со стороны, и как горько щемит от тех царапин и ран, что оставляет Джонсон. Слезы катятся ручьями, в то время как тряска нарастающими скачками продолжает содрогать молодое тело. Джереми видит. Джереми держит канцелярский ножик желтого цвета. Темная ткань внизу болезненно сковывает образовавшийся бугорок в боксерах младшего. Финес мычит, тяжело проглатывая в себя комья убывающего кислорода.***
— И мне это нравилось. Мешанина сладкой боли настойчиво и без конца терзает молодое тело. Боль разносится дрожью по вискам, по пояснице, по бедрам, пока удовольствие разносится по Джереми. Не было и толики приятного в неравномерных толчках за спиной. Касание чужой руки члена, ласка вдоль по длине — отнюдь. Удовольствия ноль. Но Финес продолжает гореть и пылать, пока ногти парня за спиной расцарапывают запекшиеся кровью порезы и топят в новом потоке боли с головой. Это страдание. Даже мучение, сказал бы Финес, если бы мог. Ему запрещают дышать, и он, повинуясь, не может отдалиться от истязания. И все же — Флинн наслаждается. Он наслаждается Джереми. На головке — обильная смазка. Джереми заставляет кровать шататься под телами обоих, хотя, преимущественно, конечно, своего. Финес, как ни посмотри, еще с детства свою субтильность перерасти не смог. Его локти, колени и пальцы протераются о простыни, пока смазка, капая на кровать, с каждым толчком пачкает ту все сильнее. По комнате, да и по дому, наверняка, всему разносятся высокие и жалобные стоны, что, в общем-то, походят, скорее, на собачий скулеж. Финес практически не был растянут, а член Джереми, как назло, словно стороной обходит комочек нервов внутри Флинна. Или, может, больно так, что глаза застилает? Когда удовольствие приравнивается к пытке, Финес предпочитает и вовсе не вспоминать про существование первого. Он предпочтет, скорее, выбросить старое, нерабочее, и создать новое. Как и делал это всегда. И сейчас боль превратить в наслаждение — это надо еще отважиться и не облажать. Задача для опыта и привычки. Финес кусает губу, чувствуя, как по ноге стекает знакомая морозящая струйка. Джереми вынимает свой член из тела под собой полностью, тут же входя вновь и с новой силой совершая толчки. Грубо, бессердечно — один и второй. Доведено до экстаза за пару секунд. Финес кончает со скрипом в гортани. — Должно быть, тогда, сейчас ты в своем наилучшем сне. Финес чуть усмехается на сказанное, с грустью ловя себя на мысли, до чего сильно и отчаянно он цепляется всеми клетками души за тепло кожи Джереми. Простынь заляпана красным и белым. Раны не зарастут.