Три раны

      — Вы слышали, Чон Хосок из Сеульского вчера обошел Джексона на самой лютой из трасс.       — Вы слышали, Чон Хосок кинул королеву университета у всех на виду со словами «детка, мы переспали разок, но на этом всё — моё сердце отдано одной омеге, и ты не она». А у девчонки свадьба через пару недель с чеболем.       — Вы слышали, Чон Хосок прижал какого-то барыгу в Итэвоне. Кажется, он его убил, но по-моему, это какой-то бред. В том смысле, что Хосок — хулиган, гонщик и дилер на полставки, но не убийца. Как вообще можно убить человека?       — Вы слышали?..       Арён даже будучи в выпускном классе слышала, слышит и, кажется, ещё долго будет слышать о том, кто такой Чон Хосок. Но для неё он в первую очередь сын отчима, лучший старший брат, защитник, друг и первая любовь. Та самая, на которую смотришь и сразу понятно — она фундаментальна в основе своей, потому что бескорыстна с самого первого взгляда.       Ей было пять, когда мать вышла замуж во второй раз и привела свою дочь в новый дом. Хосоку было девять, и он не хотел делить пространство с кем-то ещё, кроме отца, тем более с лохматой девчонкой, которая тянула в рот всё, что видела.       Их никто не спрашивал: ни родители, ни время, в итоге сблизившее детей, ни судьба, столкнувшая их в тот день.       — Ни-ко-гда, — по слогам, грозно, выдёргивая из рук омеги деревянную статуэтку, — не трогай мои вещи.       Арён в тот же миг под тяжестью чужого взгляда разразилась сигнализационным плачем, но откуда ей было знать, что та лиса — талисман, сделанный погибшей мамой Хосока. Тем же вечером она сунула под тяжёлое одеяло брата своего любимого кролика, намекая таким вот неловким образом на перемирие.       Утром под её подушкой лежало яблоко — это была первая рана на сердце тогда ещё совсем маленькой омеги.       Когда ей исполнилось четырнадцать, любовь к сводному брату начала оформляться в нечто большее и не контролируемое семейными отношениями, под весом сурового хосокового авторитета в школе и безапелляционной заботы о своей сестре. Арён задыхалась сильнее обычного, когда он держал её за руку, ведя по школьному коридору в класс. Краснела чуть ярче, когда Хосок, поправляя непослушные волосы, говорил, что гордится её успехами в учебе. Сердито кусала губы, когда он просил её не взрослеть так быстро, ведь именно повзрослеть ей хотелось тогда сильнее всего, ради Хосока.       И потекла она в первый раз тоже ради Хосока, заполняя дом концентрированным запахом гвоздики с вишней. В тот день Хосок переехал из родного дома сначала к другу, а потом и на съёмную квартиру. Теперь он всегда провожал Арён из школы домой, но никогда больше наоборот.       — Молодой альфа не может жить под одной крышей с омегой, — ласково обводя костяшки её пальцев, объяснял ей Хосок. — Природа сильнее правил и понятий семьи, а я не хочу так с тобой поступать, потому что ты — моё всё.       Арён тогда прикусила губу посильнее и кивнула, скрипнув на сердце второй раной — самой горькой, потому что Хосок в тот день провёл между ними черту.       Когда ей в прошлом месяце исполнилось восемнадцать, Арён почти научилась жить с ноющими на плохую погоду чувствами к сводному брату.       Она гордо задирает подбородок в школе на каждый затаенный шёпоток: «Сестра Чон Хосока». Сравнивает альф с братом и с тоской отвергает всех, потому что даже близко никого поставить в один ряд с ним не может. Хосок всё ещё забирает её из школы, нарочно для этого пересаживаясь с байка на машину. Заходя домой в гости, кладёт под подушку очередной подарок и крепко обнимает на прощание, не забывая зарыться носом в волосы и прошептать «ты — моё всё», от которого предательски замирает израненное сердце.       Спускаясь по школьному крыльцу, Арён спешит поскорее оказаться в машине брата и расспросить его про гонки с Джексоном, проверить на предмет новых травм, татуировок или шрамов, с которым тот всегда возвращается после очередного заезда. Она замирает на последней ступеньке, чувствуя, как пелена слёз размазывает действительность: за воротами её Хосок, всё также устрашающе красив с коротким хвостиком на затылке, в кожаной куртке и джинсах; привычно опирается бёдрами на капот Гелендвагена и только руки его, больше не сложенные под грудью, покоятся на талии девушки. Он почти лежит щекой на её плече, едва касаясь губами девичьей шеи, пока она по-хозяйски трогает Хосока.       Секунда.       Одна долгая, мучительная секунда, когда мокрый взгляд Арён сталкивается с густым и горячим Хосока, и внутри неё что-то с оглушающим грохотом падает, разбиваясь на осколки — он никогда на неё так не смотрел.       И не посмотрит, — шепчет ядовитое нутро, толкая вперед на инерции страха быть раскрытой, разоблачённой в собственных чувствах.       Хосок успевает оттолкнуть от себя девушку и попрощаться с ней, когда Арён оказывается рядом с ним и кидает куда-то ему в плечо неосторожно-злое:       — Кто она?       — Никто, — отмахивается альфа, стараясь улыбнуться как можно теплее, — знакомая из универа.       — А чего тогда не представил? — напирает всё сильнее омега.       — Не настолько близкая знакомая, — уклончиво, как и всегда. — Как дела в школе?       — Не настолько близких знакомых разве зажимают у всех на глазах? — выгибает бровь Арён, сама уже желая заткнуться поскорее, но годами копившиеся, изрядно изгрызенные мелкими и не очень обидами чувства уже не остановить. — Пойду тогда позажимаюсь с Чонсоном — мы с ним тоже не то, чтобы близко знакомы.       Хосок хватает её за ворот пиджака, резко подтягивая к себе так, чтобы она ударилась лопатками о его грудь, и замыкает в объятия, тараня острым подбородком плечо.       — Что ещё за Чонсон? — щекоча дыханием кожу вдоль линии челюсти.       — Не твоё дело, — сердито выпутывается Арён, кое-как сдерживая подкатывающую к горлу обиду. — Больше не приводи сюда своих девок.       Потому что не просто слышать, а видеть это оказывается выше сил омеги, которая чувствует, как под грудиной раскурочивается третья и самая большая рана.       Она деформируется в нечто неуемное, ширящееся с каждой секундой, что Арён не выдерживает напора и тем же вечером соглашается пойти на вечеринку с друзьями. Там слишком много дешёвого алкоголя, шумных друзей и так удачно подвернувшийся Чонгук, который на прошлой неделе окончательно был отправлен во френд-зону за то, что одновременно подкатывал и к Арён, и к девчонке из параллели. Не то, чтобы она всерьёз могла допустить мысль пойти с кем-то, кто не Хосок, на свидание, но тепе-е-е-е-ерь… Ударная доза не то водки, не то пива, не то водки с пивом плюс компактность объятий Чонгука — её новое место в мире, из которого не хочется уходить.       Арён приближает к Чонгуку своё лицо и выдыхает томно в губы, как по учебнику, как было подсмотрено в мамином Cosmopolitan:       — Не думай, что прощён…       А потом происходит всё и сразу, от чего сердце совершает кульбит. Мучительное, почти катастрофичное, но вместе с тем привычное ощущение: перед самым финишем оказывается пустота. Одноклассники — сейчас она чувствует общую инфантильность особенно сильно — складываются костяшками домино, один за другим, цепную реакцию которых запускает Хосок.       Всегда Хосок.       В двенадцать так рассыпались обидчики Арён, в четырнадцать первые ухажёры, в восемнадцать — первый поцелуй.       Это слишком, — думает Арён, — тебя слишком много, Чон Хосок.       Унижение напополам со злостью бросаются в лицо красным и стыдным, а по позвоночному столбу вниз ползёт липкий, холодный страх, потому что Хосок смотрит на неё. Зрачки в её глазах ширятся, ритм дыхания меняется — Арён точно зеркалит сводного брата. Гостиная, с её зашуганным начинением из одноклассников, не ожидавших увидеть почти легенду на местной вечеринке, неузнаваемо меняется. Пятерня брата выкусывает из Арён фрагмент плеча и, похоже, остаток вменяемости. Хосок, как обычно, заставляет всех расступиться, дружно прижавшись к стеночкам, чтобы не отсвечивать, пока до чертиков злой альфа тащит за собой, как овцу на заклание, до чертиков перепуганную омегу.       Хосок прямо сейчас видится чертовым пакмэном, который съедает всех её друзей в зоне видимости. Рядом с ним страшно и безысходно, как в капкане сонного паралича — хочется обозначить своё присутствие, крикнуть что-нибудь злое и агрессивное, но губы сводит жалкой, на грани позорного рыдания, судорогой.       Хлопок дверцы звучит как приговор.       Для Хосока, плотно закрывающего глаза, тоже.       Перед глазами снова всплывает картинка, как её лицо подсвечивается веселыми светодиодами, неприятно подмигивающими, а губы находятся в непоправимо опасной близости от чужих. Ладони неприятно зудят, но Хосок держится на безопасном расстоянии от бездумной ярости и иррационального отупения. Отупения до такой степени, чтобы поднять на Арён руку по-настоящему: лучше подумай дважды, остынь и пойди с этим нахуй. Словно прямо сейчас Хосок реально может остановиться, передумать и войти в положение.       В конце концов, он мог бы. Мог бы сойти за хорошего брата, как и всегда, но не сегодня, когда его омега была в одном сантиметре от губ другого альфы.       — Сиди тихо, — рычит Хосок, пристёгивая её ремень безопасности и заводя машину. — Я сейчас так зол, что едва ли отвечаю за свои действия.       Арён опускает окно и жадно хватает воздух, но после третьего хлёсткого удара в лицо втягивает шею в салон и бьётся затылком о спинку сидения. Вынимает запутавшийся в волосах непонятный цветок и жадно затягивается им так глубоко, чтобы перебить густой запах амбры и гвоздики от брата. Пальцы отщипывают лепесток — «не любит».       Уже так не обидно, так не страшно, что слово на букву «м» не настолько плохое, как плох сам Хосок:       — Мудак.       Мудак, — мысленно соглашается с ней альфа. Ещё какой, если подумать хоть на секунду глубже того, что лежит на поверхности, того, что видит Арён. Но мыслить рационально не получается, когда в грудине у Хосока ширится третья рана.       Первая резанула по сердцу ещё в девять лет, когда под одеялом был найден неказистый, серый с одним глазом-пуговкой кролик, забитый доверху запахом гвоздики. Её глаза, полные сакрального восхищения утром — окончательно добили, заставив покориться и впустить в свою жизнь омегу.       Вторая препарировала сердечную мышцу в восемнадцать, когда утром он проснулся от воя собственного зверя внутри, что рвался к своей омеге. Она потекла, наполняя дом запахом, от которого гудело и выкипало внутри всё с такой силой, что он зарычал. Отец в тот день наспех собрал его рюкзак и выставил из дома:       — Ты не можешь, она — твоя сестра, пусть и не по крови, но вы семья. Ты никогда не сможешь быть с ней, и тем более — взять в жены, у меня на тебя другие планы.       В тот день Хосок оставил своё сердце в комнате напротив своей, пообещав себе, что пусть у него в постели окажутся хоть все омеги разом — сердце будет принадлежать лишь одной.       Арён росла на глазах, превращаясь из ребёнка в девочку, а потом и в девушку. Он с тоской смотрел, как её юбки становятся короче, как много взглядов провожает её, стоит той пройтись по коридору в школе, и просил не взрослеть, потому что там её ждали: разочарование в людях, необходимость отрастить толстую кожу и брак с кем повыгоднее для бизнеса отца.       Арён взрослела, оформляясь не просто в красивую девушку, а в девушку с характером, своими стремлениями и чистым взглядом на окружающий мир, пока Хосоку всё сильнее хотелось вынуть собственное нутро и отдать ей, лишь бы та ещё хоть раз ему улыбнулась.       Арён повзрослела, но Хосок оказался к этому не готов.       — Ты потом пожалеешь об этом, — выпустив в молоко первую иррациональную злость, Хосок спокойно предупреждает в спёртый от алкогольного дыхания воздух в машине.       — Нет, не пожалею, потому что ты реально мудак, — почти детская упрямость — это одно из немногих качеств, что он в ней любит: если уж что решила, то хрен её с этого сдвинешь.       — Я не об этом, а о твоей пьяной попытке вылизаться с тем школьником, — перед глазами вместо дороги чужие массивные руки на плечах омеги и тёмная злость снова заполняет нутро. — Неужели мне надо тебе объяснять, что парни делают с пьяными девушками на таких вечеринках? Хочешь завтра проснуться и увидеть себя в очередном ролике: «Пьяную школьницу пускают по кругу»?       Нарочное преувеличение помогает отрезветь им обоим. Арён возмущённо хватает ртом воздух и прикусывает губу, Хосок скрипит зубами.       — Тебе можно целоваться, а мне нельзя? — тихое, едва различимое, но сердце всё равно пропускает болезненный удар.       — Я — взрослый, а ты ещё слишком маленькая.       — Опять эта шарманка, — закатывает глаза Арён, разве что щеки не надувая. — Сколько можно-то? Я уже давно не та маленькая девочка. В классе все девчонки поперетрахались, а я даже нецелованная.       О, гос-с-с-с-поди.       Думать о том, что Арён может с кем-то другим переспать, невозможно. Тело мгновенно реагирует рыком не столько ревности, сколько протеста одной только мысли об этом: его омега разделит постель с другим — ни-ко-гда.       — Все пойдут прыгать с моста и ты тоже? — Хосок с ней, как с ребёнком, потому что иначе он обязательно сорвётся и разложится у её ног побитой собакой. — Не дури, будь умнее — походи хотя бы на свидания.       — Свидания?! — неожиданно громко взвинчивается Арён, подпрыгивая на месте. — Какие, к чёрту свидания, если я каждого с тобой сравниваю и ни одного рядом поставить не могу? Я даже думать о таком не могу нормально, мне сразу хочется пойти проблеваться, а ты сосёшься с кем-то у моей школы… — она задыхается собственными чувствами, он задыхается её пьяной искренностью, которая, кажется, под конец не оставит от его сердце живого кусочка. — Я никогда не рассчитывала, что мои чувства к тебе будут взаимными: мы семья, хоть и не по крови, но все будут шушукаться и всякое такое. Мне, в общем-то, плевать, я просто тебе вредить не хочу. Но, блять, хоть какая-то грань должна существовать? И ты за мою зашёл, поэтому раз уж нам не быть вместе, то тоже я имею право целоваться с кем попало!       Не имеешь, не имеешь, не имеешь — орёт дурниной зверь и рвётся к своему, к тому, что не столько природой было заложено, сколько временем выстроено. Его к ней любовь — не цепочка удачно выстроившихся хромосом, а цепочка совместно прожитых лет, в которых друг друга беспричинно и не за что-то, а просто так, по факту существования любят.       Арён — его семья, дом, сестра, омега — его всё.       — Ты — моё всё, — как приговор, припечатывает вслух Хосок.       — Слышали, плавали, знаем, — отмахивается омега. — До первой юбки.       — Ты не поняла, — тяжело вздыхает. — Ты — моё всё, а эти «юбки», как ты выразилась, они для меня пустой звук. Ничто, которое сегодня есть, а завтра — нет. Я тоже тебя люблю, но мы не мо…       Голос срывается на неразборчивое и хриплое «-жем-утебяматьтвоютечка?», потому что воздух резко забивается под поры, натягивает жилы гвоздикой, кипятит кровь спелой вишней.       — Выйди-из-машины, — по слогам, сквозь зубы, сквозь терпение и зов своего зверя. — Я-вызову-тебе-такси.       — Не пойду, — упрямо отзывается Арён, которая, кажется, прямо сейчас снова что-то решила и хрен он, правила, отец или что-либо ещё сдвинет её хоть на миллиметр.       Арён решает обречь их на четвёртую рану.       — Мать твою, Арён, сейчас не время демонстрировать характер, — заезжает в тупик Хосок, пытаясь сквозь ароматное марево сообразить, что будет лучше: вытолкнуть омегу или сбежать самому из машины. — Вылезай, — внутренний зверь давит на её зверя, подавляя, заставляя вжаться в сидение и всхлипнуть.       — Н-н-нет, — кое-как выталкивает звуки Арён, а у самой с одинаковой силой ломит внутренний стержень чужой волей и тело горячим возбуждением. — Мой зверь выбрал твоего, ты — мой альфа. Разве не чувствуешь этого? У меня течка только через две недели, она никогда не приходила раньше срока. Только сейчас, рядом с тобой.       Хосок не дышит, впивается ногтями в руль, вспарывая кожаную оплётку, и плотнее сжимает веки. Смотреть на неё сейчас, дышать одним с нею воздухом, слышать неровное, возбуждённое дыхание — не пытка, а хуже. И терпение окончательно разбивается о срывающийся тихий стон Арён и цепкие пальцы, схватившие его за локоть. В нос бьёт дурманящим запахом омеги и это последнее, что запоминает Хосок, прежде чем провалиться в горячий омут похоти.       Он резким движением прихватывает её за затылок и впивается в губы жадным поцелуем, на окраине сознания с тоской отмечая, что не такого он для неё хотел. Нежно, аккуратно, бережно, чтобы показать всю её ценность для него, а не остервенело, мокро, языком по нёбу, по кромке зубов и прикусить за нижнюю губу.       — Назад, — командует альфа, — лезь назад.       Сам выходит из машины, жадно глотая ночной воздух, и садится обратно на заднее сиденье. Не успевает протянуть руки, как Арён уже устраивается на его бедрах, будто влитая, будто только там ей и место. Она обнимает его шею руками и требовательно сминает губы, отчаянно зализывает и прикусывает, стремясь стать ещё ближе. А Хосок исступлённо отвечает, сдергивая сначала блузку, потом джинсы и туфли. Пальцами сминает бедра, царапая нежную кожу до её сдавленного стона ему в шею, и молится, чтобы позорно не застонать и не кончить прямо сейчас от одного ощущения её на себе.       — Хосок, я тебя умоляю, — близкая к тихой истерике омега выгибается, притираясь к нему теснее.       Но Хосок не поддаётся, он будто трезвеет враз и перестаёт торопливо захватывать территорию. Он уже на финише и планирует взять своё с медленным наслаждением. Выкусывает и выцеловывает каждый сантиметр чужого тела: плечи, сгиб локтя, рёбра, грудь сквозь полупрозрачную ткань бюстгальтера, ключицы, шея. Альфа исследует её, выжигая на полотне собственной памяти особенно чувствительные точки. Чужая отзывчивость ударяет по нервным окончаниям с такой силой, что самому охота завыть, но получается рычать.       У Арён на утробный звук волосы на загривке встают дыбом, а низ живота скручивает такой мощной судорогой, что на секунду становится страшно — вдруг он её прямо здесь сожрёт. Подсознание позорно скулит, что даже если и сожрёт, то не страшно, потому что Хосоку можно всё.       Он легко проскальзывает двумя пальцами внутрь неё, заставляя сильнее прогнуться, и больно прикусывает губы:       — Господи, какая же ты мокрая.       — Заткнись, — спрятавшись лицом в шею, скулит Арён, пока тело в противовес смущению само плотнее насаживается. Ощущений наваливается разом столько, что у неё идёт кругом голова, а дыхание сбивается к чертям, заставляя стонать и задыхаться. Тело горит, плавится, течёт и требует большего — своего альфу. И Арён в этом горячечном кошмаре уже не понимает, чего сейчас в ней больше — тянущей позвонки злости за годы игнорирования её чувств, или завязывающего жилы в узелки желания напополам с предвкушением.       Она не помнит, как пальцами лезла под чужую футболку, зубами рвала ворот и ломала ногти о молнию на его джинсах. Помнит только, как Хосок на оглушительном рыке весь подобрался, дёрнулся вперед, плотнее хватая руками, и одним рывком вошёл. В этот момент внутри неё рвануло всё к чертовой матери: боль первого проникновения, смешавшаяся с липкой кровью между бёдер, почти невозможное удовольствие и жадное желание повторить движение, взять всё, что может и должен дать её альфа.       Онемевшие пальцы фиксируются в волосах Хосока, пока с губ срывается первый громкий, сытый стон. Ощущение правильности происходящего затапливает и смазывает первую волну удовольствия, но альфа будто чувствует и не дает уйти в сторону — толкается в неё до упора, заполняет собой, заставляя метаться между «господи-еб-твою-мать, как больно» и «если ты остановишься, я отгрызу тебе лицо».       Сильные, горячие ладони больно стискивают талию, буквально натягивая её на член. От каждого нового движения тело дёргается всё сильнее и хочется уже не стонать, а натурально выть, как последняя сука, но получается только царапать ногтями кожу вдоль линии роста волос. Арён беспомощно хватает губами раскалённый воздух, которого непозволительно мало, и чувствует, как вязко-сладкие судороги пробивают с головы до пяток.       — Хо-осок, — охает тихо Арён, подчиняясь в секунду оргазма не только телом, но и волей.       Хосока сжимает чужим удовольствием с такой силой, что приходится отрезвляюще нежно провести ладонью и прошептать «тише-тише». Ощущение собственной власти, факт обладания душат до хрипоты в голосе, но он даже если бы захотел — не остановился.       Одним махом он подаётся вперёд и впивается зубами в открывшуюся, подставляющуюся пусть и неосознанно, шею. Пряно-сладкий привкус металла ударяет по языку горячим и диким, закрепляя, ставя финальную, недостающую точку между ними — сцепляет их намертво.       Пятую рану наносит Хосок, срываясь в ошалелый, тяжёлый, с привкусом гвоздики оргазм, перетекающий в почти болезненную сцепку.       Края рваной метки уже затягиваются, грозясь со временем превратиться в красивый рисунок, когда в машину из окна затягивает прохладный утренний воздух. Арён выгибается и тянет вниз ворот рубашки, найденной в багажнике, стараясь получше рассмотреть отметину в зеркале заднего вида.       — Красиво, — с придыханием заключает омега, едва касаясь пальцами следов от зубов.       — Т-ц, — недовольно цыкает Хосок, заводя машину. — Не так должна проходить сцепка, тем более первая.       — А кто виноват? — беззлобно огрызается Арён, обратно откидываясь на сиденье и пристёгиваясь. — Если бы ты столько лет не молчал, могли бы сделать всё нормально.       — Я молчал не без причины. Ты хоть представляешь, через что тебе придется пройти? И родители — это не самое страшное. Общественность, акционеры в компании отца, твои одноклассники, а потом и однокурсники, — он качает головой, стараясь не материть самого себя хотя бы вслух: всё равно уже поздно. — Это сейчас ты счастлива, а через пару дней, когда эйфория течки спадет, мы столкнёмся не только с проблемами чужого мнения, но и с нашими собственными.       — У меня есть ты, — уверенно припечатывает Арён. — Остальное так или иначе пройдет со временем.       Шестую и самую последнюю рану наносит Арён, заживляя все предыдущие непоколебимой уверенностью в собственном выборе, от которой Хосока накрывает симметричной — он со всем справится ради неё, ради них обоих, чтобы дальше без ран.