на самом деле мне нравилась только ты, мой идеал и моё мерило. во всех моих женщинах были твои черты, и это с ними меня мирило.
пока ты там, покорна своим страстям, порхаешь между орсе и прадо, я, можно сказать, собрал тебя по частям — звучит ужасно, но это правда.
одна курноса, другая с родинкой на спине, третья умеет всё принимать как данность. одна не чает души в себе, другая во мне — вместе больше не попадалось. одна как ты, с лица отдувает прядь, другая вечно ключи теряет. а что, я ни разу не мог в одно это всё собрать? так бог ошибок не повторяет.
~~~
— съебись с моей дороги, грейнджер. тон. голос. парфюм. ощущение январского ледяного утра, карабкающегося к ней на спину, под свитер. вверх по позвоночному столбу до стыка с шеей, а потом — под кожу. глубоко. прочно. остро. как те паразиты, которые зарываются в эпидермис. как пиявки. как клещи. как что-то инородное, вредное, что-то, что когда-нибудь тебя сожрет. — пошел к черту, малфой. она оборачивается к нему, и это могло бы выглядеть эффектно, но выглядит смешно, потому что она сначала утыкается взглядом ему в грудь, и только потом вскидывает тонкий подбородок, чтобы окинуть презрительным, ядовитым взглядом его лицо. у него на скулах легкий налет летних веснушек и румянец от загара. а еще у него широкие плечи, плюс пять сантиметров роста, всё такие же худые ноги и выступающие на запястьях косточки. взглядами схлестываются, сцепляются, склеиваются: ее — горячий, злой, почти ошпаривающий теплом, его — морозный, с отвращением, как будто ему стало дурно, небрежный. как будто она смотрела не на мальчишку, который кидал ей издевки с самого первого курса, а на злейшего врага всей своей жизни. как будто он смотрел не на девчонку, которая раздражала его тем, что всегда лучше училась, несмотря на свое социальное положение, а на назойливую муху, все время норовящую залезть к нему в глаз. — я бы, может, и пошел, но ты проход загородила. гермиона не может двинуться и чувствует, как краснеет до самых корней своих густых, пушистых волос. книги весят не три грамма и начинают оттягивать своей тяжестью ее хрупкие руки. в узком коридорчике возле библиотеки она не может сдвинуться, не может вздохнуть и не может посторониться, чтобы дать ему пройти. потому что еще чуть-чуть и старенькие, хлипкие тома полетят на пол. малфой смотрит на ее лицо. на книги. снова на ее лицо. вздыхает. забирает у нее стопку, пятится спиной назад и останавливается. смотрит в сторону скучающе. — ну и долго тебя ждать? — в смысле? — слова выходят чуть хриплыми из-за пересохшего горла. — ты, грейнджер, все время откусываешь больше, чем можешь прожевать. не дотащишь ты свои книжки до гостиной. пошли, я отнесу. — о-о, как по-джентельменски, малфой. — заткнись, пока я не передумал. они идут рука об руку по вечерней школе и драко благодарит кого-то незримого, что никто не встречается им по пути. он бы сгорел со стыда, если бы его увидели с этой заучкой. если бы его увидели несущим ее книги. если бы его увидели таким смущенно молчащим, понятия не имеющим, зачем он решил помочь. они доходят до третьего этажа без приключений. он аккуратно передает ей учебники и открывает дверь. — с… — начинает она. — не за что, грейнджер, — и он сбегает, оставляя ее растерянно моргающей в полумрак коридора. — сука, — тихо бормочет она себе под нос.~~~
она не знает, когда это началось. может, в тот момент, когда ей было одиннадцать, он поставил ей подножку и она растянулась по полу, разлив и разбив колбочки с окрашенной водой, которые она разносила по партам одноклассников на уроке химии. упала, порезала ладонь и испачкала рубашку. а он гадко ухмыльнулся своему соседу и отвернулся. может, это началось в тот момент, когда ей было одиннадцать, и он не смог ответить на истории английского языка, и она, вскинув руку, затараторила, принеся себе отличную оценку и баллы для своего факультета. и его ненавидящий, острый взгляд. может, это началось, когда ей было двенадцать, и ей поставили брекеты, и она выслушивала его шутки про бобров, белок и прочих грызунов два месяца той невыносимой осени. а потом толкнула его в коридоре так, что он впечатался в стену боком и его рюкзак раскрылся, и тетради, учебники, ежедневник и книги выпорхнули из тканевого нутра, как диковинные птицы, и разлетелись по полу. может, это началось, когда ей было тринадцать, и он что-то пошутил (в очередной раз) про нее, или про рона, или про гарри, или… она даже не помнит, что он сказал, даже не помнит, что ее так задело, помнит только почти болезненную, огромную, горячую волну ярости, поднявшейся где-то в солнечном сплетении, как неожиданное цунами, и как она подлетела к нему и ударила так быстро и сильно, что никто даже не успел ничего понять. его красивая голова на длинной шее мотнулась назад с такой силой, что он приложился затылком об стену. щелкнул зубами. из носа хлынула кровь. он зажимал ноздри пальцами, и она подумала, что это красиво — контраст его бледной кожи и ярко-алой аристократичной крови одного из самых древних родов англии. она подумала, что она ниже и меньше, но намного сильнее, чем он. она подумала, что ей нравится, как он на нее смотрит; его глаза были огромными и в них плескалось удивление и что-то, очень отдаленное напоминающее восхищение и уважение. — съебись с моей дороги, грейнджер. вместо привет и пока. вместо чего угодно. «пошла вон». драко не знает, когда это началось. может, в тот момент, когда он понял, что его бесят ее волосы. ее пушистые, длинные, во-все-блять-стороны-торчащие волосы. и ее нос. курносый, очаровательный, с краснеющей от ярости переносицей. может, его бесило то, как она была прекрасна, и то, что он не мог на нее даже посмотреть как следует: всегда мельком, всегда как-то воровато, искоса. вот она смеется. хохот детонирует в дальнем углу столовой. хохот взрывает ему виски. так смеялась только она. громко и не стесняясь. широко открыв рот и запрокинув голову. такая искренняя. такая теплая. тонкие руки, худые локти, родинка на шее, которую было видно, когда она собирала волосы для занятий физкультурой. и ее глаза. ее ебучие глаза: горячие, злые, кипяточный чай с шиповником, расплавленный шоколад, озерцо магмы под диафрагмой — умри, малфой. и в этом была она вся — ниже на голову, косточки-спички, руками ее можно об колено согнуть, как алюминиевую трубу, но такая злющая, что просто беги. она тебя сожрет, малфой. она тебя будет лупить ногами и забьет до смерти просто на тяге своего гнева, которого в ней так много, что непонятно, как он вообще в ее тельце вмещается. она ненавидела его за ехидство и наглость. он ненавидел ее за то, какой она была живой и злой. и оба они исподтишка поглядывали друг на друга на общих занятиях. и в столовой. и в коридорах. иногда они встречались взглядами. он одними губами шептал: «пошла вон». это была незаконченная фраза. в полном варианте она должна была бы выглядеть так: пошла вон из моей головы. из меня. ты, мелкая, заносчивая, вредная сучка. откуда тебя во мне столько, почему я задыхаюсь от твоего запаха, почему я вообще знаю, как ты пахнешь, ты меня бесишь, ты меня раздражаешь, уйди, уйди, пошла вон из меня, я тебя не приглашал. гермиона в ответ показывала средний палец и отворачивалась. и так было раз за разом. до сегодняшнего вечера. все не так должно было кончиться. они должны были поцапаться и разойтись. как обычно. как всегда. а вместо этого он донес ее книги до гостиной. и шли они молча. гермиона не знала, что малфой пытался надышаться ее присутствием. той тишиной, которую они создавали вместе своим безмолвием. ее запахом. от нее пахло мылом, дождем, потому что она только вернулась со стадиона после тренировки своего ненаглядного поттера, вишней и сигаретным дымом. она не курила и эти нотки всегда были для малфоя загадкой. он дышал ей. а она пыталась сделать хотя бы один вдох, потому что рядом с ним всегда становилось слишком мало кислорода. кислород сгорал, кислород становился тяжелее радона. его невозможно было втянуть ноздрями. грейнджер хочет хоть раз ему сказать, искренне, крикнуть в лицо: — эй, я тебя ненавижу! но ей нечем дышать. а еще она не может врать. и поэтому в голове у нее бьется совсем другое слово, которое даже думать страшно.~~~
школа кончилась. им всем по семнадцать лет и они в экзистенциальном ужасе. грейнджер на выпускном вместо речи читает стихотворение артюра рембо. и почти плачет. а может, малфою показалось. она так безумно красива этим вечером, что ему физически больно на нее смотреть. платье у нее черное. маленькое черное платье. это было бы клише, но на ней оно так смотрится, что ни о каких клише тут речи не идет. тонкие бретельки. выступающие ключицы. еще одна родинка, которую он раньше не видел — на лопатке, возле левого плеча. все эти ее косточки-родинки-веснушки, все эти ее кудри-ресницы-губы, все эти ее вены на руках, ногти без лака, нервное подергивание ступней под столом, коленные чашки, маленький пластырь на указательном пальце, неровный румянец и испарина на лбу. рука поттера на ее плечах весь вечер. у нее дрожит голос. он встречает ее в саду уже около часа ночи, когда преподаватели оставляют их цивильно распивать заныканный алкоголь. она курит и смотрит в небо. драко думал, она давно ушла спать. ее плечи трясутся от холода. только начавшееся лето совсем не душное, совсем не жаркое даже днем, а ночью… ночью у грейнджер трясутся плечи. — привет. тише вздоха, но она все равно дергается. оборачивается к нему в растрепанных чувствах и волосах. смотрит испуганно и зрачки у нее такие большие, что, кажется, сейчас радужка под их напором кончится, лопнет, и останется только эта гулкая, пульсирующая, горячая темнота, в которой прячется ее страх и ярость. гермиона стряхивает пепел. — а как же «съебись, грейнджер»? — я думаю, сейчас это уже не в тему. мы же сегодня вроде как стали взрослыми. что-то у нее в лице… ломается. словно какая-то невидимая линия, начерченная остро отточенным карандашом. ломается и она расслабляется. изменяется изгиб ее вечно поджатых губ, меняется выражение глаз. даже тени от ресниц становятся мягче. — тогда и тебе привет, драко. она никогда не называла его по имени. — угостишь сигаретой? молча протягивает ему пачку. лаки страйк. красная кнопочка на пачке — его вибрирующее от ее близости сердце. они молча курят в темноте сада, сладко пахнущей лилиями и розовыми кустами. от грейнджер пахнет вишней. — какие планы теперь? — зачем ты вообще открыл рот? — я… — она теряется. как будто не привыкла, что ее спрашивают о чем-то таком. — ну, на самом деле, медицинский, наверное. я… эм… родители дантисты. я хочу быть хирургом. а ты? как отец, займешься правом? это отчего-то укололо. — я не мой отец. а это прозвучало жестче, чем должно было. — извини, я… — нет, грейнджер, забей. ты всегда херню морозишь, чего еще было от тебя ждать? он в ужасе — ее глаза наполняются слезами. — ты всегда все портишь, малфой! она бросает сигарету на плитку, и уже хватает пачку с перил, чтобы умчаться: расстроенной, потрясающе красивой, потрясающе злой, в своих мелких, горячих, острых слезинках. в параллельной вселенной драко позволил ей уйти. а сейчас он ловит ее за локоть. за ее худой локоть, который если посильнее сжать, то затрещит у него под пальцами. и это первый раз, когда он касается своей кожей ее кожи. и она теплая. грейнджер смотрит на него своими огромными, влажными, почти черными сейчас глазами, и драко думает две вещи: 1. наплевать. 2. сейчас или никогда. и целует ее. растерянную, испугавшуюся, все еще злящуюся на него, но… по итогу отвечающую. и у нее рот со вкусом сигарет и клубничной жвачки, у нее губы — кипяток, мягкие и мокрые, и она цепляется пальчиками за лацканы его пиджака, тянет на себя, плотнее, ближе, прижимается к нему своими оледеневшими на сквозняке плечами. он зарывается пальцами в ее чуть влажные от росы и пота волосы. его окутывает теплый аромат вишни. они целуются, держась друг за друга, как за последние крючки. отпустишь руки и тебя засосет в водоворот безумной взрослой жизни. а пока что есть она. злая и замерзшая, со слипшимися от слез ресницами и такими потрясающими губами. останься со мной, грейнджер. я, кажется, люблю тебя.~~~
в дальнем углу детонирует хохот. воздух от звонкости этих звуков самовоспламеняется. смех совершенно птичий. клокочет, пузырится, и лезет из горла уродливыми золотистыми комками. драко… застывает. как будто он — сладкий сироп, который залили азотом, чтобы получился сорбет. только получается не сорбет, а ощущение январского ледяного утра, карабкающегося к нему на спину, под свитер. вверх по позвоночному столбу до стыка с шеей, а потом — под кожу. глубоко. прочно. остро. как те паразиты, которые зарываются в эпидермис. как пиявки. как клещи. как что-то инородное, вредное, что-то, что когда-нибудь тебя сожрет. это она. прошло пять лет с того прокуренного поцелуя в саду после выпускного. грейнджер сменила стрижку. ее волосы, ее пушистые, длинные, во-все-блять-стороны-торчащие волосы. теперь не доставали даже до плеч. но ее нос остался прежним. курносый, очаровательный, с краснеющей от ярости переносицей. и теперь он мог на нее смотреть. она, кажется, с подругой. он, кажется, женат. и все равно он ловит ее на выходе, когда она закуривает. и снова ее зрачки вот-вот сдетонируют в черную дыру от изумления. — драко… — только и выдыхает. у нее помада чуть размазалась. а у него грязные от вечных луж ботинки. драко думает, что несмотря на то, что лондон такой огромный, это очень обидно — ни разу не столкнуться с ней вот так. ни разу за пять лет. у нее тоже обручальный ободок на безымянном пальце. — привет. малфой выдавливает улыбку, как болючий прыщик. смотрит внимательнее: она стала красить ресницы, водолазка под горло (типичная предусмотрительная грейнджер), темное великоватое ей пальто, челка, которой раньше не было, и эта новая улыбка. тонкая. язвительная почти. она кусает фильтр и поджигает сигарету. — давно не виделись. как твои дела? и в этом тоне столько сердечности, что его сейчас стошнит. хотелось тряхнуть грейнджер за плечи: очнись, твою мать? где это «да пошел ты, малфой»? где твои вечно закатывающиеся глаза? где твоя ярость, грейнджер? блять. он тоже закуривает. только сегодня снова купил пачку, хотя не курил два года. — развожусь. а у тебя? — развелась час назад. видимо, оттуда эта улыбка. — слышал, вы с уизли… — ага, — равнодушно. — ну. мы были молоды и не понимали, что друг другу вообще не подходим. разошлись на дружеской ноте. — и что стало основным триггером? — я не хочу детей. она выдыхает дым в равнодушное серое небо. от нее все так же пахнет кислой вишней. — а у тебя? огромная, жирная нелюбовь. — остыли. и это удивительно: как можно к одному человеку, который удовлетворяет все твои рациональные параметры, не гореть, не чувствовать, ничего не чувствовать, а к тому, кого ты столько времени не видел, к тому, кого ты терпеть не можешь настолько, насколько обожаешь, так тянуться, так пылать, так чувствовать? я скучал, грейнджер. и она улыбается так, как раньше никогда ему не улыбалась. и это значит: я скучала тоже.