Теплый кролик и холодный змей

— Не прикасайся ко мне! — восклицает девушка в возмущении, увиливает от касания бледных пальцев и совсем уж истерически смеется, отступает на шаг и возвращается к интонации потише, что бы не привлекать внимание. — Мистер Маньяк, разве у вас нет… Других дел? — девушка зажимается, словно загнанный кролик, смотрит будто бы испуганно на свежий труп за спиной мужчины, и не может отвести взгляда, вжимается спиной в холодную стену какого-то здания, и замирает, просто молясь о том, чтобы акудама отвлекся на какого-то прохожего, переключил внимание, дал возможность сбежать. В нос ударяет металлический запах, в горле становится ком. — О нет, мой красный ангел, у меня из дел есть только ты, — убийца насмешливо наклоняет голову на бок и заливисто смеется, будто бы без причины, казалось, пугая своё сокровище лишь сильнее. С белого плаща капает алая кровь прямо на выложенный крупной брусчаткой переулок, стекается в маленькую лужицу темно-красной субстанции. Мошенница смотрит на дорожку, что тянется за этим акудама. Кровь-то, наверное, ещё свежая. Ещё отвратительно тёплая. — Однако… Мистер Маньяк, нам не стоит оставаться здесь, вы только что убили человека и… — её саму немного поражает то, с какой обыденной интонацией она говорит это, как спокойно оправдывается перед этим ужасным преступником, будто бы он не может одним резким движением руки с ножом перерезать ей сонную артерию, вырвать гланды цепкими пальцами и наслаждаться тем, как из её глаз медленно пропадают искорки жизни. — И нам стоит уйти в более безлюдное место, пока нас не обнаружили. Вы же знаете, что мы в розыске… Она, на удивление, совсем не напугана. Должна ли она? Определенно должна. Кто не напугается, находясь меньше, чем в десяти метрах от того самого Маньяка, акудамы супер-S-класса, приговоренного еще совсем недавно к казни? Однако девушка не боится его присутствия, не боится и глумливого, по-детски счастливого лица, на котором расцветает улыбка при виде крови. Не боится и ножа в чужой руке, с которой капает кровь… Кровь. Акудама она сейчас или нет, она до тошноты боится крови. Её приторного запаха, металлического вкуса, тягучей консистенции, что чувствуется слизью на пальцах, стоит ей, ещё теплой, немного свернуться. Она боится красного цвета, так обожаемого её нетипичным поклонником, и боится того, насколько отвратительна кровь на ощупь. Скользкая, совершенно отвратительная субстанция, под каким углом на неё не взгляни… — Да, мой прекрасный ангел, я отлично это знаю! — неожиданно громко восклицает психопат, кружась в танце, топочась в лужице крови под собой и смеясь вновь заливным смехом, от которого по коже идут(или должны идти?) мурашки? Девушку дергает, она нервно осматривается по сторонам, боясь быть застигнутой врасплох полицией или, что однозначно хуже, палачами, и упускает момент, когда чужое тело, чужое лицо оказываются чудовищно близко. — Это так прелестно, так прелестно, что нас обоих разыскивают! — Девушка хочет оттолкнуть парня или хотя бы, черт возьми, закрыть ему рот, но руки зависают, так и не добираясь до цели. Маньяк не прикасается к ней, и нарушать эту хрупкую границу между их телами первой Мошенница уж точно не жаждет, лишь опускает руки и вжимается спиной во влажную кирпичную стену, лишь бы хоть немного отдалиться от нежеланного контакта. Его руки, покрытые чужой кровью, явно отвратительно теплые, его дыхание явно такое же отвратительно теплое, как и у всех, абсолютно всех живых существ. В этом и есть отвратительная природа всего живого — быть теплыми. Иметь теплое, обжигающее дыхание, горячую, бурлящую по венам кровь, такую противную в своей теплоте, что любое прикосновение, любая близость кажутся такими ужасными, такими неприятными, что к горлу подкатывает ком, будто её прямо здесь, прямо сейчас стошнит. И сейчас, находясь в мгновении от пугающей теплоты бестактных прикосновений, девушка жмурится, пытается унять дрожь в теле. — И что же в этом такого прелестного? — не выдерживает, скалится девушка, пытаясь выстроить хоть какой-то невидимый барьер между ними, хоть немного выдохнуть, расслабляясь от холода прилегающей к спине поверхности. — Что прелестного в том, что мы являемся преступниками, которым не место в обществе? Что прелестного в том, что нас все считают больными ублюдками, а ведь я даже. — Такая же, — на удивление размеренно, ехидно заканчивает за неё Головорез, скалится в ответ хищной улыбкой и наклоняется еще ниже, почти вплотную к её лицу, но все так же не прикасается, дразнит, наслаждается усилившейся дрожью, от которой девушка становится ещё более нервной, еще более дерганной. — Именно это и прелестно, как ты не понимаешь?! — пускай и тише, но мужчина восклицает это с неподдельным восторгом, его зрачки непроизвольно метаются по чужому лицу, будто бы изучая его, так внимательно и импульсивно, то плавно проходя по прядкам волос, то метаясь от носа к губам, к щеке, пока не застывает, глядя в чужие розоватые глаза, так неестественно светящиеся в тьме переулка. — Как бы ты не обманывала меня, мой милый ангел, как бы не пыталась казаться невинной овечкой, я прекрасно вижу, как над твоей головой расцветает алый ореол ангельского кровавого нимба, как он напитывается твоей жаждой крови, твоей нарастающей прелестной жестокости. Такой пугающей, но такой… Ахх.~ — Маньяк мечется, закатывает глаза, а после резко возвращается взглядом к чужому лицу, сглатывает накопившуюся во рту слюну и резко вскидывает руку, почти что касаясь лезвием своего ножа чужой шеи. — Ты такая очаровательно-пугающая… Будто с тобой что-то не так… И я так хочу понять тебя. Я так хочу понять, почему ты боишься прикосновений, почему притворяешься праведницей, почему не даешь волю своим желаниям… — Я… Я не понимаю, о чем вы говорите! Прекратите, умоляю вас, вы меня пугаете… — от чужих слов сердце пропускает пару ударов, но острие ножа, приставленного к жизненно важным артериям, приводит в чувства намного лучше, чем любой нашатырь, одновременно с этим заставляя сердце биться быстрее, разгонять отвратительно-теплую кровь по её венам, заливаться тело чертовым, абсолютно неуместным тошнотворным жаром испуга. Почему человеческая кровь такая теплая? Почему она не может быть чуть холоднее? Сколько раз Мошенница пыталась избавиться от отвращения и резала себе руки, пускала кровь, надеясь, что выйдя из тела, она станет приятно холодной, не такой теплой и тягучей, как кровь живых людей? Сколько раз она смотрела передачи о серийных убийцах по ТВ и пыталась избавиться от противной мысли, насколько же выходящая из тела кровь теплая? Сколько раз ей придется пересилить себя, касаясь кого-то и чувствуя тепло его тела, подавляя рвотный рефлекс? Сколько раз ей ещё придется смотреть за убийствами, которые совершает Маньяк, что бы избавиться от этого страха, отвращения ко всему живому? Почему она такая, черт возьми, ненормальная? — Ха-ха, вправду? — голос Головореза кажется режуще-холодным и это освежает, почти что ощутимо остужая её тело, заставляя вздрогнуть и поднять взгляд на чужие пурпурные глаза. — Если ты и вправду не понимаешь, почему я не верю тебе, ответь-ка мне на один вопрос, моя милая врушка. — мужчина наклоняется, почти что прислоняется губами и холодно говорит ей в ухо, совсем не опаляя его дыханием — Почему же ты не боишься меня? Почему ты не боишься трупа, что лежит совсем близко к тебе, остывает безжизненным мешком с костями? Почему не боишься ножа, что приставлен к твоему горлу? — чужое дыхание мертвенно-холодное, такое неестественное, будто бы она говорит совсем не с живым, пусть и больным психически, человеком, а с зомби, ходячим трупом, чья кровь, чье дыхание так же холодны, как и сама смерть. — Почему ты не боишься ничего, кроме… этого? — интонация на секунду меняется на заинтересованную и мужчина прислоняется ближе, проходится языком по ушной раковине, оставляя прохладный влажный след, который тут же обдувает ветер. — Я… я просто… — Мошенницу по инерции немного тошнит, от прикосновения, от близости, от того, как её сердце бешено бьется, все активнее и активнее разгоняя кровь, заставляя чувствовать жар. Её сейчас переполняют навязчивые, совсем неуместные мысли о том, что чужой язык кажется суховатым и также мертвенно-холодным. От этой мысли, от этого простого осознание становится чуть легче дышать, но близость все так же заставляет девушку чувствовать себя некомфортно, пытаться слиться в одно единое со стеной, к которой её сейчас буквально прижимают, хотя всего несколькими минутами ранее этот небольшой кусок здания казался прохладительным спасением. — Я… Ненавижу тепло… — голос вздрагивает, идет неровной линией, ломается под пристальным взглядом безумных, но психопатически холодных глаз, что всем вниманием обращены именно к ней, к её реакции, к ее судорожному дыханию, которое выдает нервозность немного иначе, чем этого бы хотелось девушке. — Мне… противно то, что люди… теплые. И их кровь тоже… тошнотворно теплая, — Мошенница сглатывает, боится пошевелиться, боится услышать смех над своей обсессией, над своей навязчивой неприязнью. Она считает это отвратительно-странным. Эта ненависть ко всему живому Ненависть к людям Ненависть к теплу. Разве может быть такое — нормальным? Может ли она называть себя нормальной, если любое живое существо пробуждает в ней неприязнь и желание придушить его? Может ли она назвать нормальным то, что она не чувствует страха или отвращения ни к чему, кроме этого: ни к убийствам, что происходят сейчас вокруг неё на постоянной основе, ни к трупам, что стелятся ровной тропинкой под ногами новообразовавшейся банды, ни к самим акудама, что эту тропинку аккуратно выстраивают своими собственными руками, ни капли не стесняясь и не волнуясь о том, сколько жизней они отняли у ни в чем не повинных жителей Кансая? А ведь её и вправду совершенно не волнует то, что творят её напарники, сколько бы она не пыталась показать обратное. Она не чувствует жалости, не чувствует и вины за то, что так же является одной из тех акудама, по чьей вине умирают люди. Перед ней становится цель и она её выполняет, инициативно помогает другим, и толком-то не задумывается, зачем. — Мммм. Вот оно как. — немного задумавшись, убийца будто бы теряет интерес к угрозам, не видит страха от приставленного к горлу оружия, и опускает руку с ножом от чужого горла, выпускает его из рук и он звенит о каменную кладку под ногами, откатывается немного в сторону, блестя в свете неоновых огней, что находятся где-то там, за углом переулка. — Такая глупенькая… Руки-то у меня совсем не теплые — будто-бы вскопошившись от своих мыслей, Маньяк прижимает девушку еще ближе к стене, снова наклоняется к ее уху и прикусывает мочку, совершенно игнорируя чужой недовольный писк, игнорирует чужую зажатость и отстраняется, прикладывает окровавленную ладонь к её щеке и тело пробирает мелкая дрожь. Холодная. Маньяк будто состоит из множества снежинок, оскверненных и, одновременно с этим, украшенных алой кровью. Девушка чувствует пальцы на своей щеке, чувствует мертвенные прикосновения, чувствует, как на лице отпечатывается кровь той случайной жертвы маньяка и… Не чувствует тошноты. Наоборот, сердце пропускает удары, из груди выбивается весь воздух, будто бы заставляя её задыхаться, но она вновь не чувствует страха. Она чувствует жар собственного тела, он контрастирует с ледяными подушечками чужих пальцев и это вызывает дрожь, сбивает дыхание заново, заставляет давиться воздухом, особенно когда холодные губы с уха перемещаются на шею, а вторая рука перестает подпирать стену и опускается ниже, поддевает толстовку, пачкая её ткань и кожу под ней все той же остывшей кровью, касается живота будто бы кубиками льда, и беззащитная Мошенница мычит, будто бы не в силах отказать. Жар в груди, будто бы рожденный этим холодом, впервые не вызывает у неё отвращение к себе, к собственному телу, к собственной противоречивой теплоте. — Ты такая горячая… Мне нравится тепло твоего тела, — ребячества в чужом голосе, на удивление, совсем уж не слышно. Обычно беззаботная и глуповатая безумная интонация сменяется совершенно спокойной, насмешливой. Маньяку нравится отзывчивость тела под собой. Ему нравится то, как отвращение и гнев Мошенницы сменяются на милость и сдавленное смущение, стоит холодным пальцам пройтись по чистой коже, испачкать её кровью. — Ты так прекрасна, мой ангел… Я хочу опорочить тебя красным цветом, хочу украсить тебя алыми лепестками, хочу видеть на тебе прекрасный красный цвет… — убийца с поцелуев переходит на грубые укусы и девушка соврет, если скажет, что ей не нравятся слова и действия этого конченного ублюдка, этого беспощадного убийцы. Кровь, так ненавистная ею, холодит кожу, когда прикосновения поднимаются выше по ее пояснице, и металлический запах ударяет в голову совершенно новыми ощущениями, выходя из рамок привычного для неё контекста. Ей, оказывается, до одури нравится ощущение крови на коже. Ей, оказывается, сносит крышу от холода, которое могут подарить чужие руки. Ей, оказывается, чертовски не хочется сейчас оттолкнуть акудаму перед собой, хотя именно это бы и сделала любая девушка на её месте. Не совсем задумываясь над своими действиями, поглощенная своими ощущениями, девушка сама берет Головореза за запястье, чувствуя пальцами холод чужой кисти и перемешает её ниже, на свою шею, желая ощутить еще этого безумного азарта, еще этого чертовски неправильного наслаждения. Акудама понимает её без слов, вдавливает за шею в стену, пачкает кровью, отстраняется и смотрит, пристально смотрит и удовлетворенно облизывается, чувствуя, как под пальцами бьется чужая жизнь, с такой иррациональной небрежностью доверенная ему, конченному ублюдку, не чувствующему сейчас ничего, кроме собственной похоти и желания опорочить, испачкать, очернить, присвоить и приручить этого страшного ангела, пока он не распустил свои крылья. Ему и самому только больше сносит крышу это глупое наивное доверие, рожденное моментом, мимолетной компульсией, что затмевает неприязнь и чужие навязчивые мысли. Совсем, черт возьми, противоположные, нежели у него самого. Она — до безумия теплая, просто удушающе горячая, извивающаяся от собственного жара словно хищная кошка, пытающаяся найти холодный родник, что бы не сгореть заживо в своем пламени, что так ею самою ненавистно, ненавистно настолько, что любая мысль о теплоте прикосновений, теплоте крови вызывает тошнотворное отвращение и желание окунуться в ледяную прорубь, только бы немного освежиться и не задохнуться. Он — мертвенно холодный, словно ядовитая змея. Жестокий, расчетливый, импульсивный, словно обхаживающая, а потом без капли сожаления нападающая на свою жертву черная мамба, что уничтожает себя изнутри чертовым холодом, ищет метод согреться, обливается горячей кровью, пачкает руки по локоть, а потом ныряет в неё с головой — и всё лишь для того, что бы почувствовать тепло, отогреться и продолжить череду своей жестокости, череду своих будничных дел — убийств, манипуляций, террора мирного населения. Что бы купаться в крови, греться, а потом снова искать жертву. И так по кругу, никогда не чувствуя насыщение, никогда не чувствуя спасение от противного холодного тела, что отвратительно похоже на труп. Убивать и видеть, как чужое тело холодеет на глазах, чувствовать, как чужая кровь остывает на руках — весело, а вот быть трупом самому это мертвенно скучно и совсем не прикольно. Его тело, так неправильно холодное, всё еще является живым человеком, настоящим мертвецом, у которого бъется сердце, как и у любого человека. Тук-тук К приятному удовлетворению Маньяка, он чувствует, как у него сбивается дыхание, как сердце бьется чаще, как под пальцами горит чужое тело, без тени сожаления отдавая своё тепло без остатка, совсем не ценя его и пытаясь сплавить — избавиться, продать по самой выгодной цене мимолетного удовольствия и такого необходимого удовлетворения её навязчивых мыслей, навязчивых страхов и принципов. Мошенница прямо здесь и сейчас готова отдать всю себя без остатка и совсем не жалеть об этом, как загнанный кролик, потерявшийся, уставший от постоянного отвращения и скитаний, отречения от себя, такой отвратительный и непринимаемый обществом. — Мистер… Мхх… — девушка старается что-то прохрипеть, её глаза закатываются от нехватки кислорода в мозгу и, опомнившись, Головорез отпускает чужую шею, прижимает хрупкое тело к себе, пока Мошенница кашляет и хватает ртом воздух, придерживает за талию, продолжая хозяйничать освободившейся рукой по чистой коже, пачкая её красными разводами. Сознание девушки, почти отделившееся от тела, возвращается на свое законное место лениво, отказываясь проясняться, а губы на собственной шее, жадные укусы, болезненные засосы, собственническое ощущение сжатых на её боках пальцев, совершенно не способствуют этому, разнясь с реакцией, которая у неё должна быть. «Кому должна, в конце концов?» — мысль озаряет, когда на встречу активному домогательству к её полусознательной тушке, она поворачивает голову в сторону, где находится чужое лицо, и сталкивается своими губами — горячими, влажными и пухленькими, с чужими — такими приятно холодными, сухими и потрескавшимися. Эта дереализация, охватывающая её сознание, лишь усиливается от непостоянной закономерности ласки на своем теле, сменяющейся синяками от пальцев. Холод чужого тела кидает её в ледяную прорубь и она тонет тонет тонет тонет в ней, не желая выбираться, будто в полусне вставая на собственные ноги и вытягивая руки, обнимая парня за шею, вися на нём и жадно целуя сквозь полуосознанный бред, что кажется сном. Это все так неправильно Они оба конченные и больные психи. Он — потому что кусает до крови, оставляет синяки и несдержанно постанывает от вкуса теплой крови на языке. Она — потому что сдавленно постанывает в ответ, утыкается носом в чужое плечо, чувствуя, как ноги подкашиваются. — Маньяк… — впервые обращаясь без формальностей, девушка стонет это горячим шепотом парню прямо на ухо и это заставляет его зарычать, с новой силой вгрызаясь в чужую шею. Это сдавленное полу-разрешение, которого и не требовалось, все равно подстегивает, заставляет с новым азартом бегать глазами, смотря на чужие слезы, от боли выступающие в уголках глаз, на чужие губы, кровоподтеки на шее… Резкой вспышкой больную голову озаряет прекрасная идея и маньяк берёт девушку под задницу, поднимая на руках её небольшой вес, и переносит её назад, а после опускается на колени и опрокидывает девушку, вжимая её вновь, но на этот раз уже в щебень под ногами. — А!.. — писк тут же заглушается грубым поцелуем и девушке только и остается, что зажмуриться вновь после небольшого прояснения сознания. Стоит опустить одну руку вниз и пощупать землю под собой, она чувствует холодную жидкость, с маниакальным отстраненным возбуждением отмечая, что это кровь. — Тшшш… — маньяк отстраняется после поцелуя и прикладывает палец к губам, смеется сдавленно и смотрит ей прямо в глаза, заглядывая в самую душу и, кажется, с удовольствием раскрывая и для самой девушки её темную сторону, с кровавым нимбом и жаждой насилия наперевес. — Ты ведь не хочешь, что бы нас прервали, верно? — убийца непривычно сдавленно шепчет, охваченный непривычным вожделением. Его руки заново пачкаются в крови, что лужей разлита под ними, но это становится лишь дополнительным толчком, что бы продолжать, дополнительной причиной безумного азарта. — будь послушной девочкой, Мошенница, и я сделаю твоей темной стороне очень, очень хорошо… — парень бормочет это на ухо, поддевая пальцами низ платья и задирая его, не встречая никакого серьезного сопротивления, если не брать в счет смущенно-возмущенный взгляд. — Ну, что за вид такой? тебе же нравится… — голос кажется таким низким, будто бы сам змей искуситель сейчас тянется длинными пальцами к её промежности, начиная массировать чувствительное место сквозь тонкую ткань нижнего белья. Прикрыв тыльной стороной ладони рот, Мошенница лишь сдавленно мычит, запрокидывая голову в больном экстазе, а после тянется, касается чужого лица, пачкает его кровью, притягивает к себе и целует, будто бы это совершенно нормальное дело — чувствовать, как пальцы одного из самых опасных убийц Японии, полностью испачканные в крови, отодвигают резинку трусиков и, размеренно массируя, заставляя расслабиться, медленно входят внутрь, заставляя влагалище сжиматься. Будто бы нормально то, что акудама, как их владелец глушит болезненные вздохи, как они встречаются взглядами и уже женская рука опирается о землю, помогая привстать, а вторая тянется к чужим штанам, неумело расстегивая ширинку и лаская уже чужую промежность, не имея возможности передохнуть между поцелуями, укусами и ласками, движениями пальцев внутри. Грязно. Отвратительно. Просто омерзительно. Но они оба наслаждаются этим, используют кровь вместо смазки, закрывают друг другу рты руками, когда слышат погоню на основной улице за каким-то мелким преступником, задыхаясь от адреналина и потакая своим обсесиям, своим желаниям и просто маниакальной жажде грязного удовольствия, которое Головорез охотно показывает девушке, помогая раскрыться её прекрасным пугающим крыльям ангела. Его ангела. Он присвоит её себе, уж не сомневайтесь.

***

— Где вы шлялись? — презрительно плюет Курьер, лишь завидев силуэты двух недостающих акудама, на поиски которых уже кто-то, кажется, хотел отправиться. — Вас Шпана обыскался. — сигарета в чужих зубах тлеет, пока недовольный фиолетовый взгляд смотрит на них двоих сверху вниз. — Мистер Курьер, совсем необязательно с порога ругать нас. Мы просто задержались в городе, — невинно улыбаясь, девушка кутается в белый плащ убийцы, кажется, полностью пропитанный кровью. На улице ветренно и холодно, а тонкая ткань едва ли спасает от этого. — Мы сейчас примем душ и пойдем спать перед следующим днем. — Да-да, Курьерчик, ну чего же ты так щуришься. Я просто решил развеять скуку немного, а мой ангел, как и должно быть, составляла мне компанию. — Весело смеясь, маньяк кладет руку на чужое плечо и разворачивает его, в своей привычной манере начиная уводить девушку куда-то подальше под её недовольный взгляд. Всем акудама из их компании необязательно знать, что между ними произошло. Не обязательно знать и то, что, немного увлекшись, маньяк разорвал чужую блузку и был вынужден даль свой плащ, что бы они дошли до дома. И, конечно же, совершенно необязательно знать, что под накидкой тело девушки вдоль и поперек покрыто чужой кровью, синяками и укусами. — В следующий раз, что бы поебаться, вам не обязательно пропадать вникуда на полдня. — сухо бросает Курьер, даже не смотря в их сторону.