сад.

Прохладный ветер трепал аккуратно уложенные волосы, что все равно оставались непослушными, проходился по листкам зеленым и ярким, освежал. Александр в Москву приехал не только для того, чтобы посмотреть, как идут работы восстановительные, нет. Он приехал еще и к Михаилу, на встречу, ведь не виделись они давно. И даже сейчас он оглядывался не только потому, что сад, в коем он был, видел впервые, а потому, что знакомого своего взглядом искал, ждал всем сердцем. Москва встретила его еще днем погодой солнечной и теплой, что совсем не вязалась с пасмурной ненастью его города холодного. Саша предполагал, что в хорошем настрое сегодня Первопрестольная, удастся погулять на славу. Любил Романов вечера такие беззаботные, так редко у него бывающие. Вновь обернувшись на вход в Кремлёвские сады, Петербург улыбнулся. Московский, что одет был в модный жилет, что хорошо со светлыми брюками сочетался, поверх которого был черный фрак, направлялся, не спеша к нему, тоже с легкой улыбкой. – Добрый вечер, Михаил Юрьевич, - первым Александр здоровается, руку для рукопожатия протягивает. – Добрый, Александр, - Москва ладонь сквозь перчатки белые сжимает, осматривает с ног до головы гостя своего, на лице останавливается. – Долго ожидаете? Романов отмечает, что до пожара совершенно перчаток не носивший, Михаила сейчас в них только можно было и увидеть. “Еще непрошедшие ожоги” - подозревал про себя Александр, но интересоваться об этом не собирался – боялся. – От силы четверть часа, - отвечает столица, смотрит на руки их сомкнутые, понимает, что затягивается уж рукопожатие. Нехотя отстраняется. Миша усмехается тихо, произносит только: – Идемте, не то не хватало Вам еще замерзнуть, - шаг вперед делает, Романова к этому призывает, ожидает, когда тот с ним равняется. Беседы вести хотелось о многом, но идти в молчании, наблюдая за садившимся солнцем, тоже было неплохо. Присутствие друг друга их не напрягало как в не таком уж и далеком восемнадцатом веке, а скорее наоборот, успокаивало. Московский несколько раз ловил на себе заинтересованные, – пытающиеся быть иными – взгляды Александра, но вида не подавал, сам на юношу иногда заглядывался незаметно (Миша на это надеется). – Как Ваше здоровье? - прерывает тишину спокойную Санкт-Петербург вопросом своим, искренне здоровьем града древнего интересуясь. После пожара, не до конца еще восстановившийся Михаил, был, по словам лиц высокого статуса, несколько вялым, а ожог на щеке и проходить не думал. Волнительно Саше было, хотя и знал тот, что не впервой гореть первопрестольной. – Лекарь выписал мази, сказал, мол так быстрее заживление пойдет, - прямого ответа Михаил не дает, да и Романов не просит: такой человек, как Михаил Юрьевич, о том, что болит у него, а что нет, говорить совершенно не любит. Но Петербург-то догадывается, что болят еще участки обгоревшие, ой как болят. Но Александр кивает учтиво и благодарно только, говорит: – Еще пару лет, и от ожогов и пятна не останется, - уверенно произносит столица, поглядывает на Москву, – к тому же, большая часть города уже восстановлена. – Хотелось бы верить, - а Миша в глубине души словам юноши верит, им внимает, – а что по поводу Вас? И Петербург задумывается: в самом городе дела хорошо обстояли, без всяких там восстаний. А сам Александр, что работал днями напролет и в основном на кофе с десертами держался, уставал. Безусловно, темп жизни столичной нравился ему, но иногда нехило так выматывал, заставляя засыпать прямо за столом или в кресле мягком, не доходя до постели. Оставалось только выдавливать дежурное “все в порядке”, отмахиваться от дальнейших подобных вопросов. – Все хорошо, - отвечает Романов, решает все же добавить, – дел много. Московский кивает, останавливается вдруг, вдаль куда-то глядит – будто через Сашу, – завороженно. Александр, пройдя немного вперед, тоже на месте замирает, на Михаила смотрит, не понимает ничего. – Что это Вы, Михаил Юрьевич, делаете? - вопрос глупый выходит, но озадаченный поведением Москвы Петербург этого и не замечает, ответа ждет, бровь выгибает. – Любуюсь, - не таит улыбки Миша, вводит столицу в еще большее недоумение. Санкт-Петербург оборачивается назад даже, видит закат оранжевый, что светом своим теплым, кажется, все окутал, включая Михаила, который взгляд свой так и не отвел. Романов выдыхает расслабленно, осознает, что всего лишь вид красивый открылся, не более. Спешит это подтвердить. – И правда, грех таким небом закатным не залюбоваться, - Саша наблюдает за лучами уходящими, что настоящими красками на лице Московского играли. Старается не выдавать свою влюбленность безнадежную, неправильную, хотя бы взглядом, проницательным и безучастным, холодным. Но в глубине все равно нотки чувства высокого проглядываются. – А с чего же ты взял, что им я любуюсь? - вопрос Москвы в тупик Романова ставит, и он губу свою прикусывает, думать не пойми, о чем усердно пытается. Мысль о том, что из прически его прядь пшеничная выбилась, всех опережает, и рука словно сама поправить это тянется, за ухо заправляет, а ладонь Александр на щеке вдруг задержать решает, пальцем большим поглаживает, осознавая, что натворил. Миша не противится, в омуты серебряные глядит, пока Петербург в его тонет. Юноше на момент даже кажется, что нежность в озерах этих играет, на свету переливается, но откидывает он эти размышления в сторону – это ведь бред, да? Москва вбок немного голову наклоняет, смотрит заинтересованно на Сашу, что, по всей видимости, пытается спешно продумать свои дальнейшие действия. Несколько мгновений тянутся приятными часами, и все это выглядит таким правильным и нужным им. – Прошу прощения, я не хотел, - врет нагло, ведь хотел он, еще как хотел. Только руку начинает отстранять неохотно, как останавливают его, запястье перехватывают, обратно к щеке подносят, укладывают. Александр тушуется, совсем не верит в происходящее, замирает, слыша размеренное дыхание Московского. Петербург безуспешно пытается понять, что он (или же они?) творят, но теряется, когда Михаил пальцами под перчатку белую проникает, костяшки острые оглаживает, кожи бледной касается. Саше эти чертовы перчатки отбросить куда подальше хочется, чтобы тепло тела Москвы почувствовать, но, благо, в сложившейся ситуации мысли разумные еще остаются, а потому он ограничивается лишь приподнятыми уголками губ. Вокруг спокойствие некое царило, обволакивало каждую частичку этого сада. Люди уже по домам разошлись, верно, ужинать и ложиться спать как примерные горожане, пока два олицетворения, похоже, с ума медленно, но, верно, сходят. Минуты проходят незаметно, вот уже солнце почти ушло за горизонт, а они все также друг друга рассматривают, сказать ничего не решаются. Первым, все-таки, находит в себе силы отстраниться Москва, у коего на щеках так и появился румянец мелкий. Он улыбается, снова прядь волос своих поправляет, произносит негромко: – Пойдемте уже, Александр Петрович, чай сам себя не выпьет. и хоть чай санкт-петербург не особо жалует, но следует за москвой, чаевничать.