***
— Изу-чан любит читать. Она всегда очень тяжело переживала, когда я забирала у неё книжку, — заявила химе уверенно. Тобирама тут же сравнил книги в глазах Изуны с любимой игрушкой для обычного ребёнка. Ну, возможно, это и сработает. Невольно вспомнилась собственная попытка наказать девочку, заперев её дома на неделю. Несмотря на то, что в итоге ко второй неделе наказания была готова Изуна (а может, то был блеф?), но не он, провалившейся ту затею назвать нельзя. И, если подумать, то явно не в домашнем аресте заключалась причина успеха. Он ведь сказал спрятать все книги, которые ребенок мог прочитать. Теперь понятно… Вспоминая этот диалог, Тобирама чувствовал, что на его руках наконец-то все карты, чтобы наладить систему самостоятельных тренировок без… ну ладно, почти без нервов. Абсолютно гладко с Изуной не шло ничто и никогда. Итак… — Мне нужно вернуться к работе, — сказал он и сделал паузу. Изуна с большой задержкой перевела на него взгляд, отрываясь от очередного учебника по истории. Что-то из Учиховского: герб на корешке книги (каково самомнение!) не давал обмануться. Изуна заметно оживилась. Что, думает, конец тренировкам? — С сегодняшнего дня ты будешь тренироваться сама. — Пф-ф-ф, — выдала девочка незамедлительно. — Не буду. — Ты предсказуема, — хмыкнул он. — Я знал, что ты так ответишь, поэтому придумал условия. — Какая-то наглада? — заинтересованно протянула Изуна, но, столкнувшись с ним взглядом, тут же свой интерес скрыла. — Еси это не голы золота, вляд ли это будет мне интелесна. — Думаю, книги тебя обрадуют сильнее, — сказал он, плавно подводя к сути своих условий. — Книзьки?.. Ну… — Изуна задумалась, и Тобирама даже подумал, что какую-то неделю назад мог бы пытаться использовать это. Но сейчас был план получше и понадежнее. — Так у меня итяк есь! Зятем мне есе, еси я эти не плотитала? — Я не говорил, что книжки будут «еще», — наконец перешел он к делу, и тон его похолодел. — С этого дня доступ к книгам: старым или новым, ты будешь получать только если выполнишь все те упражнения, что мы с тобой делаем. Я поставлю на шкаф барьер и буду единственным, кто… — Сто-о-о?! — заверещала Изуна неожиданно резко, громко и гневно. Тобирама заткнулся, вздрогнув, но после не сдержал легкой ухмылки. Такая острая реакция говорила лишь об одном — метод работает. — Сегодня ты разминку уже выполнила, так что можешь почитать, но завтра… — Сенджу сделал гнетущую паузу, а у его дочери в глазах чуть ли не молнии сверкали. Она была готова его убить. — Тебе будет лучше сделать разминку до того, как я уйду на работу. — А еси не успею?! — закричала девочка пуще прежнего. Тобирама упивался давно забытым ощущением превосходства в общении с вредными саркастичными трехлетками. — Твои проблемы, — подытожил он и развернулся. Данная затея нравилась ему всё больше и больше. Но… С Изуной без «но» не бывает.***
Тобирама не особенно рассчитывал, что его план начнет работать сразу. И так оно и вышло — утром первого дня он так и не дождался от Изуны сообщения, что она что-либо сделала (даже лживого) и, соответственно, доступ к книгам не открыл. Вечером, закономерно, дочь встретила его истерикой, обвинениями в том, что он «месяет дитям обутяться!», «хотеть, сьтобы дотька была безьгламотьняя!», и просто плохим настроением. На второй день Изуна встала до того, как он ушел, и даже нерешительно пыталась подойти… Но в последний момент расфыркалась, еще раз обложила его ругательствами и, развернувшись, ушла. Вечером — старая схема, но со слезами и жалостливыми мордочками. Нервы у Тобирамы знатно расшатались, но он успокаивался мыслью, что это — временные трудности, которые просто необходимо пережить. Когда дочь «кусалась», пыталась слить на него свою агрессию, говорила обидные, но не затрагивающие за живое вещи, это не сложно было стерпеть. Неприятно, однако терпимо. Страшнее и, пожалуй, больнее было, когда Изуна говорила спокойно, сдержанно, полностью серьезно. Утром третьего дня Тобирама ребенка даже не видел. Вечером тоже стояла странная тишина. Никто не выбежал встречать его криками и обвинениями. — Изуна ведь дома? — спросил он с сомнением у жены, привычно встретившей его у порога и помогающей раздеться. Верхней одежды на нем практически не было, да и самому снять ее проще, но это было практически единственное его взаимодействие с Хитоми-химе, поэтому Тобирама не препятствовал. — Как-то подозрительно тихо. Смущенно-радостный взгляд не сменился арктическим холодом и безразличием, как оно иногда бывало, но поугас. Какие мысли витали в подобные моменты в голове у Хитоми, Тобирама не знал и пока не готов был знать. Тут бы с тараканами дочери разобраться, а жена… С женой проблем не было. — Да, — улыбнулась непроницаемо девушка, — Изу-чан в своей комнате, сказала, что пишет эссе. Тобирама замер. Пишет…что? Ему просто следовало бы радоваться, что хоть один вечер обойдется без инцидентов. Мужчина спокойно поужинал, принял душ, сделал часть работы на завтра. Можно было расслабиться. Но вместо этого он зачем-то решил навестить дочь перед сном. Зачем? У этого не было особой причины. Ему просто… захотелось.***
— Добрый вечер, — поздоровался он, предварительно постучавшись, и вошел в комнату. Изуна сидела за низким столом на двух подушках сразу и, действительно, что-то сосредоточенно писала, сжав в кулаке кисть. С ее «талантами», ей стоило бы взять карандаш, а не чернила. У Хитоми-химе завтра будет много работы… Пожалуй, стоит нанять ей помощницу по хозяйству. Хитоми сама отказывалась от нее, но, вероятно, из скромности. Тобирама не видел ничего странного в том, чтобы химе сама справлялась с домашней работой, но у Учиха были другие порядки, которые стоило взять во внимание. — Хмпф, — только и фыркнула дочь, сжав кулачок сильнее, но даже не обернувшись. Помолчала. И продолжила спустя секунду: — Ти сам плисел, так сто не зялуйся потом. Тобирама закатил глаза. К подобного рода заявлениям у него давно появился иммунитет. — Что делаешь? — поинтересовался он спокойно, садясь рядом. Взгляд мазнул по изрисованному… то есть, исписанному листу. Мужчина скривился. Ками, почерк еще хуже, чем дикция. — Есе писю, — буркнула Изуна, и, если бы он не знал заранее, никогда не разобрал бы в этом «эссе». — А на какую тему? — все так же миролюбиво спросил Тобирама, склоняясь и предпринимая еще одну попытку разобрать заголовок. Не заметить этих попыток Изуна не могла. — Ты се? Титать не умеесь? — посмотрела на него, как на полного идиота. — Тут зя написяно: «Посему то-сан — похой то-сан». Ха. Тобирама усмехнулся, но ухмылка его была нервной. Поливать его грязью Изуна всегда любила, но обычно все выглядело так, будто он ей настолько противен, что думать о нем будет ниже ее достоинства. А тут целое эссе. — Ну и почему же? — спросил на свою беду он… Изуна, хоть и вперемешку с сетованиями о том, какой он «безьгамотий», охотно зачитала ему свое сочинение. Тобирама мог бы поразиться тому, как «гамотьно» были расписаны аргументы, какая четкая была структура, но не стал. И от самого эссе в конечном итоге он ощущал не веселье, а горечь. В каждом едком своем обороте и колкой предъяве Изуна была права. Не всегда справедлива, однако права. — В целом, написано неплохо, но тебе не кажется, что ты перегибаешь? — проглотить это Тобирама так и не смог. Резко приблизившись, указал пальцем на нужное место. — Это мне откуда было знать? Я же с тобой не с рождения! Голос поднялся до возгласа. Мужчина сам от себя такого не ожидал, но в одном эссе эта… дочь его собрала такое количество яда, что его нервы сдали мгновенно. Не было сил оставаться сдержанным и мудрым взрослым, способным вытерпеть любую выходку малолетки. Изуна не сказала ничего, лишь зыркнула исподлобья с какой-то иронической снисходительностью и со всем усердием приписала в листке четко: «+ бросил на долгие-долгие-долгие три года. Всю жизнь мою!». — Я же не знал, что у меня есть дочь, — с точки зрения Изуны этот аргумент явно больше походил на жалкое оправдание, хотя Тобирама не видел в этом своей вины. Лишь обстоятельства. Если бы Хитоми сразу сказала ему… «+ безответственный, даже не поинтересовался состоянием мамочки после того, как сделал ей ребенка». …не приходилось бы сейчас выслушивать это. Вычитывать. Вслух Изуна по-прежнему не говорила ничего. — Я не помнил события той ночи и до сих пор не помню… — и зачем он это говорит? Такие оправдания (именно они) ничего не изменят, да и не для детских ушей… «+ плохая память, потому что старый». — …потому что был пья-… «+ алкологик». Но с Изуной постоянно возникал соблазн сказать больше, чем ребенку следовало знать. Однако следовать этому соблазну, как и любым другим, будет ошибкой. Тобирама мог бы еще многое сказать, про траур по Хашираме, из-за которого и нарушил свою сдержанность в приеме алкоголя… но зачем? Чтобы еще выслушивать, какой он ужасный брат? Изуна не хотела слышать его оправданий. Она лишь хотела, чтобы он ощущал вину. Что ж, у нее это прекрасно получилось. — Ну извини, — коротко бросил он и встал. — Своими претензиями ты ничего не изменишь, Изуна. Я больше не хочу продолжать этот разговор. Спокойной ночи. Глаза дочери подозрительно блестели (из-за чего? Это он сейчас выслушивал гадости), но оставаться с ней Тобирама не собирался. Он все равно не тот человек, от которого она приняла бы утешения.***
Тобирама был уверен, что та вечерняя перепалка, как и многие другие до них, забудется быстро. В конце концов, это было обычным делом для них. И следующим утром действительно ничто на намекало на прошлый вечер, кроме подозрительной вялости Изуны. Кажется, его слова все же оказали какой-то эффект, но в его длительность Тобирама не верил. Сегодняшний день в какой-то мере можно было назвать выходным. Его Сенджу выделил на работу в лабораториях и, поскольку продуктивность его научной деятельности никогда не была определена четко, он спокойно мог позволить себе позавтракать с семьей в этот день. Вот только атмосфера за столом стояла такая, что, казалось, лучше бы он перекусил на работе. Формально, казалось, все было в порядке, но… И причина, как всегда, была в одном конкретном человеке. Человечеке. Пользуясь возможностью Тобирама лично проследил, чтобы Изуна (впервые за последние дни) сделала зарядку, и все прошло даже слишком гладко: пара шпилек, да и все. Но эта гладкость, как и общая вялость дочери, начинали его беспокоить. — Какая есе кася, бозе? — закатывала глаза Изуна в ответ на его слова о том, что правильное питание — залог здоровья. — Потему плосьто низзя зявтакать толтиками? Это тозе полезьна… дья дуси. Его биологическое продолжение, на первый взгляд, было таким же вредным, как всегда. Но интонации, хотя в них и были слышны и презрение, и что-то с оттенком «ну ты и дебил, то-сан», все-таки были какими-то «ослабшими». Менее интенсивными и едкими, чем обычно. — Душа от такого количества сладкого тоже сгниет, — заметил Тобирама, с некоторым удовлетворением отмечая, что несмотря на свои слова, кашу Изуна хоть и вяло, но все же ест. Она вообще никогда не выявляла явной нелюбви к какой-либо еде, а вот с ним поспорить по поводу и без — за милую душу. От сниженного количества яда в тоне Изуны общаться с ней даже стало приятнее. Возникало ощущение какой-то правильности, быть может, превосходства. Взгляд девочки стал тусклее, а на его выпад она так и не среагировала. — Что-то ты сегодня вялая. И на тренировке не спорила почти, и сейчас молчишь. Заболела? Болезнь казалась единственной правдоподобной причиной подобных метаморфоз. — Потему слазу забоела? — спросила Изуна почти не едко, даже как-то уныло. Тобирама предпринял последнюю попытку взбодрить дочь, прежде чем сделать вывод о ее болезни… Попытка, кажется, была последней в его жизни. — Ну как же? Ядом не прыщешь, со мной не споришь, — точно заболела, — подколол он, ожидая такого же колкого ответа… Но по кухне разнесся всхлип. Тобирама замер, как и, казалось, весь мир вокруг. Изуна, сжимая губы, тихо всхлипывала, а по ее лицу, стремительно краснеющему, текли крупные слезы. — Изуна?.. Он что-то не то сказал? Вроде же все, как обычно. Тобирама в упор не понимал, что такого обидного сказал, что его дочь, всегда равнодушная к его замечаниям и сама куда более колкая на язык, отреагировала на его будничную, легкую, практически незаметную «шпильку» слезами. Его фигура тут же удостоилась осуждающего взгляда от Мито и разочарованного — от Хитоми-химе, но вскоре их внимание переключилось на плачущую девочку. Изуна, что было непривычно и потому цепляло, плакала непривычно тихо, что заставляло верить в ненаигранность ее эмоций. Но со временем ее всхлипы становились все чаще и громче и, когда она вдруг слезла со стула и, подбежав к матери, забралась к той на руки и уткнулась той в грудь, превратились в безутешные рыдания. В обычный детский плач. — Уа-а-а!.. — ударило по нервам, словно ток. Тобирама вздрогнул. — Изуна? Изу-чан? Что случилось? Почему ты плачешь? — спрашивала Хитоми-химе у дочери ласково, поглаживая ее по голове и не выражая ни капли брезгливости от того, что ее кимоно слюнявят и сопливят. Оно, пожалуй, было и правильно. И хорошо, что эти вопросы задал кто-то другой, потому что Тобирама… Он не считал, что имеет на них право. Ему казалось, что он лишний здесь. Как обычно. Однако это все еще его дом и его ребенок, поэтому он имеет право как остаться, так и узнать причину. — В семе, — всхлипывала Изуна, — албузелы… Албузелы!.. Ува-а-а!.. В семье кто? При всем желании Сенджу так и не смог разобрать это слово, но всей душой чувствовал, что относилось оно прежде всего к нему. — Изу-чан, кто такие «арбузеры»? Можешь, пожалуйста, повторить, — попросила мягко Хитоми. — Албузелы… албузелы!.. — заикаясь, проревела девочка, — знатить «извелги»! В дальнейшие пять минут попытки вытянуть из нее еще что-то были бесполезны: Изуна рыдала, а ее редкие ответы были слишком короткими и невнятными, чтобы что-то из них понять. Вся семья сидела вокруг нее в неловком ожидании. Наконец, рыдания стали ослабше-натужными. У…Изуна, уже устав плакать, все пыталась продолжить это делать, но внезапно полностью утихла. Остались слышны лишь шмыганья — попытки дышать забитым носом. Тобирама хотел уйти, сочтя свой отцовский долг (высидеть до конца истерики) выполненным сполна, когда раздался тихий голос дочери. — Я… усталя, — шмыгнула она, не отрывая голову от груди Хитоми и не смотря на него, но как будто обращаясь к нему персонально. Тобирама, уж вставший с места, тихо сел обратно, словно вовсе не поднимался. — Я не хотю тлениловатя и мне не нлавитя, сто у меня забилают книзьки, лано будят. Мне не нлавитя, сто то-сан заставьяит меня делать то, сто я не хотю, сьтобы я стала тем, кем не хотю. Он хотет, сьтобы я стяла сяноби? Но зятем? Сяноби долго не зивут, они постоянна умилают, калетятя. Они постоянна тленилуютя, видят гадосьти, стладают, а я не люблю тлениловатя, видеть гадосьти и стладать! Полутяетя, то-сан хотет, сьтобы я лано умела? Сьтобы стладала, калетилась и сдоха где-та в канаве? То-сан меня плосто ненавидит!.. В горле будто встал ком.Тобирама хотел прервать ее речь много раз, но не мог сказать ни слова. Его дочь убеждена в том, что он ее ненавидит и желает ей смерти. Он сам был убежден в том же (свою ненависть Изуна демонстрировала достаточно четко), но их ситуации — не одно и то же. Детская ненависть… Это лишь обида, эмоция, с которой ребенок не способен пока справиться. Но для ребенка думать, что его родитель, тот, кто дал ему жизнь, желает ему смерти, уничтожительно. — Я…не ненавижу тебя, — собственные слова казались глупыми, а атмосфера — неловкой. На него смотрела Мито, смотрела Хитоми, но что еще страшнее — вдруг обернулась медленно Изуна. Под взглядом ее красных, вовсе не злых, глаз, полных какой-то надежды, каждое слово давалось еще тяжелее. — И я не хочу, чтобы ты рано умерла, напротив, я хочу, чтобы ты жила как можно дольше. Эти тренировки нужны для твоего же блага, чтобы ты могла себя защитить. — Но синоби засисяют не себя, — возразила глухо Изуна и в ее глазах мелькнуло что-то, чего там быть было не должно. Понимание сути шиноби. Он понимал ее тоже, однако далеко не сразу осознал это в полной мере. Изуне три, но она уже все понимает. — Глупо надеятя, сто, став синоби, я буду зить долго. Не буду. Не будет. Желая своему ребенку долгой жизни, глупо делать из него шиноби — человека, чья работа заключается в том, чтобы умирать за других. Если ты родился в клане, тем более в главной семье, выбора у тебя обычно не было: ты будешь шиноби и из своих детей сделаешь их же, потому что без этого они проживут еще меньше. Даже с учетом всех преобразований, создания Конохи, в этом мире немногие могут родиться в данных условиях и не попасть на поле боя, при этом хорошо устроившись в жизни. Но уж для своей единственной дочери Тобирама такие условия готов был создать. — Я хочу, чтобы ты жила долго, — повторил мужчина, — поэтому ты не станешь шиноби. Я готовлю тебя к научной работе. Когда ты вырастешь, я хочу, чтобы ты вместе со мной разрабатывала техники, изучала природу чакры. Но для того, чтобы изучать ее и придумывать новые техники, нужно уметь пользоваться чакрой и использовать уже существующие дзюцу, понимаешь? Кажется, именно в этот момент отношение к нему Изуны изменилось раз и навсегда. Потому что именно тогда она впервые посмотрела на него не как на чудовище, испоганившее жизнь ей и ее матери, не способное справиться с возложенными на него функциями, а как на своего отца — человека, который заботится о ее будущем и не желает ей ничего плохого, который является ее опорой. А мгновением позже и сам Тобирама вдруг ощутил возникшую между ними связь. Неловко сползя с коленей матери, Изуна так же неловко подошла к нему… И, ухватившись маленькой рукой за его рубашку, попыталась залезть к нему на колени. Тобирама поначалу застыл, не понимая, чего она хочет. Он смотрел на Мито, жестами подсказывающей ему помочь дочери забраться, и не понимал их. Пока в какой-то момент в голове вдруг не щелкнуло понимание. Изуна устраивалась на его коленях поудобнее с забавным пыхтением, ерзая, но совершенно не доставляя дискомфорта. Закончив ерзать, девочка вцепилась в его торс обеими руками и, уткнувшись лбом, засопела. Он так и не решился крепко ее обнять, лишь обозначил объятия (ответные) прикосновением к ее спине. — Мне бы не хотелось, чтобы ты попала на поле боя, — ему показалось, что сейчас удачный момент, чтобы закончить объяснения. Тишина, в любом случае, давила. — Этого не избежать, но ты проведешь там всего пару лет, как генин, под присмотром наставника. После я заберу тебя в научный отдел, где ты и будешь работать. Ты умная, поэтому сможешь придумать множество техник, которые будут спасать людей. И тебе не придется умирать за них. Так… Будешь продолжать тренировки? Самый главный вопрос, но почему он кажется таким неуместным?.. Даже Изуна с четким возмущением фыркнула ему в живот, когда он его задал. Но ее гнев в любом случае уже сменился на милость. — Ну ладно, — согласилась милостиво она, и он (забыв, что это еще ничего не гарантирует) даже обрадовался. — Поведесь меня тогда в лаболатолии. Радость стихла так же быстро, как и возникла. Что? — В… лаборатории? — Тобирама силился понять, относилось ли это «ну ладно» к тренировкам или к его речи в целом. Получалось не особо, но что он понял, так это то, что нажил себе новых проблем и что старая Изуна вернулась. — Да, — бросила девочка важно, деловито кивая, и заявила со звенящей в голосе уверенностью: — В сои стласные лаболатолии. Ти будесь питать людей, а я буду смотлеть. Что он там будет делать?! — Я… по-твоему, там людей пытаю? — сказать, что Тобирама был в шоке, значит, не сказать ничего. О нем всякие слухи в народе шли, но с чего это взяла его трехлетняя дочь?! — С чего ты это взяла? — С того, сто ты плохой тяловек, — хлопнула ресницами девочка, выражая всем своим видом невинную уверенность в своих словах. Сенджу онемел — Не плохой отец? — попытался сострить он, отсылая на то, что обычно его обвиняли в неумелости именно в этой сфере жизни. Но в этот раз размах был больше. — Это тозе, — соглашается Изуна охотно. Ее голос вновь был полон саркастичности и веселья от того, что она его переиграла. Тобирама уже успевает ощутить разочарование: к чему были все его речи? Может и истерика была лишь очередным концертом, выступлением? Но внезапно… Изуна показала язык. Ему. Это была… шутка? В следующий миг голос дочери потерял всякую едкость. Он стал… обычным. По-детски любопытным и нетерпеливым. — Ну так сто? Подем в лаболатолии? Ти мне колбатьки показесь? — Да, пойдем, — кивнул он заторможенно. — Покажу тебе колбочки… и много чего еще. Возник новый повод для беспокойства. Изуна же, если подумать, умная девочка, так? Значит, она не будет лезть, куда не надо?.. Верно? — А потом мы будем захатывать мил. Аха-ха-ха! — демонически захохотала Изуна. Тобирама ощутил холодок в душе. — Бозе. Да сютю я. Сто ти такой нелвный?