Impossible

      Теодора гонит непрошеные мысли о серо-голубых глазах — совсем не чёрных, напоминающих бездну, и даже не карих с оттенком тёмного шоколада — таких чистых и красивых. Ей нравится видеть в них себя среди облаков, смотреться будто в зеркало.       Теодора запивает боль в грудной клетке крепким виски, пытается подавить чувства, вспыхнувшие ярким пламенем, и не может убежать от самой себя, хотя пытается — настолько активно и самозабвенно, что позавидовал бы любой спортсмен. Кому-то и жизни не хватит, чтобы сбежать от реальности, у неё же времени в избытке.       — Что же со мной происходит... — шепчет отчаянно в пустоту, одновременно желая получить ответ и опасаясь услышать правду, которая острым ножом войдет в сердце по самую рукоять.       Не могла она влюбиться, не хотела, не смела. Быть такого не может! Не может же, правда?..       Сознание вторит разуму: «может», и сердце пропускает удар. К горлу подступает паника, руки судорожно сжимают бокал с алкоголем, дышать становится нечем. Сердце стучит часто-часто, а затем умолкает, не издаёт ни звука — точно приговор без права помилования.       Стекло трещит под натиском пальцев и рассыпается на осколки, оставляя пятна недопитого на шелковой сорочке и алые капли крови от пореза на ладони.       Теодора вспоминает родные руки на талии и цитрусовый привкус поцелуя с Джоном в его маленьком кабинете единственной в округе больницы далекого городка. Вспоминает горячий песок под ногами и свежесть моря, объятия на закате с Антонио, когда её мозг вопил вовсю отстраниться, оттолкнуть, а сердце — желало большего. Дыхания смешались, и если бы он решил её поцеловать — Теодора бы не стала сопротивляться, она была готова поклясться, что хотела этого, но Антонио не нарушил границ, за что девушка была ему благодарна.       Она позволила себе утонуть в тёплых объятиях, вдыхая запах дорогого парфюма с древесным ароматом, который стал для неё почти привычным, — и те руки, обнимающие её когда-то в Химворде, не казались уже такими родными.       Девушка обнимала широкие плечи, рассматривала седину, сияющую серебром в волосах и благородный профиль, тихонько улыбалась и повторяла про себя, что только этого ей ещё не хватало.       Она всё-таки влюбилась.       — Ладно, надо подумать, — проговорила Теодора, оставляя осколки на полу и чувствуя, что рана на коже затягивается, озаряя полумрак спальни фиолетовым свечением.       Как ни странно, но магическая энергия, исцеляющая любые раны, волновала её в последнюю очередь.       Задумывался ли Джон о своих чувствах к ней, если он такой же бессмертный? Быть может, и исчез потому так внезапно? Чего боялся, от чего бежал?       Теодора представила на секунду, что поддается чувствам, кидается в омут с головой, но годы не стоят на месте — они бегут стремительно, — и ей приходится наблюдать смерть Антонио, встречаться с непониманием в этих прекрасных глазах, рисковать и... бежать без оглядки.       Сердце сжимается от страха снова остаться одной, потерять кого-то настолько близкого. Внутри вспыхивает волна протеста. И смерть пеплом осыпает плечи, оседает в лёгких.       Что она скажет, когда придёт время? Как будет врать, когда все вокруг будут задаваться вопросами? И, самое главное, как она может дать надежду себе и ему, зная, что ничего не выйдет?       Ей так хочется быть любимой, кому-то нужной, живой.       Она вспоминает хитрый прищур, хриплый смех и серьезность Антонио при каждой её попытке пошутить о личной выгоде мужчины, и по рукам пробегают мурашки.       Девушка закатывает глаза, с укором на реакцию своего тела сдувает со лба непослушную прядь светлых волос, падает на кровать лицом в подушку и решает, что продолжит эти размышления завтра.

***

      Теодора сверлит спину мужчины уже минут десять, прикидывая, что скажет, но в голове пусто совершенно; пусто прямо как на белоснежных листах для её статей в период отсутствия вдохновения, черт бы его побрал.       Она вдыхает, выпивает бокал шампанского для храбрости, пока мадам Розетта не видит, и выдыхает, стремительно направляясь через весь зал к объекту своих мыслей. В конце-то концов, не может же это быть страшнее попытки оказаться в самом эпицентре перестрелки в бельгийской деревне?       — А, синьорина Флорес, — улыбается мужчина, завидев девушку. — Успели соскучиться по мне?       — Вы даже не представляете насколько, — ухмыляется Теодора.       Происходящее кажется нереальным, где-то за гранью — понимания, дозволенного, Вселенной. И таким правильным. Он ей — нежностью и уютом, криками о счастье до боли, она ему — желанием жить и подарить весь мир, страстным огнём, нерастраченным за долгие годы.       — Я хотела сказать спасибо за ту поездку, мне это было действительно необходимо.       — Всегда пожалуйста.       — Как насчёт довериться на этот раз мне и сходить в театр? — на одном дыхании выпаливает она, чтобы не передумать.       Мужчина молчит некоторое время, делает шаг вперёд, и Теодора шагает навстречу, но Антонио качает головой.       — Я слишком стар для вас.       «Да я постарше тебя буду», — думает девушка, вскидывает бровь, улыбается. Вслух произносит:       — Неправда.       — Я сломаю вам жизнь.       Поначалу ей казалось, что все эти свидания, подарки и даже касания — способ справиться со скукой, как он и говорил, но чем больше она проводила времени с Антонио, тем отчетливее понимала, что у них куда больше общего, чем могло показаться на первый взгляд.       — Пускай, — произносит Теодора, уверенная, что специфика её жизни потяжелее будет, но риск оправдан. И всё это даётся так легко.       Она всё-таки влюбилась.