Погребенный в лепестках

Сегодня она ушла от них раньше положенного времени. Чоджи задержал в руке узкое женское запястье, улыбнулся непонимающе, почти уязвленно. - Я вернусь. Обязательно вернусь. Она сказала это совершенно буднично, полу безразлично, как будто говорила о погоде, шутила над Сакурой, закатывала очередные истерики, рыдала в исступлении над бездыханными телами погибших товарищей… Улыбнулась обольстительно – по старой привычке. Неизменно-вредной привычке – не сходящая с лица улыбка для этой женщины значила то же самое, что для Чоджи значила еда, для погибшего Асумы – тлеющие сигареты, для Шикамару – плывущие в вечном направлении далекие облака. Она сказала это совершенно обыкновенно, словно невзначай, но высокий, переливающийся в воздухе ее голос звучал так, будто скрывался в сказанном абсолютно другой, невероятно важный смысл, – Шикамару уверен, такие голоса могли иметь сказочные русалки из старых мифов, что затягивали заблудших, одиноких путников в глубины ледяных, морских вод… Он привык: слишком непостоянной, неразгаданной, сумбурной она была; всегда все усложняла, сама того не ведая. Обыкновенная женщина – словом разбивала сердце, улыбкой причиняла нечеловеческую боль… Чоджи нахмурился тогда, выпустил из цепкой хватки бледную ладонь, опустился обиженно обратно на место. Он всегда был немного влюблен – десятки других в ее присутствии чувствовали то же самое. Шикамару улыбнулся уголками губ и почти равнодушно заглянул ей в глаза – не без удовольствия отметил, что внутри у него пусто – абсолютно, совершенно пусто... Он не чувствовал ревности ли, обиды, как сотни других – тех, кто, как и он сам, был однажды проклят знакомством с Ино Яманака – куноичи деревни, скрытой в листве, героиней, выжившей, одной из немногих… Такой же, как все. Он знал, что Ино спешит на очередное свидание – именно поэтому, впервые в жизни, пренебрегает их устоявшейся, важной для всех традицией. Когда-то кому-то надо начинать – детство ушло, все меняются. Она первой сделала этот шаг - всегда стремилась находиться в лидирующих позициях… Он улыбнулся полу скептически, посмотрев на нее в упор, намеренно-медленно, словно изучая, осуждая, прошелся взглядом по плавным изгибам фигуры, ниже и ниже – острая надрывная искра сверкнула в замутненных, невыразительных глазах, они вспыхнули, словно синее пламя в эту секунду, ожили - Шикамару знал: она ненавидит этот его взгляд. И с маниакальным нетерпением, до судорожного трепета, до дрожи, ждет его каждый раз... Провожая монотонно дотлевающим взглядом ее распрямленную, ровную спину, он молча подливает поникшему Чоджи остатки саке, заказывает новую порцию, отрезвляюще трет ладонями усталое, сонное лицо. Ему совершенно неинтересно, кому теперь, сегодня принадлежат эти голубые глаза, пропахшие увядшими ландышами длинные пальцы, кому принадлежит отчаянно-счастливая улыбка и до боли странное, звонкое, громкое имя – Ино… Он никогда не любил произносить это ломкое, словно оборванное на середине слово, звать ее им. Не любил, словно пробуя на вкус, растягивать его на два тягучих слога, четко выговаривать по коротким буквам, выкрикивать до хрипоты в ее бескровные губы на поле боя, умоляя не умирать… Она провоцировала его - в последнее время чаще, чем обычно, усерднее, чем кого-либо другого. Устраивала скандалы, хлопая дверью, всегда возвращаясь первой – словно и не было ничего, словно и не она виновата – такой она была, кажется, всю жизнь, такой и останется до конца своих дней… А будет по-другому, Шикамару уверен - он потеряет в этой жизни что-то неумолимо-важное, необходимое, вечное… Как тысячи других – тех, кто был благословлен однажды знакомством с этой женщиной… *** Он заказал еще и третью порцию саке и не к месту вспомнил, насколько удивительно сияли эти странные морские глаза, когда он водил Ино в фамильный лес клана Нара. Насколько живой – до восторга и восхищения, была она, наблюдая за медленно приближающимися к ней благородными животными. Насколько заразительным был этот громкий смех, когда один из оленей – тот, который был особенно медлительным и ленивым, скучающе наблюдая за ней, при большем приближении, доверительно лизнул ее в нос. Она воинственно терла облизанное лицо, капризно крича что-то о полном отсутствии гигиены, но захлебывалась собственным смехом, сгибалась пополам от хохота, не в состоянии успокоится уже. Она быстро загоралась – как искра, как молния, как пламя – горела ярко и ослепляюще. Угасала – так же внезапно и до конца. Шикамару привык – взвалил девичье тело на плечо, почувствовав цветочный запах, подавил возбужденный вздох, сквозь сведенные к переносице брови старательно сдержал рвущуюся на лицо умиротворенную, счастливую улыбку. Он не видел ее лица – поворачивая голову в сторону, натыкался только на соблазнительно вздернутую к верху пятую точку, но чувствовал – нутром чувствовал, что она снова улыбается чему-то, покорно повиснув на широком, мужском плече. Дышит еле уловимо, тихо, неслышно. - Знаешь… Не будь ты такой ленивой задницей, я бы почти влюбилась… - она склоняет голову к его плечу, подмигивает насмешливо, улыбается шире, больнее. Ловко выворачиваясь из крепкой хватки, ловит боковым зрением его теплый, почти недоуменный взгляд – оборачивается, ускоряет шаг. Она очень хочет думать, что он не видел, не заметил, как покраснела смущенно, нахмурила сведенные брови, злясь на саму себя за неосторожность, сжала кулаки, впилась длинными ногтями в напряженно-сжатые ладони. Он сразу понял – его гением называли, помнит. Но не знал, не подозревал, насколько будет трудно убедить себя в обратном. Она ведь играет с ним, конечно играет, как играла с миллионами других – живых, или нет, не важно уже… *** Он скучающе вздохнул и глухо, почти несмело постучал в дубовую дверь. Ино давно жила отдельно от матери – дома ее почти не бывало, поэтому он не понимал, казалось, впервые в жизни, почему… Почему стоит на пороге ее дома, и на плечи, кажется, непомерным грузом опускается само небо с теми самыми облаками, которые он так любил - давит. Впервые, наверное, в своей жизни он не может объяснить чувство, когда даже собственная живая тень кажется ему ее мягким, размытым силуэтом. Он усмехается самому себе, сжимает кулаки, чтобы утихомирить бешеную дрожь в оцепеневших пальцах, смеется – над собой, над своей внезапной слабостью, над собственной глупостью. Он думает, что, вероятно, нужно было принести ей цветы, она любит их, хоть он задыхается в их запахе, они не живут долго, осыпаются тончайшими лепестками к его ногам, напоминают на ощупь ее мягкую кожу. Когда перед ним, словно ворота в ад раскрывается ее входная дверь, Шикамару понимает, что даже если бы она не открыла, он бы всю ночь проторчал возле ее дома, пытаясь услышать сквозь шум ночного ветра привычный стук каблуков, приближающийся все ближе. Без этого звука, без голоса, без шелеста длинных, светлых волос на ветру, он сможет прожить, знает. Никогда ведь не стремился всей душой отдаваться великому, почти смертельному чувству - глупости это, предназначенные только для таких, как она… А она… Стоит и, кажется, не улыбается совсем. Смотрит - непривычно серьезная, странная, печальная, хоть шальная искра в бешеных глазах не угасает, мерцает в отблеске звездного света, пронзает насквозь. Сегодня она ушла от них раньше положенного времени и Шикамару на секунду, на миг показалось, что навсегда. Он не испугался, не попытался остановить ее, не задержал. Для женщины вечность – мгновение, он давно осознал это, как дважды два, как то, что она самая настоящая женщина, как то, что она обязательно вернется… Пускай такая – притихшая, спокойная и вроде как испуганная... Она сделала шаг назад, отошла в сторону, пропуская. Не дожидаясь его, развернулась в сторону кухни – это могло выглядеть невежливым, но не в ее случае. Не в Их случае. Ее дом всегда был и его домом, домом Чоджи, Сакуры, Наруто, она сама говорила – он не верил ей, но соглашался. Молча - как всегда... - Шика… - он не помнил, когда в последний раз ее голос был настолько тихим, сиплым, беспомощным – ей перехватило дыхание, она сорвалась на полуслове, всхлипнула – сдержалась, не заплакала. - Прости меня. Когда беззвучным шепотом ее губы с трудом выговорили одно-единственное слово, он не выдержал. Сгреб в охапку, подался всем трясущимся телом к ней, к ее теплу, слишком сильно скрутил запястья, панически боясь, что она поймет его не правильно. И на выдохе, тихо и глухо прошептал в пустоту: - Дура… Неисправимая дура. Он привык: слишком переменчивой, изменчивой, зависимой она была; жизненно необходимой, сама того не ведая. Обыкновенная женщина ведь – кричала всему миру о собственной боли… О счастье всегда молчала. Он один понял – его гением называли. Помнит…