«Скажи, что я его люблю»

      Письма, спрятанные в тайнике на крыше замка Ордо Фавониус, он зачитал их до дыр, каждый раз вспоминая, как даже не надеялся и с каким трепетом ждал ответа. Кэйя перечитывает их, нежно проводя пальцами по чернильным порывистым строкам, выведенным уверенным и резким почерком, как и тот, кому они принадлежат. Безжалостно короткие письма, почти пустые листы белее лебяжьего пуха, тяжелее стали. Ночная прохлада приносит свежесть, легкий ветерок треплет края страниц, словно подлунные птицы хлопают своими крыльями, плавно взлетая с зеркальной поверхности озера.       Кэйя пьёт прямо из бутылки и сочиняет письмо под тревожно колышущимся светом переносного фонаря. Сколько он уже написал их? Гораздо больше скомкал и сжег, чем отправил. Потому что обо всём, что у него на душе, хозяину винокурни «Рассвет» знать совсем не обязательно.       Кэйя понимает, что когда наступит пора, ему придётся покинуть Мондштадт, придётся забыть свою прошлую жизнь, придётся возвращать «долг». Это слово написать сложнее всего, на него не хватает чернил, сухое перо царапает бумагу почти до дыр. Бегущий от долга Альберих в итоге придёт к нему сам, потому что есть кое-что важнее него самого, что-то важнее даже его чувств. И чтобы забыть это громкое и тяжелое слово, он снова и снова пьёт, пытаясь не думать о том, сколько ему ещё осталось. Единственное напоминание — правый глаз, проклятая метка, поцелуй Родины. Путешественница однажды рассказала Кэйе сказку её мира, сказку о наречённых брате и сестре, разделённых Роком.       «Знаешь, я думаю, мы похожи на этих детей. В меня вонзён осколок, и я всё пытаюсь собрать слово на языке, который почти не помню. Только в моём случае это слово — долг».       Кэйе очень хочется написать, что та девочка, та сестра, в итоге нашла своего Кая. Но, несмотря на созвучие имён, он понимает, что Дилюк никогда не пойдёт на то же, чтобы спасти его пусть не от рока, но хотя бы из лап собственной совести. Кэйя не станет Каем, потому что его не нужно спасать.       Раньше он никогда не рассказывал Дилюку о регентстве, никогда не говорил, почему оказался именно в Мондштадте и уж точно не собирался поведать названному брату о том, что однажды их дороги, пересекающиеся порой на краткие, мучительные и такие желанные мгновения, разойдутся навсегда. Родина и долг не отпустят его, даже если…       Даже если правый глаз отмечен шрамом — воспоминанием о счастливой юности, о годах, проведённых в любви, залитых солнечным светом, задушевными разговорами и первой любовью. Кэйя не против, если она же станет последней: шрам хранит в себе сотни воспоминаний, иногда тёплых, а порой обжигающих, воспоминаний о семейных ужинах, о книге одной на двоих, о смятых простынях. О том, что на любимом лице, обращённом к нему, некогда читалось не только презрение.       Кэйя понимает, что недостоин. Понимает, что подвёл. Что жизнь хозяина виноградников уже давно отлично налажена и без него. Эти письма, эти скупые строки с пометкой «К.» — лишь немногословное подтверждение того, что их общение — не более чем формальность. Что остались в прошлом те летние дни, в которых два названных брата могли делиться друг с другом секретами, где детьми играли в прятки во всех потаённых углах фамильного особняка, где, став старше, находили себя в объятиях друг друга. Первый поцелуй, первая неловкая ночь, когда они стыдились своих обнажённых тел, обласканных светом луны, переплетение пальцев и спутанные длинные локоны, разметавшиеся по подушке. Аделина нашла мальчишек утром, потому что Кэйя не успел (не хотел?) убежать с рассветом, заснул, пригревшийся и отогретый, прислушивающийся к чужому мирному дыханию. Кэйя помнит всё слишком ярко, и хоть время и притупило горечь утраты, в такие лунные ночи, как сегодня, он снова вспоминает, как был счастлив и юн когда-то, когда имел возможность входить в чужую комнату после короткого стука и с букетом светляшек. Как Дилюк, сидящий за письменным столом резко оборачивался к нему, и как сосредоточенное лицо озаряла улыбка. Вот бы увидеть её ещё хоть раз, прежде, чем долг заберёт его назад, в стальные объятия Родины.       Кэйя давно не ждёт такого подарка. Вернее, он хочет думать, что смог выкорчевать все ростки надежды из своего сердца, подобно умелому садовнику, вырывающему сорную траву из тёмной влажной земли, орошённой слезами росы. Он делает глоток, и чувствует, как бутылка становится легче, как мутное зелёное стекло приятно холодит руки. Должно быть, уже давно за полночь, и ему надо хоть немного поспать перед завтрашним тяжелым днём. Сейчас идёт подготовка к празднику вина, поэтому письма стали ещё более редкими. Кэйя всё понимает и радуется как мальчишка даже тому, что имеет. В конечном счёте, он и не ждёт ответа.       Сегодня Кэйя пишет больше обычного. Пишет о долге, о своей Родине, пишет о том, как прошёл его день, пишет о Розарии, единственной, кого он считает своим другом, пишет об их с Дилюком детстве. Он хочет сжечь это письмо, уничтожить, перечеркнуть собственной кровью всё, что написал. Но вместо этого выводит снова и снова слова, которые просятся быть прочитанными.       «Святой Барбатос, как я люблю тебя».       Бумага — единственная, кому можно доверить эту тайну. Она, и ещё иногда Розария, когда они сидят близко-близко, и она сочувственно гладит Альбериха по голове. Знакомый жест, напоминающий о доме. Не той тёмной Родине, которая позовёт, когда придёт время, а о винокурне «Рассвет», где господин Рагнвиндр спускается к завтраку, где Аделина давит улыбку, делая вид, что не заметила обнажённые плечи Кэйи в чужой кровати, где Дилюк ловит кристальных бабочек и срывает тяжелые налившиеся гроздья винограда, кормя прямо с рук, как молодого сокола, кисловатыми ягодами с терпким вкусом, оседающим на языке противной вязкостью.       «Еще зелёный», — ворчит Кэйя, жмурясь, но не выплёвывая.       Младший Рагнвиндр улыбается солнечно и мягко, и Кэйя готов поклясться, что может слопать всю гроздь не морщась, если эта улыбка не исчезнет.       Интересно, это хмурое выражение, застывшее на лице Дилюка — тоже вина Альбериха? Кэйя мрачно усмехается, складывает письмо и кладёт его в конверт, изящным почерком с лёгким наклоном выводит единственную букву — «Д.» Потом снова откидывается на крышу и в последний раз устремляет свой взор в небо, усыпанное, словно драгоценными камнями, миллионами ярких и крупных звёзд.       А затем засыпает.       Похмелье даёт о себе знать наутро, бесцеремонно стучится головной болью, с порога объявляя о лёгкой тошноте и тяжёлом рабочем дне. В такие минуты Кэйя ненавидит себя больше, чем обычно. Ненавидит свою привычку расслабляться с помощью вина, забродивший виноградный вкус которого напоминает ему о доме, утраченном рае и лучших днях его жизни. Ненавидит это пробуждение, когда понимает, что он всё ещё жив.       Кэйя любит свою работу, потому что она помогает отвлечься от мрачных мыслей, отвлечься от ноющих рёбер, собрать себя по частям. И тогда ледяной осколок в глазу становится практически незаметен. Сегодня у него поручение, нужно готовиться к празднику вина, лучшему дню в Мондштадте, но, кажется, Кэйя выпил всё ему полагающееся этой ночью. Сначала он пил в таверне с Розарией и тем бардом, и за барной стойкой был не Дилюк, а его помощник, поэтому никто не велел остановиться, когда Кэйя опустошал бокал за бокалом. А затем — это свидание с луной на крыше. Дрожащий фонарь, ночная прохлада, тревожные мысли о долге. Ничего нового. Он что-то писал, кажется, вот и перо с чернилами, и скомканные листы. Но никаких новых писем ни рядом, ни в старой шкатулке Кэйя так и не обнаружил. Нужно торопиться. Решив, что поищет позже, он направился к себе, чтобы умыться, сменить одежду, нацепить эту броню из сладкой улыбки и дерзких слов и снова стать тем сияющим капитаном кавалерии, каким его знает весь Мондштадт.       Встретить путешественницу было приятно ровно до того момента, пока Лиза не велела им двоим отправиться на винокурню «Рассвет». «Ты отлично знаешь характер её хозяина», намекнула плутовка, и Кэйю замутило то ли от голода, то ли от волнения.       «Будет, с кем поболтать в дороге», — улыбнулся он, пока страх смыкал когтистые лапы вокруг его шеи.       Нет, он бывал на винокурне, даже иногда оставался там ночевать. Однако это всегда чётко совпадало со временем, когда Дилюк Рагнвиндр её покидал. Делить особняк ночью было невыносимо, Кэйя не смог бы уснуть, думая только о том, как в другой комнате мирно спит его названный брат. В комнате, куда теперь ему закрыта дорога, и лёгкий игривый стук не сможет её распахнуть.       Волнение поднималось к горлу, а сердце ухало куда-то в пятки, стоило каменному особняку замаячить впереди. Паймон спросила что-то, но Кэйя не смог ответить: образ удалого и беспечного капитана кавалерии рисковал быть разрушенным здесь и сейчас, если бы путешественница не сделала вид, что не заметила его смятение, его взгляд, устремленный в прошлое, его задумчивое выражение лица. Согнать, согнать скорее, разрушить это наваждение. Осколок в глазу окатил ледяной болью, напомнив, что принцу-регенту не подобает думать о несбыточном, когда у него уже есть его долг, его предназначение, его судьба.       В винокурне время словно замерло, забродило, закупорилось в мутную зелёную бутылку. Кажется, стоит только взглянуть на виноградники, как Кэйя увидит там себя, маленького, несущегося сквозь сочную зелень и пьянящий ягодный аромат. Если посмотреть на крыльцо, там будет стоять его приёмный отец, господин Рагнвиндр, и улыбаться, крича что-то про наступающий праздник. Низкий голос проникнет между распахнутых створок окна, и попадёт внутрь усадьбы, где мальчик с огненно-рыжими волосами повернётся к входной двери, готовясь встретить любимых.       Кэйя толкнул тяжелую дверь своего «когда-то дома». И мужчина с огненными волосами обернулся на звук. Ни тени улыбки, тонкая нить рта, пламя от камина пляшет алыми отблесками в глазах. Кэйя вдыхает глубже, готовясь начать спектакль.       — Мастер Дилюк, какая встреча! Рыцари Ордо Фавониус ни шагу не могут ступить без вашего покровительства.       — Зачем ты здесь? — Дилюк смотрит в упор, игнорируя и путешественницу, и Паймон. Смотрит прямо на Кэйю, словно пытаясь с помощью Глаза Бога прожечь его насквозь. Кэйя хмыкает — слишком далеко для этого стоит капитан кавалерии, а подойти ближе не рискнёт.       — Важное дело, — Кэйя разводит руками. — Сама действующая магистр просила меня…       Дальше — лесть, шантаж, злая ирония, спрятанная в нагромождении шуток. Он не даст ни единого шанса своему волнению показаться наружу, показаться перед ним — человеком, изучающим его неторопливо, словно видящим в первый раз. Человеком, скрестившим руки на груди, будто воздвигшем вокруг себя неприступную крепость. Кэйя знает — эти латы ему не пробить ни шутками, ни лестью, ни злой иронией.       Это странно, но Дилюк почти не ворчит, не задирает цену, не посылает рыцарей Ордо Фавониус туда, где, как он считает, им самое место. Дилюк соглашается, выдвигая свои, довольно простые, условия.       А потом происходит ужасное.       — Останьтесь на ужин, — просит Аделина.       — Это и твой дом тоже, — возвращает оброненную в начале разговора фразу Дилюк. — Не расстраивай нашу горничную.       И Кэйя соглашается. Просто не может отказать. Ноги становятся ватными, голос дрожит по-мальчишечьи, словно вот-вот сломается снова, как когда-то в четырнадцать. Дилюк тогда забавлялся, подмечая все новые изменения в своём названном брате: просил почитать вслух или спеть, и Кэйя не мог отказать ему, конечно нет, только не ему.       У капитана кавалерии нет не только лошади, но и способа защитить своё сердце.       Это самый длинный вечер в его жизни. Время тянется слишком долго, но Аделина готовит потрясающе, а у Альбериха в желудке нет ничего со вчерашнего дня. И он решает, что это отличная возможность заткнуть себе рот знакомыми и любимыми с детства блюдами, увлечь взгляд собственной тарелкой и поменьше болтать с хозяином винокурни. Нет уж, увольте, ему хватило этой странной фразы, этого намёка на его пьянство. «Хочешь я назову вино твоим именем?» Что за нахальство?! Кэйя не станет идти на поводу и показывать все свои чувства по поводу этой реплики, но сохранит их, чтобы достать в самый разгар сердечной тоски по этому дому и по хозяину винокурни.       — Пора в обратный путь! — хлопает в ладоши Кэйя, вставая из-за стола, когда его желудок отказывается от ещё одной порции десерта, заботливо подложенной Аделиной прямо в тарелку Альбериха. — Уже поздно, стоит вернуться в город до наступления темноты. Вы, деревенские, совсем не цените предзакатные часы.       Дилюк фыркает, встаёт, чтобы проводить, а Кэйя пулей вылетает из дома, на пути поблагодарив Аделину за потрясающий ужин. И когда он уже на улице, в относительной безопасности делает шаг в густые осенние сумерки, его ловят за руку.       — Подожди, — на лице Дилюка нет привычной презрительной мины, и глаза Кэйи расширяются в удивлении — святой Барбатос, он колеблется!       — Вы что-то хотели, мастер Дилюк? — Кэйя видит перед собой мальчика, по которому скучал все эти годы, которого уже и не надеялся встретить. Дилюк волнуется, словно в их первый раз, и эти эмоции не скрыть под личиной безразличности. Но почему?       — Нужно поговорить. Наедине. Боюсь, путешественнице придётся вернуться в город одной, — Дилюк смотрит куда-то мимо Кэйи, и на его лицо возвращается непроницаемая маска. — Прошу меня извинить. Эти дела не ждут.       — Раз мастер Дилюк так говорит, значит, дело действительно важное! — Паймон взволнованным облачком кружит вокруг путешественницы. — Не переживайте, мы вернёмся сами!       — Хорошо, — Дилюк выдыхает и отпускает руку Альбериха, словно теперь спокоен, что он не сбежит. — Пойдём в дом.       Настороженный и испуганный, Кэйя крадётся следом. Аделина рада видеть его снова и, надо признать, улыбка горничной отогревает сердце.       — Аделина, постели господину Кэйе в его комнате.       — Так… — Кэйя хватается за спинку стула, — о чём ты хотел поговорить?       — Не здесь, — быстро, почти грубо, Кэйя мог бы обидеться, если б не знал, что волнуясь, Дилюк именно так и разговаривает. И это волнение настолько очевидно, что передаётся Альбериху почти подсознательно. Он сильнее впивается в деревянную спинку, а затем расслабляет руку, позволяя своему телу безвольно следовать за хозяином дома.       Кэйя уже давно чувствует себя в особняке простым гостем. Да, он приезжает сюда, чтобы отдохнуть, но каменные стены навевают грустные мысли о безвозвратно утерянном. Кэйя хотел бы все вернуть и бросить к ногам Дилюка, чтобы на мгновение, пусть только на мгновение, его лицо озарила ребяческая улыбка.       — Пока Аделина готовит твою комнату, поговорим здесь, — Рагнвиндр толкает слишком хорошо знакомую Кэйе дверь. Он знает, за ней — мир, тот единственный мир, в котором может быть счастлив.       Здесь почти ничего не изменилось, лишь следы времени оставили свои отметины. Редкие трещины на деревянном изголовье кровати, выцветшая, но всё ещё роскошная ткань тяжёлых штор, за которыми было так приятно прятаться от утреннего солнца. Альберих сглотнул и вдохнул побольше: зачем его привели на эту пытку?       Стараясь скрыть волнение, он слишком лёгкой походкой направляется к письменному столу:       — Надеюсь, господин Рагнвиндр не хранит на видном месте свои секреты, иначе я…       Слова застревают в горле, когда поверх прочих бумаг Кэйя замечает конверт с единственной буквой.       «Д.»       — Почему? — шепчет он, и слова вылетают со свистом.       — Мой сокол сегодня навещал город. В этот день я обычно получаю от тебя письмо.       — Нет…       — Знаешь, он редко носит письма в клюве, это не самый удобный способ.       — Нет, пожалуйста.       — Но так получилось, что он принёс. Я удивился, что конверт не запечатан сургучом.       — И ты прочёл.       — На конверте было моё имя. Твоим почерком, Кэйя.       — Святой Барбатос! — Альберих пытается спрятать лицо в ладонях, но горячие щёки обжигают пальцы, а опущенный взгляд мечется по узору ковра.       — Кэйя, послушай, — Дилюк подходит медленно, словно охотник к белокрылой горлице, боясь спугнуть, зная, что один неверный шаг, и птица затрепещет, взлетит и больше никогда не попадётся ему в руки.       Кэйя вздрагивает от осознания — мягкие огненные волосы щекочут его лицо. Дилюк обнимает мягко, и глупое сердце мечется в грудной клетке напуганной рыбкой в аквариуме.       Утонувший в всхлипах голос слышится вновь:       — Кэйя, послушай. Я счастлив, что сокол принёс мне это письмо.       Альбериха бьёт дрожь, он безвольно упирается лбом в чужое плечо. Быть снова так близко к Дилюку, вдыхать его запах, чувствовать, как бьётся его сердце. Всё, что было накоплено годами — страх, отчаяние, боль, сожаления — всё это сейчас прорвалось наружу, словно бурный горный поток наконец-то пробил дамбу. Кэйя не позволял себе плакать с того самого момента, как покинул винокурню «Рассвет». Нет, сначала он рыдал несколько дней, поняв, что Дилюк действительно ушёл странствовать, что он вернётся нескоро, что теперь Кэйя остался совсем один. Он рыдал, проклиная несчастья, выпавшие на долю этой семьи, плакал от жалости к себе, скорбел об ушедшей юности, которую Дилюк зачем-то забрал с собой, небрежно смял и кинул в карман своего пальто.       А потом слёзы высохли. Так Кэйя разучился плакать.       Но сейчас, обуреваемый столькими чувствами, он снова стал тем юношей, которым был до трагедий, постучавшихся в двери их усадьбы. Он обнимал человека, которого любил так сильно, что жизнь без него стала круговоротом бессмысленных и бесцветных дней, где он, капитан кавалерии, напрасно рисковал своей жизнью только чтобы почувствовать хоть что-то яркое, дурманящее, головокружительное.       Он рыдал так самозабвенно, что чуть не пропустил тихое, сказанное второпях, будто силы уже на исходе:       — Я тоже, — и воровато-быстро вдогонку: — я тоже тебя люблю.       Голова закружилась, когда его лицо оказалось зажато в тёплые ладони, когда его губы опалило чужое дыхание, когда Кэйя почувствовал знакомое и забытое чувство. Его любят. Его любит он, человек, перед которым он чувствует такую вину, к которому он чувствует такую бесконечную тревожную нежность. Кэйе больше не нужно прятать ранимое и раненое за насмешливой улыбкой и ироничными фразами, а Дилюку — за презрительно поджатыми губами и напускной безразличностью.       Кэйя чувствует, как мороз, сковавший его сердце, отступает, как можно ненадолго забыть об игре с льдинками, из которых в финале нужно сложить слово «Долг». И пока Дилюк ведёт его к кровати, эти несколько шагов Кэйя думает, что было бы совсем неплохо, если бы Родина пока повременила с приходом. Но она придёт рано или поздно, она точно придёт.       — Кэйя? — Дилюк обеспокоенно смотрит сверху вниз, сидя между ног Альбериха и безуспешно сражаясь со слишком узкими брюками. — Что-то не так?       — Нет, я просто подумал, как было бы грустно если бы мне пришлось скоро уйти.       Дилюк целует поверх повязки. Ему давно известно, что за метка оставлена на правом глазу, и когда-то в ужасе и бреду, ему вдруг почудилось, что он может растопить этот лёд. Удар пришёлся по касательной, оставив шрам, за который Дилюк до сих пор винит себя. Пусть Кэйя и твердит, что давно простил, но он, Дилюк, как может простить себя за такое? Каждый раз эта повязка — как напоминание о главной ошибке Дилюка и о кровном долге, про который узнал не от Кэйи. И каждый раз Дилюк старается отвернуться быстрее, пока чувство вины не сломало ему рёбра.       Альберих выгибается и тянет к нему руки, когда Дилюк проводит по основанию члена, так нежно, как только может, задыхаясь от осознания, что они вдвоём снова в его постели. Кто мог подумать, что Кэйя всё ещё согласен на это. Каждый раз он приходит в таверну в компании Розарии или пьяницы барда, или кого-то ещё, насмехается над её хозяином, а того съедает ревность, горечь, вина, обида. Всё это бурлит, но никогда не выходит наружу. Дилюк начал бы пить, если б мог, чтобы хоть как-то заглушить гулкую боль, которая снова и снова бьёт его в грудь и просится наружу, он…       — Поцелуй меня, — Кэйя шепчет, обнимая, и все сомнения, все эти чувства, разрушающие его год за годом, уходят с касанием губ. В голове только строчки из письма, в которых вся их жизнь: воспоминания о детстве, Мондштадт, любовь и тревожное будущее, где есть принц-регент восставшей страны, а есть владелец винокурни «Рассвет». Что это будет? Справятся ли они? Кэйя стонет в его руках, когда Дилюк входит, скрещивает ноги за спиной. Вроде бы совсем взрослый, но так и остался тем звонким юношей, с которым Дилюк делил постель многие годы назад. Научился прятать себя в вульгарных фразах, распахнутых рубашках и повседневных хлопотах, но так и остался трогательным до умопомрачения, выпрашивающим поцелуи, чувствительным и… ранимым.       — Разве капитану кавалерии пристало распускать нюни дважды за вечер? — Дилюк целует его мокрые щёки, зубами прихватывает ткань повязки.       Кэйя улыбается, разглядывает лицо с веснушками на молочной коже. Дилюк смотрит на него без презрения и, напротив, в его глазах Кэйя видит то ли обманчивый блеск свечей, то ли и правда любовь.       После они неловко целуются, и Дилюк снимает повязку. Кэйя разделяет его волнение, пытаясь уверить, что шрам совсем не болит.       — Каково это, жить с вечным напоминанием о том, кто ты есть? — Дилюк целует закрытые веки.       — Очень страшно. Мне постоянно страшно, знаешь. А теперь мне ещё придётся бояться, что я буду далеко от тебя.       — Я буду с тобой столько, сколько смогу. И ещё немного после.       Дилюк обнимает крепко, и в тепле его рук можно пока забыть и о долге, и о Родине, словно прогулять важное задание, оставшись в царстве из одеял и подушек. Дилюк пахнет домом, и, может, если они будут вместе, то Кэйя останется дома даже на Родине.       И чтобы не сморозить очередную глупость, Кэйя наивно восклицает:       — Наверное, мне пора в свою комнату, Аделина постелила там. Будет неловко, если она…       В ответ на эти слова Дилюк обнимает ещё сильнее.       А Аделине утром совсем не впервой обнаружить сэра Альбериха в чужой кровати.