скрипящие зубы.

      я помню, как мои веки набухали от усталости, стремительно тяжелели и слипались, старались сомкнуться, опрокинувшись в сладострастный сон, но я отказывал себе в этаком удовольствии — война приучает ко всему и отказ даже ото сна кажется чем-то обычным, естественным и правильным. особенно привыкаешь к этому, когда живешь без базовых возможностей неделями, месяцами, годами. сам я на фронте нахожусь чуть более года и считаю, что это достаточно долгое время, чтобы делиться своим опытом, осуждать, и говорить что-либо имею полное право.       суровая, серая зима без капли смеха и улыбки подходила к концу, знаменуя это нескончаемым холодом. несмотря на приближающийся март и оттепель, погода все больше портилась. война казалась бесконечной, бескрайними были поля и степи противника. грохот рушил слух и тишину, подавляя остатки настроения, огонь был готов вырвать глаза. сколько раз я бывал на волоске от смерти и сколько раз выжил — и каждый раз я жалел об этом, каждый раз меня спасали, будто нарочно хотели продлить мои муки и страдания. я никак не мог помочь ни себе, ни другим, отчего меня постоянно ругали за это. мы выдвигались дальше, во владения смутного врага, которого перед нами поставила страна, а зима нас убивала, ставя свой ледяной нож у самого горла. мы шли на верную смерть каждый день, каждый день умирали и после воскресали, потому что друг другу мы стали родными. мы были роднее, чем те, кого мы хотели спасти и кого мы любили всю нашу жизнь. эти жалкие год с лихвой, прожитые в лишениях и вечной борьбе заставили породниться — иное слово не употребишь при упоминании войны.       мне тоже становилось лишь хуже день ото дня. именно тут я познал невероятную тоску по родительскому дому, где можно было ночью тайком пробраться в их комнату, а мама бы тихо, спросонья спросила: «ты, сынок, не спишь? если тяжело, ложись сюда» и я всегда укладывался рядом с ней, стыдясь, но и не в силах отказать. покорно повинуясь, я изливал ей всю свою душу, открывал даже самые старые раны только ради того, чтобы она поняла мою боль и сказала, что я молодец, что мне больше не нужно волноваться. я понимал, что даже мои вернусь после войны и все будут живы, здоровы и в ожидании меня, я больше никогда не вернусь в то состояние, в котором был в детстве. думал, что война изменит ситуацию, изменит меня, заставив вспомнить великую любовь нас обоих, и заставит вновь прижаться к плечу матери, улыбнуться отцу. хотелось ещё раз отведать вкусного пирога мамы, встретить отца из его комнаты, когда он, проснувшись от дневного сна, примется за чтение газеты или книги, заведёт с нами разговор о том или об ином. мне казалось, будто мы позабудем все наши разногласия, ссоры и печали, действительно станем одним единым и неделимым. я надеялся, что они полюбят меня снова как своего самого милого, самого лучшего сына.       не было рядом и моего друга лучшего, человека, что вправду меня смог понять, постичь мои желания, истины, мысли и духовно обнять, помочь не сбиться с верного пути. он вправду наставлял меня всю мою жизнь, пускай в некоторые ее эпизоды находился за тысячи километров от меня или пускай забывал мое имя, испытывал скользкое отвращение по отношению к моей персоне. меня это не волновало, покуда я помнил о нем, но после последних событий, проведённых физически вместе, мне стало так же не хватать его. внутри меня, во внутреннем мне, в тёмной глубине моей души горело желание увидеть его, то, как он беспрерывно сидит, глядя в одну точку и каждым волоском тела прочувствовать кошмар от сих действий, испугаться, пожаловаться госпоже еве. хочется повторить абсолютно все, что у нас с ним было: событие с кромером, конфликт в баре, письмо, картину, птицу, яйцо, госпожу еву… наверное, физическое нетерпение я испытываю впервые.       я так долго его подавлял, что оно едва ли не цельными кусками выходило из моего рта. меня тошнило от тоски, от своих ужасных желаний, которых следовало стыдиться. та половая беспорочность собрала свои вещи и уехала куда-то далеко-далеко, что на горизонте моей жизни даже точкой мелкой не была. все желание было направлено на демиана. — демиан… демиан, господи, демиан…       в голове всплывало то тупое лицо франца кромера, то история с каиновой печатью, то госпожа ева и ее прекрасные губы, которыми она целовала меня. я не мог не вспомнить писториуса, абраксаса. изначально чуждые имена с вызывающими жуткую тревогу временами показались мне роднее и ближе матери… — макс… демиан… — срывалось с моих уст по слогам, невольно щекотало мои нервы и глотку, разливалось тёплом по телу.       моя рука находилась в области паха, что меня дико смущало, но убирать ее оттуда я не собирался. красиво и одновременно уродливо, неприятно морально от того, что я таким занимаюсь и одновременно прекрасно для моего физического тела. горестная, отвратительная обида и сладкое ощущение только совершенной мести обидчику, как франц кромер, тоже сосуществовали во мне. все образовывало либо хаос, какофонию, внутреннюю войну, либо полный порядок, спокойствие, тишину. я не мог определиться с чувствами вновь.       наличествовала и пустота обречённости — я умру и это случится скоро. я умру быстрее, чем вспомню и решу, какой же день вместе с максом демианом был наилучшим в моей жизни. и мне все ещё мечталось умереть от его рук, я все ещё этого крепко желал, но то, скорее, имело более чувственности, нежели раньше. если я хотел, чтобы он покончил раз и навсегда с моей жизнью, то теперь хотелось, чтобы он играл с ней, мучил, как мучает безумный псих маленькую беззащитную кошку, изнасиловал…       я не знал иного выхода своим омерзительным чувствам.

***

— эй, эмиль синклер! товарищ синклер, чего ж вы не встаёте?       я слышал их голоса вдали. некоторые из них ощущались незнакомыми, такими, словно я их ни разу не слышал, а в других слышал госпожу еву, демиана, отца, мать, кромера, писториуса, кнауэра. все мне мерещились, мерещился любой, с кем я хоть раз в жизни пересекался. — синклер! — кричали они.       снаряды громыхали очень близко, оглушали выстрелы, я чувствовал падения пуль на землю. она еле ощутимо вибрировала, отдавая в висках болью. слышался так же и топот нескольких людей, также приближавшихся ко мне. вот черт! меня вновь спасут!       мне правда этого хотелось избежать. единственная вещь, к которой я ощущал сильную неприязнь и единственное желание, к которой я ощущал тягу. «хотелось, хотелось» — било подобно церковной колокольне в голове; в топоте интуитивно мерцало «каждое, каждое»; «ощущал, ощущал» шло следом, а «сильное, сильное» пульсировало в районе запястья. я умру и это случится скоро…       лёжа в топкой грязи, среди остроугольных камней и неком сером подобии снега, я перестал замечать шум. наступила мертвенно бледная тишина, не сопровождавшаяся абсолютно ничем, кроме видения жизни. события из прошлого, обмазанные чем-то блестящим, создавали впечатление гладкости, тепла, уюта и отсутствия страха. они сверкали у меня в памяти, их заглавные кадры оказывались точь в точь напечатанными на яйце. мне виделось, как я сижу в баре, давя ногами осколки от бутылки, и разбиваю скорлупу яиц, отдираю ее, а после заглатываю скользкий съедобный объект. позже мой рот открывает исполинская птица, ломая мое лицо когтями и крыльями, вырывается из моего рта, описывает круг и садится мне на плечо. у соседнего столика, чуть дальше меня, сидит макс демиан и то и дело хохочет, злится, бесится, плачет, сгорает от сексуального желания. хочет всего на свете. я вижу, как падаю со стула, как в мои руки вонзается темно-зелёное битое стекло и я ползу к нему. обвивая окровавленными руками его ноги, говорю: «макс, прошу, умоляю, макс демиан, если это действительно ты! прошу, покончи со мной!» и как он, с характерным ему во «сне» невозмутимым видом, берет нож и вонзает мне его в спину…       руки онемели как раз, поясничная боль усиливалось, ноги отнялись. как бы я не хотел, я не смог найти в себе сил подняться и уползти в другое место, место чуть далее, чтобы меня не нашли другие солдаты и не внесли в госпиталь. грудь холодела от замерзающей крови, все происходило за считанные секунды… демиан, друг мой, жив ли ты? поможешь ли ты мне, если я окажусь в нищете или сознаюсь тебе в совершенном преступлении? примешь ли ты меня таким же, как и прежде или заставишь поменяться ради нашего общего блага? я не чувствовал никакой связи с ним уже сразу после того, как его не стало. я долго анализировал, впадал в рефлексию и думал о причинах этого и в конце конечных концов, пришел к выводу, что макс уже мёртв и довольно давно. видимо, что с его физической смертью наступила и моральная. демиан, где же ты? я уверен, что где бы ты не находился, ты уже мёртв. демиан был всегда красив. я боялся в этом себе признаться. перед моей смертью его глаза горели все более необыкновенным светом, что их хотелось вырвать и больше никогда не забывать.       о, кажется, я вижу его! при чем отчетливо и ярко! он не обременён никакими проблемами. облаченный в белоснежную рубашку, напоминавшую бескрайнее заснеженное поле, он был ещё красивее, чем в реальности. я чувствую, что бегу к нему и он, раскинув руки свои, принимает меня в объятья. — демиан… макс демиан… — насколько можно тихо шептал я ему в шею, затем утыкаясь в плечи и утопая в его одеждах. — да, малыш синклер, — с прежней простотой и чистотой произнёс он, — это я. можешь не беспокоиться, теперь я больше никуда не уйду. мы будем навечно вместе. — что? — в растерянности случайно переспросил я, хотя и все понял, знал, что он не солжет мне, — правда? — да, — ответил он.       между нами возникла пауза. я верил каждому его слову и весь окровавленный, в чёрном плаще и грязных ботинках был готов идти за этим босоногим парнем в белых одеждах. я был готов бежать, догонять его, лишь бы он меня больше никогда не покинул.       на секунду это мне показалось пошлым. на секунду я замер, а мои глаза округлились. — скажи, демиан, я умираю? — внезапно для самого себя я встрепенулся и задал таковой вопрос. — и да и нет, — таинственно в ответ сказал макс и я ему поверил вновь. я остался довольным этими словами, довольствовался малым, чтобы чуть позже достичь большего. я был рад.       моя грудь холодела от крови, от застрявших в ней пуль. ноги моих истинных врагов, наступавших на землю с силой и с быстротой стали на миг слышны.       его глаза горели таинственным свечением. мне не хотелось его позабыть навеки, отчего пошёл к нему. надеюсь, что где бы он ни был, он меня примет… надеюсь, что он полюбит меня сильнее, чем когда-либо… — синклер! — все ещё слышалось вдали, пока на моем изнеможенном лице медленно рисовалась блаженная улыбка, а зубы безбожно скрипели от холода.       мои веки набухали от усталости, стремительно тяжелели и слипались, постарались шустрее врагов сомкнуться, опрокинув меня, лежащего невесть где, в сладострастный сон…