Сад моей слабости

Крышка старого, местами треснутого и сомнительно чистого унитаза звучно ударилась об бачок. Желудок сжался, поджимаясь к ребрам, и Трэвис издал неприятный звук, такой, как издают подростки на утро после длительного возлияния дешевым спиртным. Пахло мочой и ядреным моющим средством. Трэвис засунул пальцы в рот, склонившись в болезненных судорогах, но тщетно. Его не тошнило. Он раздраженно откинулся на спину, к стене туалета одной из немногих кафешек своего города, и вытер покрывшийся испариной высокий лоб. «Отравился?...» В раковине его квартиры стояла пыльная сухая тарелка, в которую он как-то насыпал горсть снеков. Он перестал готовить себе сам, предпочитая питаться готовой едой из круглосуточных минимаркетов или забегаловок. Да, так он тратил больше денег. Но теперь ему было все равно. Все члены его семьи были мертвы, точнее, убиты, пали от цепких рук вчерашней школьницы, и ему было не для кого откладывать на подарки к Рождеству. Трэвис начал пить на постоянной основе. Каждый день он заканчивал тремя бутылками пива, иногда шлифовал чем-нибудь покрепче, не иногда, часто. Он начал курить, но долго не продержался – не выносил запах. Последние пару дней ему было…нехорошо. Как после затяжной болезни, грудную клетку терзало изнутри, где-то промеж солнечного сплетения. Ему казалось, что его тошнит, ему хотелось что-то выхаркать из непросыхающего и измученного жизнью тела, но у него не получалось, и каждый такой позыв заканчивался разочарованным ничем. «Отравился.» Уже дома (в квартире. Трэвис не стал срывать с дома Хэккетов желтую ленту. Он не хотел туда возвращаться) он, сдернув с бутылки красную крышку, отлетевшую в неизвестном направлении, включил телик, вытянув ноги на журнальный стол, и, уперевшись в экран невидящим взглядом, тяжело сделал первый глоток, сжав губы и злобно сглотнув. Он всё думал об одном, об одной, точнее, о той, из-за которой начал спиваться, из-за которой потащил сигарету в рот, пытаясь выбить из головы её образ. Он представлял, как возвращается назад, и вместо шприца втыкает в белую шею нож, прокручивая его. О нет, он бы схватил её за идиотский хвостик еще в лесу, и разбил бы её лицо об капот машины, и бил бы, пока оно не стало напоминать то, что осталось от дорогого сердцу лица мамочки. Он бы разлил канистру бензина, вытряхнул из неё последние капли, и как только их машина въехала на эту скользкую дорожку, швырнул бы туда спичку, жадно наблюдая за тем, как двое подростков поджариваются в ней, как кебаб. Да, это было жалко. Да, это всё, что ему осталось. И каждый день, в промежутке между скидыванием ботинок и открывашкой, он знал, что проведет свой вечер погружаясь в окровавленный бассейн событий, которых он никогда не сможет изменить. Это мучило его. Это держало его на плаву. И самое смешное, что он действительно был готов поверить ей. С момента, как она стала смотреть на него иначе из-под толстых прутьев, и он видел в этих огромных глазах что-то похожее на понимание. Или хотел видеть. Она даже слушала его, когда он приоткрыл неприлично ржавую дверь своей души в ту ночь, даже что-то отвечала ему, её губы тряслись, когда она тыкала в него его пистолетом, и она извинилась перед ним, оставляя его за теми же толстыми прутьями. Трэвис не верил. Он не поверил, что она убила Кейли, не верил тому, что она выстрелила в его маму. Но это было правдой. И он, сорвав крышку с новой мутной бутылки, вновь увидел перед собой её лицо, обрамленное светлыми волосами, и вновь попытался понять – в какой из черт пряталась убийца? Где он ошибся? Он, не вздохнув, а выдохнув, как кипящий чайник, откинул голову на грязную прохудившуюся подушку. Подумал, что надо купить новую, а впрочем, он купит себе новый диван. Трэвис смотрел в потолок, и слышал тихое «Прости», и вновь смотрел, как она уходит, бросая его наедине с собой, ознаменовывая этим уходом начало ночи, которую он так и не смог пережить, хоть и остался жив. Стало душно. Он закашлялся. Глубоко, приставив кулак ко рту, начал стучать себя по груди и поочередно вытягивать руки в воздух, пытаясь освободить грудную клетку. Не получалось. Он округлил глаза, даже немного испугавшись и в ту же секунду приняв свою возможную смерть, но кашель резко оборвался, назревая в груди новым жжением. Он отдышался, прикрыв веки и приложив вспотевшую ладонь к груди, и приложился к бутылке. Он отнял её от губ, шумно сглотнув, и увидел на краю стеклянного горлышка маленький влажный листочек, размером с ноготь, и, долго не раздумывая, решил, что он принадлежал тортилье, которую он, едва прожевав, закинул в себя утром. Ночью он кашлял, стягивая с себя тонкое одеяло, и наутро, в заботливо приготовленном для себя тазике, он увидел местами разорванные светло-зеленые трубочки вперемешку с крупицами, напоминающими желток. Это были ростки. Трэвис не особо интересовался составом современного фастфуда, и, стянув с себя насквозь сырую футболку, он отправился в душ. Влажные руки подрагивали, держа баранку от руля, и Трэвис, кинув воспаленный взгляд в зеркало, увидел каплю пота, пересекшую его лоб. - Блять, - выдохнул он, концентрируясь на дороге. Может, он все-таки отравился? Пузатый монитор компа высветил окошко уведомления – новые детали по делу, которое лепили над той летней ночью. Он открыл письмо и увидел её. Фото в профиль, фото в анфас, лицо и слегка вьющиеся волосы покрыты кровью, чужое голубое платье. Трэвис, вдохнув ртом, захрипел. Закашлял так, что горло стало саднить и в уголках глаз проступили слёзы. Он не успел закрыть рот ладонью, и на клавиатуру вылетел маленький, упругий, бежевый лепесток, скручивающийся к низу. Трэвис затрясся. Он решил, что ему показалось. Он убедил себя в этом. В том, что он задел какую-то клумбу по пути в участок, в том, что лепесток уже там был, в том, что ему вообще это приснилось. Это было ненормально, неправильно. Трэвис панически боялся вести себя неправильно, и пусть сейчас некому было на него наорать, привычка, взращенная на протяжении пятидесяти шести лет, оставалась привычкой. И кашель не проходил. Через несколько дней он напал на него во время вызова, и Трэвис, избегая чужих встревоженных взглядов, выбежал за территорию магазина, чуть не влепившись в старые прозрачные двери. Он согнулся в невероятно болезненной судороге, и, сжав кулаки, попытался сделать вдох. Казалось, тело собирается избавиться от всех внутренностей прямо сейчас, непременно на этой парковке, непременно через рот. Громкий вдох, выдох, першение, больше походившее на зуд, и кашель, надрывный, нескончаемый кашель. Трэвис закрыл глаза, пытаясь сконцентрироваться хоть на чем-то, зажмурился, и тяжело выхаркал на асфальт скользкий окровавленный цветок. Он, с испугом оглянувшись, тут же поднял его, торопливо засовывая в карман и игнорируя внезапную слабость в ногах. Горло жгло, вместе с ним и пищевод, шея едва заметно отекла – Трэвис нашел на своем доисторическом компе название этих цветов. Каллы. Они были ядовитыми. Может, на хренового качества еде были какие-то семена? Но цветы не растут в желудке, сказки про арбузные косточки остались сказками, а Трэвис по утрам, вслед за пеной из зубной пасты, продолжал выплевывать рваные бежевые каллы, которые даже пахли, как цветы, а не содержимое желудка. Он приноровился. Его всю жизнь было тяжело затащить ко врачу, а сейчас, помимо того, что за свою «болезнь» он испытывал чувство, близкое к стыду, ему попросту не хотелось спасать свою жизнь. Он думал, что если он будет игнорировать цветы, они просто исчезнут, обидевшись на отсутствия внимания. Ему даже было любопытно - а что будет дальше? Впрочем, за это любопытство он платил жгучей болью, которая доводила его до слез, и градусник выдавал давно знакомые тридцать шесть и пять, хотя любая одежда и простыни, прикасаясь к коже Трэвиса, стремительно становились мокрыми. Как-то на вызове его ранили. Подружка какого-то торчка пырнула его. Хотела под ребро, но лишь разрезала кожу. Она была чем-то похожа на Лору, но Трэвис убедил себя, что он принял желаемое за действительное. Затуманенные наркотиками два больших голубых глаза смотрели на торчка так же нежно, как Лора на своего щенка Макса, и когда Трэвис, погруженный в эти мысли, обрабатывал свою рану и коснулся не липкой от крови кожи, а лепестка, бинты выпали из его дрогнувших рук. Это было правдой. Он уцепился за упругий тонкий край, и рыча от боли, вытащил окровавленный бежевый цветок наружу, и вместо ужаса, ощутил безумную тоску. Он стал плохо выглядеть. В смысле, реально плохо. Если до этого на его лице читался шестилетний недосып и возраст, то сейчас он стал напоминать укушенного – вечно бледный, с растрескавшимися губами, красными слезящимися глазами и блестящий от мелких бусин пота. Он взял отпуск и напился вдребезги. И, обнимая унитаз, блевал цветками и выл от боли. И от чего-то еще. На его ребре выросла новая калла. Объемно распустившись сквозь кожу, она источала тонкий запах ванили, и когда Трэвис взялся пальцами за бежевый край, он взвыл, оставив цветок там, где он был. Трэвис решил, что он сошёл с ума. Так был проще. Он даже пытался загуглить происходящее с ним, но дребезжащий монитор выдал ему в ответ кучу ссылок с иероглифами. Он не спал. Он проваливался в сон на два-три часа, горел, несмотря на распахнутые окна и упорно работающий вентилятор, и дышал, как больной. Он был больным. На его голову надели железное ведро и стали бить по нему черпаком, и Трэвис застонал, поднимаясь на локтях – экран телефона светился, заявляя о входящем. - Да…? - Трэвис, это ты? С глаз словно спала пелена. Он промолчал, осторожно вдыхая воздух. - Я знаю, что это ты. Просто спросила, чтобы…Эм… Она разрыдалась в трубку. Трэвис слушал её плач, и не чувствовал ни радости от её слез, ни злорадства. Он чувствовал облегчение. Физическое. Она бормотала ему в трубку какие-то слова извинения, и еще месяц назад он бы много отдал, чтобы просмаковать каждую истерическую нотку в её голосе, но сейчас… - Лора…Не останавливайся. Она восприняла это по-своему, как своеобразное приглашение Трэвиса выговориться. Сам Трэвис, положив телефон на соседнюю вечно пустующую подушку и, включив громкую связь, рухнул рядом. Он осторожно провел по грудной клетке кончиками пальцев вниз и вверх, и, с наслаждением вдыхая ночной воздух, крепко уснул под нервозные оправдания, чередующиеся с извинениями и слезами. Он проснулся в прекрасном настроении. Рука поползла к ребрам. Бутон каллы был свернут и не приносил боли, словно его там и нет. Он вспомнил ночной звонок, взял телефон в руки, и теперь там высвечивалось смс: 03:18 «Ты такой придурок. Ты знаешь, чего мне стоило позвонить тебе и сказать всё это? Я понимаю, что ты вечно засовываешь язык себе в задницу, но ты мог бы хотя бы сказать мне «спасибо», ну или окей» 03:33 «Ладно. Ты не должен был ничего отвечать. Я больше никогда тебе не позвоню. Спасибо за лето» Нет. Нет, нет, нет. Он испугался. Его напугали эти слова. «Никогда». Страх цветами распустился под его ребрами. Буквально. Он продолжал думать о ней всё это время. О явных уголках её улыбки, о звуке голоса, о неизящных речевых оборотах. Он мечтал стереть всё это. Молил, чтобы она никогда не появлялась в его жизни. Каждый вечер. Но еще задолго до того полнолуния. Это было неправильно. Он не должен был заглядываться на неё у капота машины, ловя в ответ её неприязненный взгляд. Не должен был коситься на открывшийся на груди вырез, когда тащил её, вырубленную, за узкие плечи наверх по лестнице. Не должен был, выдавая ей выстиранную одежду, возвращаться в кабинет быстрее обычного, надеясь увидеть что-нибудь через экран монитора. И, Господи, не должен был подсматривать за ней в душе. Трэвис так глубоко вбил себе эти «не должен», что чувство, которое он так и прозвал, просто чувством, действительно отступило – так была сильна его вера в неправильности происходящего. А после, большой напуганный глаз, второй под несвежей повязкой, дуло пистолета, направленное на него, злые дрожащие просьбы, обман, убийства…После которых он так и не смог возненавидеть её. И он мстил ей. Каждый вечер в своей голове, он мстил ей за маму, за папу, за Кейли, за Калеба, за Криса, за Бобби, но больше мстил за себя, и за чувство, оставшееся невзаимным. Он набрал номер телефона, с которого она позвонила ему ночью, и стиснул зубы от боли. Легкие свело, в них будто вонзили иглы, и он, коротко дыша ртом, медленно лег обратно на кровать, прикрыв темные веки. Короткие гудки. Заблокировала.   Трэвис начал складывать свои каллы. Когда половина дряхлого подоконника была заполнена, между его пальцев, на руке, которую пыталась отгрызть Лора, у левого виска и под грудью, распространившись из-под ребра, минуя воспалившуюся кожу, выглядывали склизкие бежево-кровавые цветы, и Трэвис источал железно-нежный запах. Каллы, оторванные от его тела, быстро увядали, и он слабыми, трясущимися руками с любовью гладил еще мягкие бежевые бутоны. Они были так на неё похожи. Они бы ей очень понравились. Трэвис задохнулся спустя неделю, и, так как никто его не искал, дверь в квартиру выломали лишь тогда, когда служащие соседних отделений не дождались от него ответа. Они не нашли следов взлома, не выявили самоубийства. Лишь стог окровавленных каллов, закрывших окно наполовину, и белый, обнимающий себя мужской скелет, пронзенный этими цветами насквозь.