Несостоявшаяся свадьба

«When I was a boy my mother often said to me: …» Бодрая музыка заполняла пустой и просторный зал, который был невероятно красив до того, как его стены разукрасила черная кровь, сырость, навязчивое чувство отчаяния и животного страха. Первый тенор Джонни Билинг задорно запевал о том, как бы ему хотелось найти себе девушку, да ещё и такую, которая любила бы только его и таким, какой он есть. Как жаль, что в той ситуации, в которой находился я, это желание сулило только смерть. Самую страшную и мучительную. Слова этой песни въелись в мою больную память. Она надоедала. Надоедала до такой степени, что приходилось затыкать уши пальцами. Бесила, а связывалась она с самыми отвратительными воспоминаниями, которые точно черви копошились в моих мозгах. Отвратительный симбиоз до такой степени, что мне хотелось блевать от подступившего к горлу чувства тревоги. Ладони неистово чесались, чтобы переключить этот треклятый мотив или вовсе швырнуть старое радио в разбитое окно, заткнуть Джонни, оставаясь в привычном для этого места безмолвии. Тишина уже не казалась такой страшной, как раньше. А это место я уже давно перестал сравнивать с одним из кругов Ада, как будто я их и вовсе уже все прошёл. Хотя нет, я застрял на одном из них, видимо, расплачиваясь за все свои грехи. Но я привык, наверное? А может у меня и вовсе съехала крыша, раз то, что творилось здесь, перестало меня беспокоить, стало нормальным, обыденным. Мысли о суициде все ещё иногда посещали меня. Я заглядывался на осколки, разбросанные по полу, тугие веревки и обесточенные провода, которые свисали с потолков и стен. Мне приглядывалась и высота на которой находился профессиональный блок. Мысль о вечном покое меня не страшила, даже наоборот, казалась привлекательной. Я много раз представлял, как накидываю себе на шею тугую петлю и задыхаюсь, как острый осколок разрезает тонкую кожу на моём запястье, а кровь теплой струей стекает куда-то вниз. Ещё я думал о том, как от силы удара и падения мои кости ломаются вдребезги. Представлял в самых ярких и отвратительных красках, так отчётливо и точно, до самих деталей, что аж самому становилось страшно. Всяко лучше, чем находится тут. Но… Кто его знает? За завесу смерти я ещё не ступал, но не один раз был на волоске, одной ногой тут, а другой там. Я хватался за свою жалкую жизнь мертвой хваткой каждый раз. Бежал, спотыкался и давился слезами, лишь бы найти выход, судорожно сжимал пальцы, пытаясь удержаться и не кануть туда. В небытие. И все ради того, чтобы сейчас я раздумывал о том, а как же лучше уйти? Надежда умирает последней, так ведь? Видимо моя сдохла ещё в тот момент, когда Блэр разбил мой ноутбук и когда письмо моему кумиру, Апшеру, было отправлено. Тогда, когда я оказался прикованный в камере с психами, когда в проект двигателя морфогенетического кондиционирования включили и меня. Добровольный участник, ага, как же… Как бы я не хотел выбраться, следуя законам жанра, всегда было одно «но». Каждый мой кривой шаг, вздох, любое мое движение контролировал ОН, человек из подвала. Так его обозвали местные, свои же боятся его сильнее огня, не подходят и на пушечный выстрел, заперли тут, в профессиональном блоке, а я как идиот полез прямо ему в лапы! Надо же было слышать истерический смех и издевки тех пациентов, когда они поняли какую же я глупость сделал. Сколько я натерпелся побоев, «красноречивых» видов и слов в свою сторону, проклятий, а ещё этого отвратительного: «А я думал, что ты другая!» Да черт бы его побрал! Мне пришлось, пришлось смириться и сдаться ему! Он быстрее и сильнее, больше и выше меня в несколько раз. Кажется я даже слышал, как «человека снизу» назвали по фамилии. Глускин, верно? Имени я, к сожалению или к счастью, не знал, а может после очередного тяжелого удара головой эта информация и вовсе выветрилась из моих воспоминаний. Спрашивать я не рисковал, разозлит ведь. Легче руки на себя наложить, чем быть убитым ИМ. И снова. Снова я задумался над этим. Вся моя жизнь состоит из боли и страданий, боли и снова страданий, а ещё унижений. Я неистово жаждал, чтобы кто-то жадно откусил от того же отравленного яблока, что и я. Чтобы он подавился, задыхался и страдал так же, как и я все это время. Но страшна псина, которую взрастили среди волков. Я все ещё никчемен, все ещё трус. Но моя ярость и обида доходят до предела. Все те унижения, что я терпел, работая инженером в «Меркофф» закаляли меня в какой-то степени, могу сказать спасибо своему чудесному начальнику. Дураки из «Меркофф» думали, что умнее, правда ведь? Но я хитрее, свирепее. Я терпел, стелился перед Блэром точно подстилка, и снова терпел, молча ненавидя, проклиная, желая смерти. А мой начальник только и положением пользовался, грозился наведаться к моей любимой жёнушке, даже в деталях описывал то, что он сделает с ней и моими детьми в случае моего непослушания. Блэр — эгоист, отвратительный человек и садист. Казалось, что за свою работу он продаст даже родную мать. Он гордился своим положением, своим статусом. «Вице-президент корпорации Меркофф, глава отдела по защите» звучит неплохо, так ведь? Но самое худшее начинается в тот момент, когда ТАКАЯ власть попадает в руки идиоту, который всегда о ней грезил. Но я могу сказать ему спасибо, сам же взрастил то, что так не хотело просыпаться внутри меня. Я терпел всю свою блядскую жизнь… Невыносимо больно и страшно. Терплю и сейчас, держа в руках одежду, которую мне любезно вручил… Мой названый жених. Возможно где-то в этой проклятой дыре есть пачка документов, которые бы объяснили то, что случилось с ним до морфогенетического кондиционирования, но я не нашёл их, облазил каждый закоулок точно крыса, желая узнать его лучше, найти подход и использовать в своих целях. Ну и пусть. Знаю только то, что именно его засунули в капсулу, именно он слезно умолял меня о помощи в тот день, когда я попал сюда. Помнит ведь, злопамятная скотина, напоминает и насмехается, понимая в какой ситуации я сейчас нахожусь. Сегодня все закончится. Для кого-то из нас точно. И вновь Американ Квартет заело на припеве, позже песня начала играть с самого начала, шипя и кряхтя через сломанный динамик. «Get married son and see how happy you will be.» Глускину эта песня нравилась. Он наверняка заслушал её до дыр, знал на память, напевал себе под нос либо же горланил на все помещение, а акустика в этом месте была невероятной. Малейший шорох раздавался эхом, а хлопок дверью гремел на весь зал, скрип противно тянулся, точно чей-то мерзкий смех. Остаться незамеченным и тихим в этом месте невозможно. Да и у самого Глускина чутье словно зверское, он вытащит меня из любой дыры, каждого темного угла. Он учует и тогда мне, как и обещали, сломают ноги, чтобы я и не вздумал убегать. Даже сейчас он постукивает стопой по старому полу в такт мелодии, немного неумело, но даже это выводило меня из себя, я кое-как пытался воздержаться от того, что бы не заорать во всю глотку с просьбой заткнуться. Казалось, что в его лице теплилась какая-то надежда, а может даже вера. Только вот она быстро заменялась злостью, жестоким и холодным взглядом. Безумным. Его эмоции сменялись в считанные секунды. До омерзения игривый взор превращался в пустой, глядящий прямо через меня, а после кривое подобие улыбки украшало его лицо. Он всегда что-то говорил. Что-то до жути пугающее. Он всегда спрашивал как мне эта песня, нравится ли? Ну, а я всегда натягивал фальшивую и нервную улыбку, отвечал, что мне по нраву, что никогда раньше ничего подобного я не слышал. Я уже догадывался, что могло бы случиться со мной если бы мой ответ был отрицательным. Хотя судя по тому, какой ужас я уже оставил позади, меня сложно чем-то добить. Я медленно надевал это старое сшитое собственноручно Глускиным платье. Как бы это не было абсурдно, но свадебное платье. Оно было сшито из каких-то простыней, занавесок, аккуратные стежки и швы расходились по всей длине шлейфа. Кажется, что шили его с любовью и трепетом, терпеливо и заботливо. Некогда белая ткань обрела более серый и грязный оттенок, где-то расцветали тёмные пятна — кровь. А где-то оно и вовсе растянулось, видимо я не первый, кто примерял его. Несмотря на это село оно как влитое, просто идеально, будто шили его специально для меня. Ах, Господи, что за бред. Я все ещё не хотел верить в то, что это происходит со мной, да и почему именно со мной? Вырвавшись из одного Ада я тотчас попал в другой. Место злости заняло сильнейшее отчаяние. Холод и сырость ударили по оголенным рукам и спине, заставляя вскинуть плечами, стряхивая неприятные мурашки со своего позвоночника, но от этого меня ознобило только сильнее. " Да во что я, черт возьми, ввязался…» Я уже давно начал ругать и проклинать себя за то, что пошёл работать в «Меркофф», написал мейл Апшеру, за то, что не смог закрыть свой поганый рот. Я перестал надеяться на то, что выберусь отсюда, а особенно живым. ЭТО место не отпустит, оно заткнет тебя, закроет рот своими когтистыми, кровавыми руками, оно будет душить до последнего хрипа и вздоха, лишь бы его секреты и ужасы остались здесь, в гнилых стенах. По холодным сухим щекам неожиданно покатились соленые слёзы, оставляя мокрые следы после себя. Взгляд пустой, практически стеклянный, не выражал никаких эмоций совершенно. Слезинки скатывались до подбородка, после стремительно падали на ткань платья, исчезая в ней, превращаясь в еще одно незаметное пятнышко. Так и не застегнув одежду я сторожко сел на какую-то койку, которую притащили сюда из соседней палаты. Ноги меня совершенно не держали, колени предательски затряслись. Матрас прогнулся подо мной, а сама мебель противно заскрипела. Внимание Глускина было привлечено. Я каждой клеткой своего тела чувствовал этот нетерпеливый и свирепый взгляд на себе, он рассматривал и изучал меня будто бы добычу, которую с таким трудом и удовольствием поймали. Я ощущал то, как тщательно он смотрит на меня. Может он и вовсе представлял, что мог бы сотворить со мной. Мне даже мерзко подумать… На секунду я представил то, как до безумия неуместная игривая улыбка искажается в злобном оскале, когда я делаю что-то слишком долго. Когда я не слушаю его, или отвечаю не так, как ему бы хотелось… Зато когда я был покладистым, он смягчался, но нависшее безумие давило с силой бульдозера. Ткань платья начала медленно сползать с грудной клетки, согнувшись в спине я закрыл лицо дрожащими руками, закусил нижнюю губу чуть ли не до крови, пытаясь остановить столь навязчивые слёзы и тремор, который разливался по всему телу. Всхлип, а затем тяжелый вздох заставили жениха подойти ко мне. Тяжелая ладонь опустилась на мое плечо, пальцы до боли сжались, ему мое поведение не понравилось. — Я надеюсь, что ты плачешь от счастья, милая, сегодня такой чудесный день, — голос звучал сердито, низкий бас заставил меня вздрогнуть, быстро утереть слезы и встать будто по команде «равняйся». Корсет платья сполз ещё ниже, а я кинулся подбирать его, чтобы в суматохе застегнуть. Злить мужчину не хотелось. Я почувствовал, как он схватил шнурки на корсете, подтянул меня к себе и затянул шнуровку. Грубо и небрежно он намотал ленту на свою ладонь, стянув еще сильнее. Почему-то мне показалось, что воздуха стало не хватать. Непонятно из-за того это, что жених находился ко мне ТАК близко, что я буквально задыхался от навалившего напряжения, или из-за дурацкого корсета. Когда он закончил, то стукнул меня по спине, чтобы я не сутулился, пришлось выпрямить спину. Он наклонился ближе к уху, одна его рука снова до боли сжала мое плечо, казалось, что если он надавит сильнее, то сломает его. — Даже не вздумай испортить все своими выходками, а иначе закончишь так же, как и они, — Глускин указал пальцем на широкое грязное окно из которого виднелся спортзал. Увиденное шокировало, как я не замечал этого раньше? На потолке висело множество трупов мужчин и… девушек? Но откуда? В Маунт-Мэссиве их быть не должно от слова совсем. Мне не хотелось верить, что эти женские тела — мужчины в прошлом. Ужас накатил с новой силой, что-то внутри меня оборвалось. Я… Я тоже буду висеть там? На несколько секунд жених замешкался, но из-под ремня брюк он достал старую заточку, выставил её передо мной будто напоказ. Ещё несколько секунд и острый кончик уперся где-то под моим ребром. Он не собирался убивать меня, хотел напугать. Что-то на уровне солнечного сплетения болезненно сжалось. — Ты ведь хорошая девочка, верно? Ты не такая как все те шлюхи. Они сопротивлялись, они… — застыл, уставился горящими настоящим безумием глазами куда-то вдаль. Когда-то мое любопытство сведет меня в могилу, я попытался повернутся своим лицом к его, но смог только краем глаза уловить всю картину. — Они пытались бросить меня, за что и поплатились, неблагодарные суки! — он безумно заулыбался, опуская голубые глаза на мое ошарашенное лицо, поднял лезвие заточки от живота к моему горлу, — поэтому будь умницей и не вздумай что-нибудь учудить, — мужчина буквально прошипел эту фразу, злобно и точно с какой-то дикой обидой. Мое дыхание сперло, тошнота вместе с ужасным страхом подступила комом, не давая вдохнуть. Его рука дернулась будто специально, он убрал оружие, отпустил шнурки и я шатнулся вперед. Ноги меня держать не хотели. Я закрыл глаза и шумно выдохнул, покрываясь неприятным ознобом, кое-как сдерживался, чтобы не проблеваться прямо тут и прямо сейчас.