Солнце, радость и прочие мерзости

— Я все хотел спросить. Не осталось ли у тебя там, в Подземье, дел, о которых ты будешь жалеть? Ури опустил бумажный кораблик на воду и мягко подтолкнул его сзади, посылая в короткое плавание от одного бортика фонтана до другого. — Дохренища, — Кенни лениво бултыхнул опущенной в воду рукой. Маленький кораблик запрыгал по волнам с удвоенной силой, пробираясь к нему через шторм. — Это что, проверка? Как я твое смиренное учение освоил? — Не совсем. Я имел в виду что-то… Особенное, — Ури опустил локти на мраморный бортик и подул вслед кораблю, подталкивая его к цели. — Что-то, что придется вспоминать перед смертью. О чем будешь жалеть даже в самый счастливый день. Понимаешь? — А? Да не то чтобы… Сука, Ури! И нужно было портить момент?! — Кенни злобно хлопнул раскрытой ладонью по воде, и град брызг обрушился на кораблик. Не выдержав бомбардировки, тот пошел ко дну, сморщился и потемнел. — Ну да, есть. Че мне, сорваться и бежать это дело заканчивать? — Да, — Ури вздохнул и выловил промокший кораблик. — Вообще-то, это был приказ о твоем отпускном. Уже с печатью и подписью. Теперь придется делать заново… *** Кенни отправился в Нижний Город. Его встретили трущобы, вонь, гниль, шваль, смрад, мрак, притоны, крысы, побирушки и беспризорники. Не то чтобы Кенни всего этого не любил. Не то чтобы все это было Кенни чуждо. Вовсе нет. Но все-таки после благоухающего медовыми цветами имения Райссов, чистенько выметенных улочек за Стеной Сина и дорогих проституток, у которых даже между ног пахло фиалками и розовой водой, Нижний Город ошеломлял. Хотя бы восхитительным амбре из помоев, протухших продуктов и потных тел. Звонко щелкая каблуками по осыпающимся ступеням, Кенни нырнул в сеть узеньких улочек, где над каждым вторым крыльцом висел алый бумажный фонарик. Сейчас, в условный день, огня в них не горело и очарование красного квартала сошло на нет: в канавах копошились тощие лохматые крысы (большую часть помоев у них отнимали беспризорники), на бельевых веревках полоскались драные тряпки и дешевые платьица, по булыжнику мостовой растекались зловонные лужи с содержимым ночных горшков. И никаких маняще-влекущих расфуфыренных девочек, подпирающих голыми лопатками обветшалые стены. Кенни, подтянув штаны, перешагнул зеленоватую лужу посреди разбитой улицы и забарабанил в дверь одного из домов. Никакого красного фонаря, зато свежепокрашенная вывеска: «Гостиничный дом мадам Бово». Знал он, какие номера сдаются в этом, мать его, гостиничном доме. Сонный привратник отворил дверь, только когда Кенни начал долбасить по ней с такой силой, что полетели щепки. Этот привратник, жирный, блестящий, поперек себя шире, поднял глаза, оглядел высокую жилистую фигуру Кенни и, икнув, предпочел подвинуться. — Девки спят все, — буркнул он в удаляющуюся спину. — Рановато ты, начальник. — Ради меня проснутся, — ухмыльнулся Кенни. Он миновал вполне приличный коридорчик, который можно было даже счесть за всамделишный гостиничный. Но уже в вестибюле его встретили запах дешевых духов, полураздетая девка с вывалившейся из платья сиськой и хозяин конторы за стойкой. Было у него, как и у всех сутенеров-котов, что-то особое в лице и взгляде, маслянистое, как пленка на воде, и Кенни всегда узнавал это с полувзгляда. Узнавал и не любил. Крепко. В нормальном борделе за главную должна быть необъятная баба со сладким голосом и маленькими руками. Мадам с поэтичной фамилией, хотя бы как на гостиничной вывеске. — Кушель здесь? — грохнул он локтями по стойке. — Кушель?.. — услужливо выгнул бровь кот, при этом недобро поглядывая через плечо Кенни на привратника. С насквозь фальшивой щепетильностью он извлек из-под стола толстый журнал, напялил на нос пенсне и, послюнявив квадратный палец, стал перебирать страницы. Если бы Кенни пришел сюда потрахаться, то уже на этом всякий запал в нем потух бы, точно перегоревшая спичка. — Н-да… Нет такой, сударь, нет, — кот рассеянно улыбнулся, демонстрируя влажные десна без половины зубов. — Да и рановато вы пожаловали… — Еще раз… — Кенни выбросил руку вперёд, сграбастал кота за шиворот и вжал в столешницу, смачно приложив заплывшей жиром щекой об занозистую древесину. — Кушель здесь? Третий раз спрашивать не буду, учти, падла. — А… а… А! — проблеяла беспомощно трепыхавшаяся под его рукой туша. — А-а-а, вы про Олимпию… Так она наверху, в седьмом номере… Кенни медленно разжал пальцы и брезгливо вытер руку о полу плаща. Кот распрямился, судорожно втягивая воздух и растягивая воротник рубашки на багряной шее. — Правда, она болеет… — он широко, как бы извиняясь, осклабился. — Давненько не работала… Кха-кха! Кенни не понравилось, как он сказал эти слова: «болеет, «не работает». Они блеснули, точно рыбья чешуя, десятком дополнительных значений. «К черту, — подумал Кенни. — Главное дотащить ее до Ури, тот что-нибудь да и придумает». — Карлотта! Проводи сударя, будь душечкой… — кот обернулся к девке с голой грудью. Девица, до этого сидевшая, как на иголках, соскочила с табурета и нервно одернула юбку. Идти с Кенни куда бы то ни было ей очевидно не хотелось. Но и ослушаться она не могла. Славно. За минувшие годы в не-гостинице не-Мадам Бово почти ничего не изменилось. Разве что за стойкой прежде сидела другая — рыженькая, кажется… «Времена нынче не те, — подумал с ухмылочкой Кенни, ступая на лестницу следом за провожатой. — Раньше помощница ходила с обеими грудями наружу, а теперь только с одной. Видать, жадность людская возросла вдвое. Расскажу Ури, он оценит». Интересно, и почему он никогда прежде не рассказывал королю о своей прошлой встрече с дражайшей сестрицей? *** — А что это за скорбный призрак в углу устроился? — дернул подбородком в сторону затемненного диванчика Кенни. — Чахоточниц держите? — Какой там! — фыркнула сидевшая на его коленях миниатюрная блондинка, весело болтая в воздухе ножками, затянутыми в розовые чулки. До пола она с коленей Кенни не доставала. — Это Олимпия, она чистюля и святоша. Но ску-у-учная, как праведная жизнь. — А ты испорченная и веселая? — Кенни сунул руку под воздушную юбку своей девицы и с силой ущипнул упругую, умещавшуюся в ладонь ягодицу. Девчушка завизжала и притворно завырывалась. На вид ей было лет шестнадцать, не больше, и от обещанной сладости ныло не только в паху, но и где-то под сердцем — всегда приятно подмять под себя что-то редкое, красивое, еще не подпорченное местным гнилым воздухом. Иногда Кенни видел в этом поэтичное желание прикоснуться к красотам верхнего мира. Иногда — что ему просто хотелось девку поуже и посвежее. — Пойдем наверх, — шепнула ему на ухо девица. — Только сначала нужно попросить разрешения у Дьюика. Или у Карин. Попросить разрешения — то есть, заплатить коту или его помощнице. Кенни медленно перевел взгляд от угла обратно, к своей девице. Поцеловал ее на прощание крепко, кусаче, оттягивая упругую, но тонковатую на его вкус губу, и небрежно сбросил с коленей. У Карин — с Дьюиком и его маслянистым взглядом говорить не хотелось, — он выкупил комнату на ночь и девку к ней впридачу. Правда, не свеженькую блондинку. Цена неприятно куснула пальцы, но деньги у Кенни сейчас водились. Немного, правда, но на небольшие удовольствия должно хватить. Он лежал на кровати, закинув слишком длинные ноги на нижний бортик, когда дверь открыли. И вошла она. Кенни до последнего хотелось верить, что он попросту обознался. Но он не ошибся. Память на лица у него была отменная, а взгляд — наметанный. — Ну здравствуй, — сказал он, не вставая с кровати. — Кушель. — Кенни?.. — она уже стягивала верхнюю голубую накидку, оставаясь в легкой белой сорочке, но остановилась на полдороге. — Это правда ты? — Я. Он сел, снял шляпу. Кушель, привстав на цыпочки, повесила на крючок голубую накидку. Такая же мелкая, — оббежал ее взглядом Кенни. Со своих четырнадцати, когда он видел ее в последний раз, почти не выросла. А ведь ей уже должно быть около двадцати. Впрочем, с едой в Подземье всегда было туго, особенно для девочек, воспитанных на старинных романах. — Что, тут лучше кормят, чем дома? — спросил он. — Ты в талии раздалась. — Намного, — ответила она, замирая посреди комнаты. — Тебе нужны деньги, Кенни? — Надо же, какая благодетельница, — он косо ухмыльнулся и быстро встал на ноги, разом оказавшись выше Кушели головы на две с половиной. — От кого? Он посмотрел на нее снизу вверх, и скулы заныли от злости. Так положение дражайшей сестрицы было видно еще лучше. — Я не знаю, Кенни, — она опустила глаза и сцепила на животе руки, хрупкие, будто выточенные из тонкой ледяной корочки. Такая появляется в студеные зимы на молоке, если оставить его у продуваемого окна. Когда-то очень давно, им, еще детям, подавали настоящее молоко с поверхности — обычно как раз на зимние праздники. Но это было до того, как гонения усилились и они стали не жить, а выживать впроголодь. — Это и не важно, — добавила Кушель. — Правильно, не важно, — Кенни схватил ее ладонь своей, раза в два шире и в полтора длиннее, и крепко сжал — так, что затрещали птичьи косточки. — Тебе ой как крупно повезло, что я нашел тебя именно сейчас и у меня есть деньги. Ты этого выблядка рожать не будешь. — Нет, — светло-серые глаза расширились, как два блюдца. — Кенни, ты сдурел? Она расставила ноги пошире, всерьез думая ему сопротивляться. Хотя он мог бы скрутить ее одной рукой. Одной же рукой поднять и вынести отсюда к чертям собачьим. — С чего бы это? — Кенни опасно сузил глаза, задирая ее руку повыше — знал, что так начнут ныть мышцы и больно колоть в локте. От боли люди начинали соображать быстрее. Ему это и нужно было. — У тебя в брюхе сейчас слизняк, осиная личинка без глаз и носа. Я и на более поздних сроках бабам животы вспарывал. Ничего, заслуживающего жалости, там не было. — Я люблю его, — выдавила Кушель через боль. Она терпела так же непоколебимо, как все Аккерманы. И это выбешивало. — Кенни, ничего лучше со мной уже не случится. — Я бы мог забрать тебя отсюда, дура. Но только одну тебя, без прицепа. — Без него — не надо, — кукольное личико Кушель выражало непоколебимость — непоколебимость фарфора, который от столкновения с действительностью не прогибается, но бьется на осколки. Дура. Дура ебаная. Он в первый раз за всю никчемную жизнь решил сделать что-то хорошее в ущерб себе, а сердобольная курица все перехеривает. И ради кого? Ради выблядка от одного из сотни трахнувших ее мужиков? Кенни сорвался. Рывком притянул дражайшую сестрицу к себе, грубо облапил за талию — тонкую, можно обхватить двумя ладонями, — и зашипел на ухо: — А тебе, может, нравится тут? Может, это в тебе всегда было… А? — он без всяких усилий поднял ее над полом, снизу вверх заглядывая в лицо. — Что, если я сейчас тобой воспользуюсь по назначению? Будешь визжать и отбиваться? Или потечешь, как сучка?.. — Кенни, уймись! — она изогнулась, уперлась ладонями ему в плечи. Заколотила в воздухе ногами. Но вяло. Тускло. Будто без интереса. Кенни перекосило. — Ты же все равно ничего не сделаешь. — Ты так в этом уверена? — он ухмыльнулся — умел ухмыляться от уха до уха, показывая разом все зубы, удивительно здоровые для Подземья — и очень острые. — Ты, сестричка, даже не представляешь, какая я мразь и что могу сделать. Он поставил ее на ноги, спиной к кровати, и потянулся раскрытой пятерней к остроскулой щеке. Кушель шарахнулась. Смешно. Куда ей до его реакции? Пальцы нырнули в распущенные черные волосы, одним движением обмотали вокруг кулака и рванули. — Ну давай, покажи, кого ты любишь больше: себя или деньги? — Кенни наклонился низко-низко, почти доставая носом до ее носа. — Не боишься, что тебя попрут, если откажешь клиенту, а? — Я все равно с тобой не пойду, — вздохнула, не опуская глаз, Кушель. — Он мне нужен, понимаешь? Он брезгливо вытряхнул руку из волос и толкнул ее в плечо, мелкое и острое, больно кольнувшее в ладонь. Легкокостная Кушель отлетела на три шага назад, ударилась заколенниками о бортик кровати и с размаху села. — Если бы ты еще выглядела как блядь, — проговорил Кенни, засовывая руки в карманы и замирая над ней. — Так ведь нет. Ты, сука, как монашка на службе смотришься. Страдаешь тут, наверно? Каждый день с высокой колокольни светлой души страдаешь? Телом тут — душой на сотню верст повыше, правильно? — Прекрати, — Кушель приложила пальцы к плечу, которое наверняка ныло. — Кенни, прошу тебя. Я все сказала. Мысли раздували черепушку искристым роем. Мысли возвращались к огню: спалить тут все к чертовой матери, перекинуть Кушель через плечо и уволочь к повитухе с блестящим скреблом. Только вот Кушель удавится потом — такая она, мать ее, девочка из опустившегося дворянского рода, в детстве от корки до корки прочитавшая все романы в отсыревшей библиотеке, а теперь торгующая собой. Но если забрать ее с ребенком… Куда только? А некуда, черт возьми, за Кенни повсюду — хвосты, он идет — и за ним тянутся кровавые следы. Мало того, что с брюхатой бабой за плечом он побежит медленнее, так и белую сорочку этой бабы заляпает кровью. И она не отмоется. И выблядок ее не отмоется. Черт… — Кенни, со мной все кончено, — Кушель улыбнулась ему снизу вверх светлой улыбкой, наверное, прочитав по сложной мине все его мысли. — Я давно это поняла. Мне просто не повезло. Многим здесь не везет. Но я могу вырастить его… или ее. Чтобы мой ребенок потом смог отсюда выбраться и стать хорошим человеком. Понимаешь? — Тебе какое дело до того, что с выблядком станет? — Кенни поколебался и плюхнулся на кровать рядом с ней. Там, где еще недавно бушевало пламя, улегся пепел. — Не знаю, — убедившись, что он успокоился, Кушель осторожно переплела свои пальцы с его и сжала. Будто ничего не было. Будто он всех их не бросил шесть лет назад и не угрожал ей сейчас. Гребаная святоша. — Но это хоть какая-то надежда. — И это все, на что Аккерманы теперь могут рассчитывать? — он безрадостно хмыкнул. — Хоть какая-то надежда? Она снова пожала плечами. Упрямая дура. Всегда такой была, с тихой бараньей упертостью. Агнец, блять. — Можешь пойти вниз и подзаработать на пеленки, — буркнул он, падая на кровать. — Я заплатил за номер и не планирую искать место где-то еще. — Как скажешь. Она попыталась встать, но Кенни, коря себя, сел и поймал ее за руку. — Нет. Я передумал. Сядь. Я оставлю тебе утром по мелочи, можешь сегодня отдохнуть, — он поколебался. — Расскажи мне что-нибудь о себе. Черт возьми, шесть лет не видеться и вот так встретиться… *** Он обещал навещать ее, но как-то не срослось. Семь лет не срасталось, блять. Но ведь была же вылазка на поверхность. И был Ури, перевернувший всю жизнь Кенни с ног на голову. И новый смысл у этой жизни. И хлопоты, черт бы их побрал, хлопоты первого пса на службе у истинного Короля-За-Стенами. Пару раз он вспоминал о Кушель и отсылал ей денег, но, ежели быть честным, мог ли он быть уверен, что курьер не захапает себе если не все, то хотя бы половину этих денег, а остаток не приберет к рукам Дьюик? Они с Карлоттой поднялись на второй этаж. Нужную дверь Кенни узнал сразу, и поэтому поймал провожатую за пухлое запястье. — Дальше твоя помощь без надобности, — бросил он коротко. Девица обрадованно кивнула и умотала. А он встал перед дверью. «Ури сказал, что может дать ей работу при дворе, — подумал Кенни, отчего-то не притрагиваясь к ручке. — На кухню бывшую шлюху, разумеется, не пустят, но стирать белье или мыть полы — вполне. Станет приличной женщиной. Может, найдет мужа. И выблядок ее…» Кенни вошел. «Она постарела, — подумал он, глядя на высохшие, обнажившие десна губы и пергаментные складки на посеревшей коже. — Черт, да она выглядит как гребаная старуха». — Ай-яй-яй… Сильно ты похудела, — буркнул он, подходя к вытянувшейся под простыней сестре. — Кушель… Она не ответила. Он уже и сам все понял, но отчего-то стоял и смотрел, будто сверло взгляда могло что-то сделать с безнадежно мертвым телом. — Она мертва. Кенни медленно обернулся. На полу, ощетинившись спичечными коленями и локтями, сидело замурзанное лохматое нечто. На треугольной от худобы мордочке тускло поблескивали два больших голубых глаза в совсем не детских темных кругах. — Ну а ты? Еще живой… живая? — Кенни скользнул взглядом по белой сорочке и длинным патлам. Уродливый лягушонок не ответил. Сверлил его упрямым, бараньим взглядом с изможденного лица, и до перхоты в горле напоминал Кушель. «Если это девка, — подумал Кенни лихорадочно. — Подниму наверх. Черт возьми, Кушель. Хреновый у тебя братец, но… раз уж хотела через ребенка наверх пробраться, так тому и быть. Клянусь». — Не надо на меня так смотреть, — он понял, какую дурость сморозил. Конечно, живая, иначе бы не говорила. — Ты же поняла, о чем я. — Понял, — буркнул лягушонок. Мечта Кушель — ладно, Кушель было все равно, кто там из нее вылезет, это только проблемы Кенни, что… — покрылась хрустящими трещинками и разлетелась на осколки. Не девочка. Пацан. Пацан из рода, мать его, Аккерманов. — Как зовут? — Кенни разглядывал костлявое убожество сверху вниз. — Леви. Просто… Леви. Сколько бы Кушель ни провалялась мертвой, все это время мелочь явно сидела голодной. Говорил Леви через силу. Голос дребезжал и срывался, как будто говоривший планировал в скором времени испустить дух вслед за почившей маменькой. Никому-то в целом доме баб не было до него дела. Кенни разжал пальцы. Саквояж с подарками и кое-какими вещами по первой надобности грохнул об пол. Следом за ним грохнулся сам Кенни, сползая спиной по влажной стене. — Вот как, Кушель? Ну да, в самом деле… Зачем ему такая фамилия? — зачем лягушонку фамилия, которая ничего не может дать, кроме призрачной надежды на то, что в другой жизни все будет лучше? Если даже эта надежда не оправдывается? — А я Кенни, — бросил он, чувствуя подозрительный взгляд лягушонка. — Просто Кенни. «Мальчика Аккермана не одобрит даже Ури. Меня самого не шибко жалуют под солнечным светом, а тут… Нет уж. Лучше нам обоим остаться просто Леви и просто Кенни». — Мы с Кушель знали друг друга, — пробормотал он. — Будем знакомы. В сторону сестры он старался не смотреть вовсе. Разглядывал трещины между носками своих сапог и душил отчаяние, тяжкое осознание того, что, явись он на пару дней раньше, все могло бы… Не на пару дней, подумал он. На пару, мать их, лет. Если бы он знал, что встретит Ури. Если бы он знал, что все станет лучше. Он бы забрал ее еще с брюхом. Перекантовался бы пару лет как-нибудь, с него б не убыло. А теперь… Он поднялся, прошел к сжавшемуся в комок Леви и поднял на руки. — Пойдем, — буркнул Кенни. — Найдем тебе что-нибудь пожрать. Наверх он его не выведет. Но человека сделать постарается. И если однажды лягушонок захочет выбраться на поверхность… Это будет только его выбор. И рассчитывать ему придется только на себя. Но таким же обреченным и беспомощным, как Кушель, он уж точно не будет. Никогда. Ему Кенни оставит нечто большее, чем просто бесплодные надежды.