гроза. на улице гремит отрадно. мольба. из глаз моих хлыщет отвратно. вспышка освещает карамель в зрачках. звуки играются с ушами. засада боли отдается в мочках. запах пахнет незнакомыми временами. в фалангах скапливается заряд. вот-вот опять ударит. я заучила весь этот заманчивый обряд. меня под землю он отправит. всё как-то скользко и неясно. лишь пару звёзд на небе светит. молния указы даёт властно, и гром за нею следом бредит. пожалуй, я не вознеслась. хотя, об этом лишь мечтала. пороку с хлебом отдалась да скорости не рассчитала. у разочарования жестокий вкус отравы. у её глаз попрежнему великий цвет. её голос берёт высокие октавы. вот только повсюду гаснет свет.
***
У Билли кровоподтёки на губах играют в шашки. Галопом кожица сдирается, выпуская кровь. Билли пальцами отбивает по ладони Баха. Билли — забытое, заброшенное, среди стен домов под серым, пасмурным небом отродье. Смысл её жизни — осознание, что она лишняя. Она тщится затеряться на тёмной стене, но ничего не выходит. Забыться ей не удасться никогда. Она настолько предана забвению, что ей трудно почувствовать саму себя. Реального в ней осталось только существование, которого она до смерти боится. Билли — замученное, познающее само себя. Оно видит себя насквозь, оно спокойное и опустелое, оно освобождено от человека, обитавшего в нём, оно чудовищно, потому что оно никто. Айлиш до резкой боли в зубах втискивает в себя воздух. Хочется испариться от людей. Они так ей надоели. Концертные залы всегда ломятся индивидуумами, которые, закрыв глаза, тщатся превратить свои отупелые лица в звукоулавливающие антенны. Они воображают, что пойманные звуки преобразуют их страдания в музыку, сделают из них молодой ветер. Они думают, что красота им соболезнует, что искусство способно исцелять. Идиоты. Не измучившись, им не услышать музыки. Страдания, усилия помогают музыке зазвучать. Большинство питают иллюзию, будто они следуют собственным идеям и склонностям, будто они — индивидуальности и сформировали своё мнение в результате собственных размышлений, и просто случайно вышло так, что их мысли совпадают с мыслями большинства. Но Билли до них никакого дела нет. Реальность внешнего мира, люди и предметы имеют значение только потому, что они удовлетворяют или фрустрируют её состояние. Антагонизм, разочарование и скука убивают то, что осталось от изначального возбуждения и удовольствия. Её любят, считают кумиром. Привлекательность — заманчивый набор качеств, пользующихся популярностью и спросом на рынке личностей. Привлекательной её делает мода. Овладение искусством должно было стать для неё главным делом жизни. В мире ничего не должно было быть важнее, чем музыка. Но едва ли существует поле деятельности или занятие, которые сулят столь огромные надежды и ожидания и тем не менее постоянно приводят к фиаско, как её работа. Она должна выбирать между вещами, вызывающими в ней отвращение: выбирать или мечту, которую её разум ненавидит, или действие, которое её чувствительность отвергает; или действие, для которого она не рождена, или мечту, для которой никто не был рожден. Билли неопределённая, как знойный ветер, вечно стремящийся к хаосу и уничтожению. Определённость касается только прошлого и будущего — в том смысле, что оно кончается смертью. Она не может не подчиниться. Не существует добра и зла без свободы не подчиняться. Уже давно вообще ничего не существует. Билли вот-вот станет безумной, потому что панику из-за одиночества можно преодолеть лишь полностью отгородившись от внешнего мира, ведь только тогда чувство изоляции исчезнет, поскольку исчезнет сам внешний мир. Но Айлиш так не может, у неё нет свободы, она не может поймать пакетик с собственной индивидуальностью. Она сразу и никто и огромная сила, которой подчиняются. В пограничном состоянии экзальтации окружающий мир исчезает, а вместе с ним и чувство изоляции от него. Билли знает, как на мёд садятся мухи. Знает смерть, что рыщет, всё губя. Знает книги, истины и слухи. Знает всё, но только не себя. Её тошнит словами на пол ванной. В её горле слова встают комом, слова пережёванные, прожаренные с кровью, слова путаются у неё на языке, и она выплевывает их такими, какие они есть: уродливыми и неправильными. Маленькие и острые, они вспарывают ей грудь изнутри, заставляя болеть и жалеть о несказанном. Они скапливаются и гниют где-то за сердцем, годные теперь лишь на то, чтобы удобрять ими землю, в которой они будут разлагаться ещё долго, как ядовитый пластик. Они потихоньку задыхаются, ломаются на буквы в ней, крошатся и умирают от каждого дня, который не тот, от каждого отвратительного, совершенно не того дня. От этой звенящей пустоты, наполненной обрубками слов и трупами идей. От этих выжирающих душу дней, выдирающих нервы по одному. Билли закована в свой пиджак как в цинковый гроб. В ней очередная историческая катастрофа смотрит в глаза и целится в лоб. Что-то злобное и желавшее непременно сейчас же высказаться загорается в лице её. Айлиш выползает из ванной, и до неё доходит, где она. Квартира в потёмках напоминает пещеру. Тысячи лабиринтов, сливаясь, кружат голову. Люди между собой на глаз сортируются и ничего не могут найти. Черноволосая идёт руками по стенам. Шаркает ногами по бесконечным коврам, изредка оступаясь. Коридор совсем узкий, давящий, доводящий до удушья. Билли тесно физически, Билли вот-вот застрянет, зацепится за декоративный папоротник и пропадёт. Айлиш никогда не отказывается встречаться с друзьями, но когда она ощущает их присутствие слишком долго, то даже самые близкие из них утомляют её, надоедают, раздражают, и она начинает испытывать растущее, мучительное желание, чтобы они ушли или уйти самой, остаться в одиночестве. Это желание — больше чем потребность. Это настоятельная необходимость. Черноволосая, как будто потерянная, вплывает в тёмную, всеми забытую комнатку. Стены здесь обвешаны дорогими полотнами, рисунками и акварелями. На столиках, шкафах и изящных витринах прячутся множество безделушек: китайские вазы, статуэтки, фигурки из фарфора, книги, лампы и много чего другого. Терракотовый ковёр населяет комнату своей драгоценностью и причудливостью. Коричневый оттенок дерева оседает на ресницах. Черноволосая негромко хлопает губами, рассматривая окружение, сливающееся в её зрачках в горькую корицу. Весь интерьер смешивается перед ней в кладбище, что, впрочем, понятно: такая жуткая, непосредственная жизнь, которой она живёт, слишком полна сама по себе, чтобы нуждаться в обстановке. Единственный источник света — лампа, стоявшая под абажуром из старинных кружев. Блёклые, косые лучи освящают лишь тумбочку из тёмного дерева и изголовье кровати, потрёпанное временем. Раскрытый балкон зовёт свежестью и умиротворённым запахом одиночества. Она заходит в него, ничего не видя. Билли кривыми глотками съедает воздух. Пытается унять писк и головокружение. Ей ужасно вдруг хочется оставить всё это здесь и сбежать. Она чувствует, что если только останется здесь хоть на пару часов, то непременно втянется в этот мир безвозвратно, и этот же мир выпадет ей впредь на долю. Билли — плакучие ивы, ласточки, сквозняки, калитки, капли, стекающие по лепесткам лилий, осознанность, незрелые персики, меланхолия. Айлиш в комбинации и в путанице самых обыкновенных вещей, сквозь присущее ей всегда беспокойство успевает разглядеть что-то такое, что пугает её до болезни, самым мнительным и необъяснимым страхом. При неожиданном шуме дрожь проникает ей в самое сердце; если в темноте сумерек она неясно различает предметы, её охватывает безумное желание бежать. Она боится ночи. Сквозь бестолочь смешных и неосновательных беспокойств проглядывается нечто как будто и в самом деле важное, нечто как будто стоившее тревог, сомнений и подозрений. Пейзаж — это и есть история, архива пульсирующий надир, в котором, как сгорание мотыльков появляется описание ночи. Тёмные массивы зелени кажутся в сумраке овальными пятнами неразличимых оттенков. Грустный месяц последней четверти красноватый, мрачный и тревожный. Он излучает мертвенный свет. Билли думает о том, на что похож этот цвет, окрасивший реальность снаружи. Он похож на осень. Не на ту осень с золотистыми листьями и прогулками в поле. На ту где начинает промерзать земля, все листья уже слежались и побледнели. Это похоже на смерть, представляющуюся старым другом. Откуда-то сбоку — она никак не может указать, в каком именно месте, — мелькает человеческий силуэт. С особенно благородной, хотя несколько брезгливой осанкой в лице, от которой в обществе сторонятся, как от чумы. Черноволосая поворачивает один только корпус и нагло пялится. Глаза её — два уголька. Потёками слюды в них танцует отражение луны. Лицо её с видимым и прогрессивным оттенком в мысли. Мэгги стоит на месте с видом человека, который останавливается иногда на улице, когда видит что-нибудь, на что можно взглянуть, как на редкость. Тишина между ними душит колючей проволокой. Билли пару раз рот раскрывает, да ничего сказать не может. Выворачивает фаланги, глядя куда-то сквозь. От ночного ветра кожный покров жмётся. Они с Мэгги знакомы пару часов. Несколько жалких мгновений. Она даже понять не успела, что у той в голове. Запомнила лишь напряжённые скулы, режущий взгляд и равнодушный кивок взамен приветствия. Маргарет спрашивает с той неделикатной усмешкой, в которой так бесцеремонно и небрежно выражается иногда людское удовольствие при неудачах ближнего: — Холодно? Мэгги в первый раз вступает с ней в беседу. Её спокойные глаза словно хранят в своей глубине отблеск необычайных картин, виденных ими. Она медленно отпивает из хрустального сосуда, продолжая глядеть. Янтарь хорошо сочетается с радужкой её темно-карих. Билли руки в карманах сжимает, лишь бы перестать дрожать. Почему-то не хочется, чтобы она оказалась права. — Ты выглядишь одинокой. Я могу исправить это. Кончики её угольных волос слегка развиваются на ветру. Билли сильно ёжится, ловя себя на мысли, что ей жутко. Страх — это распад души, дикая судорога мысли и сердца, одно воспоминание о которой внушает тоскливый трепет. Это чувство возникает среди необыкновенной обстановки, под действием таинственных влияний, перед лицом смутной, неопределённой угрозы. Маргарет и есть как бы воспоминание призрачных ужасов отдалённого прошлого. Это Айлиш поняла по оскалу вместо улыбки и по совершенно чёрным провалам вместо глаз. С Мэг можно познать панический ужас, но страх с ней неизвестен. У Мэгги нет настоящей жизни, она живёт миражами. В её сердце существует целый мир печали, её покой основан на отречении. Мэгги — немая буря, с неподвижными волнами из жёлтой пыли. Она вздымается, как разъярённые валы, но она ещё выше и словно изборождена переливами муара. Билли надо карабкаться на эти валы золотого праха, спускаться, снова карабкаться, карабкаться без конца, без отдыха, нигде не встречая тени. Девушка подходит близко. Черноволосая жадно разглядывает сначала сверкающую бляшку ремня, имеющую овальную форму. Скользит по широкому вороту её полу-прозрачной рубашки, из-под которой виднеется очертания бюстгальтера и торса. Билли чувствует в воздухе нéчто неосязаемее и невыразимое, некое таинственное веяние, которое предупреждает о тайных умыслах, питаемых к ней. Айлиш заглядывает в её зрачки. Чёрные, чёрные, как смерть. Немолчный гул деревьев и ветра щекочет. Страшный вой раздаётся по всему небу, словно по нему с пыхтением и ревом мчится взбесившееся стадо собак. Первая вспышка от молнии зарождает на лице Мэгги неподдельную радость. Словно до этого её сердце было омрачено этим грубым светом, отражавшимся на позолоте балкона, искусственным сверканием лампы — этот резкий, фальшивый блеск вдруг померк. С запада грозно и неуклонно поднимается туча. Края её вскипают белой пеной, чёрное дымное брюхо отсвечивает жёлтым. Нити огня раскраивают её на кусочки. Со слухом совершается что-то странное, будто вдали проигрывают негромко и грозно трубы и явственно слышится свист свирепого ветра. Устанавливая преграды, ветер преобразует таянье вещества в остаточное значенье. Звук затопляет впадины ожидания. Оно мгновенно, повторяемо неустанно, как монисто в пальцах. Преграды преобразуются в горение вещества, распад воздуха на элементы и горло, которое случается, словно прозрение форм, стягом сухих семян, развёрнутых ветром в лоб. Биллин космос заканчивается стеклянным шариком, со стенок которого падает снег. Звёзды блестят, будто у роты вычищенные сапоги. Становится холодно. Воздух сгущается. Сквозняк сквозь неё сквозит. Ночь, биллина ненавистная ночь, тяжёлым гнётом ложится ей на сердце. Начинается гроза. — Я расценю твоё молчание, как согласие.***
Поцелуй рожден был еще до их встречи. Их губы, выпустившие яд, две жизни в миг соединяют для дальнейших неизбежных расставаний. Чувства и мысли сходятся по касательной. Звук грома. Звук протяжный. Тяжёлый и ребристый. Звук грома. Звук отважный. Громоздкий и всесильный. Звук как колыбель роскошный. Звук-прорезь в сердце. Звук-воронка. Звук эхом разрастается в полёте. Звук-разносчик небесного крика. Обрамляемый вспышками молний. Их слепящий свет заставляет забыться. А затем наступает звук безразличия — звук грома. Под него всё на сердце слоится. Пробирает тряской насквозь. Из-за страшных вибраций под ухом рождается новая, вязкая, разбитая мысль. Дождь идёт косой, плотный, как завеса, подобный стене из наклонных полос, хлещущий, брызжущий грязью, всё затопляющий. Особенно сильный раскат заставляет подпрыгнуть. Страшно, но непременно хорошо. Под строгий марш дождя дышится легко. Еле-заметная испарина пота на лбу и висках. Мэгги целует чужие губы, причмокивая. Задом прижимает черноволосую к подоконнику, пальцами барабаня по её талии. К телу всё бесперебойно липнет. Мокро — отныне состояние. Фаланги предательски дрожат. Стёкла подёргивает от раскатов. Сверкает ярко, от этого на улице как днём. — Мэг… Чужая шея на вкус ледяная. Отдаёт приступами помешательства. Она ныряет под ткань. Играясь, ногтями оставляет на животе нитки. Сматывает их в беспорядочную, ало-красную пряжу прямо у пупка. — Мэгги — звучит настойчивее, но по-прежнему как бы издалека. Билли сама, как высокочастотный разряд. Сплошное могущество в трещинах её губ. Из её стана вытекает стройная берёза. В ногах сидят запуганные львы. На свету она струится как мимоза. — Маргарет! — толчок в район плечей отрезвляет. Биллин голос — её любимый звук. Увы, Маргарет больна меломанией. Оливковый, малиновый и серый. Червовый, чёрный, голубой. Горчичный, алый, чёрно-белый. Всё разом закружилось от нового удара грома в пустоту. — В чём дело? — Мэг слегка облизывает губы. Изгибы Айлиш цвета алого-лимонада. На вкус она — обманчивый муляж. Девушка глядит на неё сверху вниз, разрезая резкими линиями своего лица. Под могучими раскатами биллины плечи — судороги. Коренится испуг в её затуманенных зрачках. Взгляд Мэгги — взгляд слепого палача в момент прощального удара. — Боишься грозы? — хмыкает, сжимая меж пальцев закрученную прядь цвета тлеющей Венеры. Ведь не в луже, а в звуке мрут. Айлиш не отвечает. Боязливо оглядывается на раскрытую дверь, откуда порывы ветра вырываются, раскачивая тюль. Черноволосая внимательно выжидает. Вот только терпеливости в ней никчёмно мало. Маргарет захлопывает дверцу одним рывком. От удара Билли вжимается в прохладное стекло, как бы проваливаясь в небытие. Она, как запуганный зверёк, ладонями опоясывает нависшие перед ней плечи. — Руки — Мэгги шепчет строго в район челюсти. Перехватывает её за кисти, фиксируя их высоко над головой. Полусладкий привкус серы на прожжённом языке. Билли — её благодетель. Билли ощущается словом буду. Мэг больно кусает за вздутую ранку на губе. Пересчитывает чужие рёбра, играясь с бархатом на животе. Мокро целует, языком щекоча дёсна. Приглушённая симфония из стонов выстраивается в ряд. Мэггин слух претворяет это колебание в звук и метаморфозой этой рождает музыку, которая придаёт певучесть немому волнению черноволосой. Бредни про долго, про муторно, счастливо, скомкано Мэгги слизывает. Косыми рыхлыми линиями вздымаются биллины ключицы. Её кожа, окутываемая редкими мерцаниями жёлтого цвета, кажется не то окрашенной, не то фосфоресцирующей. Маргарет, похожая на упавшие с неба гигантские живые жемчужины, своим перламутровым, таинственным и царственным сиянием совершенно затмевает весь страх. Крутые линии талии Айлиш порождают столько мечтаний и дум. Мэггина фантастическая дробь по позвонкам доводит её до трепета, могучего волнения, вдохновлённым восторгом, граничащим с безумием. Мэггины пальцы жёсткие, как пергамент. Биллина кожа походит на очаги лесного пожара. Она сгорает, издавая громкий треск. Прикосновения тушуют все очертания, опустошают черноволосую льдистым мхом. Мэг, охваченная звериным неистовством, потребностью разрушения, яростно мнёт округлые бёдра. Держа Айлиш так, словно желая слиться с ней воедино, она протискивает колено между её ног, ненароком надавливая на промежность, ловля с мокрых губ еле заметный вздох. Черноволосая чувствует огненный трепет, подъём, внезапное напряжение желаний, истому, целиком охватывающую тело. Они охвачены восторгом, сладостно упоены своей близостью. Их соединяет поцелуй, божественный поцелуй — дверь в земной рай, поцелуй, который поёт о людских наслаждениях, сулит их всегда, возвещая их и предвосхищая. Снаружи буря ожесточённо бьётся в стены дома, а сквозь узкий квадрат стекла Билли удаётся боковым зрением разглядеть свет ярких молний и размётанные деревья. — Мэгги, пожалуйста… — шепчет так жалобно, что дрожь схватывает руки в панцырь мурашек, — давай перейдём на кровать. Билли — страна марева и наваждений. Её атласная, как тонкая бумага, кожа пропитана мягким ароматом, который въелся сквозь эпидерму в самую плоть. Целуя шею, Мэг чувствует лёгкое благоухание, точно кто-то открыл коробку с пудрой из флорентийского ириса. Повелительная и властная наружность её доводит до головокружений. Она падает на кровать спиной, заставляя певицу себя оседлать. Снизу смотрит, как будто околдованная взглядом василиска. Матрас под ними колышется, как взволнованное море, вгибается и рокочет. У них обеих слияние сердец, слияние душ, сентиментальный идеализм и платонизм. У Маргарет на ладонях невидимые колючки, тропический запах и бешеная пульсация. У Билли на рецепторах играет вишня и что-то другое, что-то её совсем неотъемлемое и ей принадлежащее. Выставляются биллины смуглые, здоровые, удивительные плечи, — плечи, которые увидишь разве только во сне, — кое-как прикрытые батистовым, отороченным кружевами топом, что удивительно идёт к её кофейной коже. Чёрные мэггины волосы, причесанные на пробор, покрываются огненным шёлком. Это пальцы Айлиш ласкают её затылок, накручивая короткие пряди. Маргарет довольно мычит прямо в чужой рот, вибрацией раздавая мурашки густым мёдом прямо до трахеи. Ногти играются с металлической пуговицей на чужих джинсах. Она языком очерчивает подбородок и челюсть, спускаясь к напряжённым и кричащим мышцам шеи. Балуется с кожицей, легонько посасывая её. — Финн? Ты, случайно, не видел Билли? Она ушла в ванную и так и не вернулась — приглушённый голос из коридора осязаемый, доводящий до паники. Айлиш боязливо выдыхает. Дрожит под настойчивыми прикосновениями. Маргарет стягивает с неё вещи, словно сдирая кожу. Её голая грудь под хаотичными, световыми взрывами природы кажется совершенной. — Мэг, нам нужно остановиться. — Тише — широкими ладонями прижимает к себе насмерть. Вроде ожога, вроде поклона её к ней отдача. Эта жгучая женская блажь сгорает в розовых, упругих сосках. В мэггиных глазах раскрепощение фурий. Она распластывает рабской сущности биллин унтергрунд. — Мэгги тоже куда-то ушла. Может позвонить ей? — Она не могла уйти, ничего не сказав — сквозь стены отчетливо слышно нотки горечи. — Нас могут увидеть — черноволосая хрипит, выгибаясь в пояснице. — Заткнись, Айлиш — у синевы на её скулах налёт сливы. Оазис ужаса в песчаности тоски. Она там на здесь променяла. Щёки Билли — мак. Брови — ёж. Аффектация неких чувств, коих и нет. Биллина кожа жвачно-бумажная. Приятно проваливающаяся под пальцами. Её вздохи пуще всяческих увертюр. Мэгги та, чьи следы всегда простыли. Тот поезд, на который все опаздывают. Билли полая, затолканная, немотствующая. Планеты, приметы, кукольные представления. Дикая тряска? Дремота. Резкий удар? Шлагбаум. Красивая маска? У глаз позолота. Колит, будто комар? Опиум. Беспоследственный дребезг струн, изготовленных из ногтевой пластины. Мэггин средний палец трётся о клитор. Названия биллиной агонии доселе не нашла ещё людская речь. Мэгги похожа на полярное сияние. Мэгги — минус тридцать градусов по Цельсию. Мэгги — снег. Мэгги — бабочка Поликсена, а Билли — Голубянка Икар. У Маргарет от тёплой плоти на нервных окончаниях фаланг безумство жгуче разъедает грудину. Она толкается, входит в неё до упора. — Двигайся, Билли — шепчет, сжимая очаровательную припухлость чужого бедра. У Билли колени — громоотводы. У Билли адреналин вместо кислорода в лёгких. Дрожь плотоядная в районе живота. — Я сказала тебе двигаться — громкий шлепок по груди заставляет скулить. Её голос так низок, что на некоторых словах даёт оттяжку в хрип. Мэг сосок скручивает до приятной боли. У них всё вдребезги. У них всё до конечности. Айлиш слегка подпрыгивает, как на пружинах. Насаживается, отдаётся, за грехи платится. Её бьют по тяжело вздымающимся грудям. Между глазными яблоками и закрытыми веками проплывают коричневые пятна с огненно-зелёным ободком. А когда Мэгги открывает глаза, то они выстраиваются в биллин образ. Дымчатое чёрное варево тучи распарывает огонь, и из кромешной тьмы восстаёт её сверкающий стан. Биллину красоту можно на скрипке сыграть, но только тому, кто эту скрипку, как свою душу, знает. Лунный свет проходит по её коже, ощущаясь холодным серебром на коже, словно единственное украшение. На Билли действуют чужие глаза, сверкающие чешуёй приближения, затем изменения мысли, преломляющей углы речи, — как над расколотым ртом скорлупу раскалённую мака, — удвоенную уступами искривлений. Телесность достигает плотности, в которой свет забывает о тени, избавляется от конца и начала. Воздух между ними начинает дрожать и струиться Веко инфузорно ресничит вверх. Билли на границе с забытьем, Билли — конец без тормозов и неумолимая разрядка. Биллино удовольствие сопровождается грохотом катастрофы. Мэгги и есть ночь. Она сгущается, как кроткая великая тьма. Она затопляет пространство, как неуловимая волна; она скрадывает, стирает, уничтожает краски и формы. Мэгги и есть гроза. Она появляется из ниоткуда, обрушиваясь льдом. От неё пахнет холодом. Кажется, Билли начинает любить ночь и грозу. Все то, что вы страстно любите, в конце концов всегда вас убивает.