О старых качелях и утренней прохладе

Молоды и бессмертны Чуть дрожим на ветру Дальше бежать изо всей дурной силы Пока растут крылья Сироткин - Планы на это лето

      Порыв ветра с улицы в очередной раз раздул легкий тюль, разворошил кудри, мазнул по голым плечам льдом и покатился дальше по комнате, переворачивая пожелтевшие листы открытой книги, лежащей на комоде. Антон повыше натянул на себя одеяло, подоткнул его под шею Арсения, ежась на узкой, скрипящей от долгих лет кровати. Закрывать форточку не хотелось: ночи хоть и были уже промозглыми и сырыми, по-настоящему августовскими, но дни все еще радовали почти тридцатиградусной духотой, и нагретый солнцем дом с неохотой отдавал тепло, заставляя постоянно чувствовать себя как в парилке.       О стекло над самой головой Шаста, злобно и недовольно жужжа, билась оса, изредка путаясь в кружевной ткани штор, уже давно не белых, а серо-желтых, вобравших в себя пыль поколений и веков, где-то приглушенно лаяли собаки и кричали дерущиеся коты. Стрекотали последние, засыпающие цикады, и еще совсем тихо, только распеваясь, что-то насвистывали птицы. Антон повернул голову на подушке к деревянным старинным часам на стене, маятник которых громко и размеренно стучал, отсчитывая время, и посмотрел на циферблат, с трудом высматривая на нем в синем сумраке стрелки и числа. Четыре часа. Он никогда не мог полностью подстроиться под режим Арсения, проваливаясь в сон далеко не сразу, даже если ложился вместе с ним, и не поднимаясь ранним утром, предпочитая досыпать, когда тот уже покидал кровать, чтобы прогуляться или отправиться по делам.       Шастун вздохнул и потянулся рукой к стулу, на котором лежал его телефон, заряжаясь, отсоединил провод и сощурился, когда свет экрана ударил по глазам. Он тут же убрал яркость, дабы не разбудить Арса, уткнувшегося ему носом в ключицу, и постарался поймать хоть какой-то интернет, чтобы зайти в соцсети. На дисплее горела буква G, и Антон нахмурился: так было почти везде, и заветную E можно было найти только на крыше, но лезть на нее ради долгой загрузки даже простого текста хотелось редко. Он продолжал смотреть в экран, изредка тыкая в него пальцем, чтобы тот не гас, ожидая пока загрузится хоть какая-то часть Телеграма. Пролистал старые, еще вчерашние новости и посты, с трудом появившиеся вечером, а после понял, что не уснет, даже если очень сильно попытается, а потому аккуратно выпутался из кольца рук и ног Арсения, спустил ноги на колючий ковер и поднял треники и майку, натягивая их на себя. Половицы под его ногами жалобно и протяжно заскрипели, когда он встал, но этот звук, ставший уже привычным, не потревожил ни Шастуна, ни Попова. Антон аккуратно протиснулся между креслом и кроватью, отодвинул тюль, звякнул щеколдой, открывая древнюю, визжащую от натуги раму, и легко смахнул осу на улицу, давая ей наконец свободу. Та на несколько секунд замешкалась, приземлившись на проржавевший карниз, слегка поигралась длинными прозрачными крыльями, а потом невозмутимо взлетела, будто бы сама нашла выход из плена. Шаст едва слышно хмыкнул и вновь подсоединил телефон к зарядке: брать его с собой совершенно не хотелось. Он закрыл книгу, положив ее в стопку к остальным, играючи чуть толкнул дверцу никогда не закрывающегося шкафа, забитого старым постельным бельем, таким же желтым тюлем и пропылившимися портьерами, и взял с пола шорты Арсения и свою собственную футболку, бросая их на кресло, которое уже было готово потонуть под ворохом их вещей, а потом обернулся к кровати. Арс, лежа у стены, лишившись источника тепла, съежился под одеялом в комочек, выглядывая голым плечом, усыпанным родинками. Антон вытащил плед из-под завалов одежды и накрыл его, укутывая так, чтобы ветер не смог его достать, а после улыбнулся и оставил цепочку мягких, легких поцелуев на его виске и лбу, приглаживая растрепавшуюся за ночь челку.       Он вышел в гостиную, тут же замечая на столе тарелку с оставшимся еще со вчера шашлыком и миску с крупной ароматной клубникой, переданной им заботливой и сердобольной бабушкой из соседнего дома. Антон выключил лампу, заливавшую теплым светом стол и оставленную вчера вечером гореть, подхватил мясо, отправившись с ним к холодильнику, чтобы оно не испортилось до того, как они встанут, и заодно набрал горсть ягод, тут же закидывая одну в рот.       На кухне его встретила Комета — шоколадного цвета лабрадор, спавшая на полу, положив большую голову на лапы. При появлении хозяина, сонная собака лишь слегка встрепенулась, моргнув и пару раз ударив тяжелым хвостом по полу. Шастун оставил тарелку и приблизился к ней, присев на корточки, нежно погладив макушку и принявшись чесать за ухом. — Девочка моя, — прошептал он, нежно улыбнувшись и наклонившись, чтобы поцеловать теплый и сухой с ночи нос. — Пойдешь со мной?       Комета широко зевнула, медленно и лениво встав со своего места, сладко потягиваясь и прогибаясь в спине, отряхнулась, отгоняя остатки сна, а затем все так же размеренно протопала к двери. Антон толкнул ее, и на него обрушилась еще ночная уличная сырость. Чуть поежившись, он ступил босыми ногами на холодный влажный ковер крыльца, вслед за собакой спустившись по деревянным мокрым ступеням и выйдя из-под навеса. Голые ступни и щиколотки обожгла ледяная роса, но Шаст продолжал идти по траве, жуя клубнику и вдыхая раннее утро. Пахло полевыми цветами и зеленью с луга позади дома, догоревшим костром, от которого еще поднимались редкие струйки едва заметного белесого дыма, и тем особенным ароматом, который бывает только ночью и на заре: свежестью, спокойствием и тишиной.       Антон прошлепал к старой, уже дышавшей на ладан качели, сделанной из длинной узкой доски и двух цепей на перекладине, висящей между раскидистыми березами. Под тенью крон было еще прохладнее, чем в остальном дворе, и едва вылезший из-под одеяла Шастун зябко повел плечами, усаживаясь на качели, которые тут же протяжно скрипнули несмазанным проржавевшим железом. Он облюбовал их, едва только увидев, сидел здесь чаще один, чем с Арсением, который будто чувствовал, что в такие моменты Шасту важно было находиться наедине с самим собой, курить, размышлять о чем-то своем или не думать вовсе. Даже Комета редко ластилась или игралась, когда Антон уходил сюда, оставаясь на крыльце и ловя ртом комаров и мух.       Он и сам не знал, почему так сильно полюбил конкретно это место. Может потому, что под густой листвой он чувствовал себя единственным человеком в этом мире, особенно сейчас в серых утренних сумерках. А может быть банально потому, что здесь в тени было гораздо комфортнее, чем в остальном дворе, залитом днем ярким солнечным светом.       Вот и сейчас Шаст уже привычно разместился на доске, обязательно оставлявшей на голой коже занозы, достал из кармана штанов пачку сигарет и зажигалку и прикурил, выпуская в воздух струйку сизого дыма. Комета, серьезно приняв его приглашение, плюхнулась рядом, положив тяжелую голову ему на колено, изредка причмокивая, и Антон рассеянно водил ладонью по гладкой жесткой шерсти.       Ветер шелестел березовыми листьями, из открытой двери бани тянуло запахом мокрого дерева, веников и цитрусового геля для душа, где-то вдали рокотал мотор заведенной Волги и мычала корова, встревоженная утренней дойкой. Было по-деревенски тихо и одновременно шумно для пятого часа утра.       Антон здесь чувствовал себя странно. Привычная ему жизнь, городская, по-московски суетливая и взвинченная, наполненная гулом машин и никогда не прекращающейся стройки, здесь будто останавливалась, несмотря на то, что деревенский темп был не менее скорым: люди вставали рано, кормили животных, шли на огород, чтобы прополоть грядки и полить растения, варили обед, стирали одежду, занимались чем-то по хозяйству, готовили сараи к зиме, чинили заборы и запасались зерном и сеном, и только вечером, переделав все дела, выходили со своих участков, садились на лавочки у ограды и говорили обо всем и ни о чем, отовсюду слышались негромкие голоса, перемывающие косточки соседям. В этом размеренном и четком распорядке, касавшимся Антона только тогда, когда знакомая Арсению бабуля приходила к ним, устало, но открыто и весело улыбаясь, приносила им то ягоды, то свежеиспеченный яблочный пирог, Шастун ощущал, как мир вокруг него замирал, становился стеклянно недвижимым и оставлял его наедине с Арсом и собакой, вечно движущимися и скачущими будто игрушечные кролики, которых завели, а выключить забыли.       Комета вообще была удивительным животным, перенявшим характер одновременно у обоих хозяев. Она была убежденной совой, как и Антон, любила спать и отказывалась выходить на улицу раньше двенадцати, до последнего оттягивая полное пробуждение, даже видя, как Арсений в восемь утра всегда уходил на пробежку, а после тянул во дворе мышцы. Зато потом становилась энерджайзером, носилась по траве вместе с Поповым, приносила мячи и палки Шастуну, поддерживала любые идеи развлечений, кроме голодовки, ходила вместе с ними на речку, плавая с одного берега на другой, ныряла, а после смешно и громко отфыркивалась от воды, попавшей в нос. Всегда была рада дойти до типичного сельского магазина, в котором практически ничего не продавалось, или уйти в лес, чтобы прогуляться и порыть носом землю.       И хотя днем она всегда неустанно следовала за Антоном, куда бы он не пошел, в квартире ли или сейчас в деревне, ночью она всегда спала с Арсением. Тот первое время боролся с Кометой, не разрешая ей залезать на койку, не желая бороться с шерстью еще и на постельном белье, но быстро сдался под двойным натиском щенячьих глазок, махнув на ее старания рукой. Собака довольно укладывалась у него в ногах, сворачиваясь в клубок и утыкаясь носом в свой бок, покидая кровать только тогда, когда Арс вставал. Шаста всегда умиляло, как Комета вертелась на пустой половине, когда Попов уезжал в Петербург, разочарованно слезала с нее, не найдя второго хозяина, и отправлялась на собственную лежанку, недовольно сопя. Он каждый раз записывал Арсению видео с ее пыхтением и грустным взглядом, когда его не было.       Собака улеглась на землю, задумчиво вглядываясь в кусты крыжовника и изредка принюхиваясь. Антон затушил сигарету и бросил окурок в стоявшую рядом жестяную банку, а после глубоко вдохнул прохладный воздух. Скрипнула дверь, и на крыльце появился сонный Арсений, щурящийся от хоть и приглушенного света после полумрака дома, все так же закутанный в одеяло и плед, с двумя старыми белыми эмалированным кружками в руках. Шаст мягко приподнял уголки губ, наблюдая за тем, как босой Арс шел к нему, заспанно хмурясь и зевая. Аккуратно отдав одну из кружек, от которой поднимался густой пар, он наклонился, легонько чмокнув Антона в губы, а потом сел рядом, завозившись и устраиваясь поудобнее. Доска была слишком узкой для двоих, но обоих это слишком мало волновало. Арсений, выпутавшись из своего кокона, в котором был похож на недовольную гусеницу, накрыл второй половиной Шаста, прижимаясь к нему телом, хранившим ночное тепло, а затем положил голову ему на плечо, не говоря ни слова. Наблюдая за этим уютным копошением, Антон все так же улыбался и размышлял о том, что всегда чувствовал себя как дома, если рядом был Арс, так ненавязчиво заботящийся и молча сопевший ему в шею. Он отпил горячего травяного чая, чуть горчащего из-за чабреца, и нежно поцеловал Попова в макушку.       Шастун всегда старался ловить такие моменты и подольше оставаться в них. Ему нравилось наблюдать за Арсом по утрам, если им случалось вставать в одно и то же время, когда тот сразу после пробуждения был нелюдимым и неразговорчивым, сосредоточенно варившим кофе и изредка подвисающим на одной точке, загружая мозг и тело, готовя их к рабочему дню, а через какое-то время резко включался и начинал потихоньку будить самого Антона мелкими, мало значащими разговорами. Он любил смотреть на то, как Арсений залезал в шкаф и вытаскивал оттуда его одежду, невозмутимо одеваясь, будто своей в обычной жизни у него вовсе не существовало. Впрочем, их гардероб уже давно стал общим, и Шаст часто путал, какая футболка изначально была его, а какая принадлежала Попову. Шастун с каким-то удивительным удовольствием замечал, как его (уже давно их) квартира обрастала книгами и какими-то баночками, завалившими все полки в ванной. Нравилось, что Комета всегда садилась у двери, ожидая хозяина, когда чувствовала, что Арсений вернулся в Москву и едет домой. Домой. И даже в разности их биологических ритмов было множество своих плюсов, потому что Арс никогда не давил, не заставлял его бегать утром по едва просыпающемуся городу и высматривать интересные надписи, но всегда возвращался еще до того, как Антон открывал глаза, приносил кофе, тепло целовал и смотрел тем своим искрящимся нежностью и восхищением взглядом, от которого дрожали колени, а по спине бежал рой мурашек. Во всем этом было так много любви, что хотелось остановить планету, но не сойти с нее, а продлить мгновение еще на несколько секунд, прежде чем начнется работа, пойдут съемки и дела завалят их с головой.       Антон думал о том, что такой отпуск — лучший в его жизни, пусть ему порой и не хватало всех городских удобств в виде ночных курьеров, стабильного интернета и возможности повеселиться на тусовке с друзьями. Он знал, что не был готов к тому, чтобы жить здесь постоянно, но такие недели тишины, когда не было никаких дел, в голове каждую секунду не мелькали мысли, связанные с работой, а каждый день был наполнен лишь ленью, спокойствием и самим Арсением, были восхитительно теплыми и даже в какой-то мере отрезвляющими: заставляли заземлиться, прислушаться к самому себе и к жизни.       На земле снова вовсю храпела Комета, на плече размеренно дышал Арс, кажется, дремавший, а Антон мелкими глотками пил уже остывший чай, пропускал через легкие свежий, чуть мутноватый из-за наплывающего тумана воздух, смотрел на светлеющее с каждой минутой голубовато-серое небо и на старый одноэтажный домик с выцветшей на стенах зеленой краской, почерневшими рамами окон и чуть покосившимся навесом над крыльцом. Одинокий, почти постоянно пустующий, он так не сочетался с их нынешним образом жизни, что первое время ему казалось, будто они оба что-то перепутали и приехали не туда, но внутри дом хранил столько чужой памяти в пожелтевших обоях в цветочек, коврах на стенах, старых покрывалах, высоких перьевых подушках, пропахших пылью, и кружевных скатертях, что это ощущение тут же пропадало, сменяясь ностальгией по детству и лету у бабушки. В голове мелькали воспоминания впервые разбитых коленок и саднящих ладоней, а во рту возникал кислый вяжущий вкус незрелых ранеток.       Шаст осторожно вытащил из пальцев Арсения телефон и, направив его на кроны берез, сделал фотографию прямо с того места, где сидел. Она получилась нечеткой, местами темной и пересвеченной из-за нехватки освещения, но на ней все так же красовались густая темно-зеленая листва с проблесками облаков и бело-черные стволы. Мелькнула мысль о том, что надо будет обязательно выложить ее, когда они вернутся обратно в город, а пока он отложил телефон к себе в карман, поплотнее завернул себя и Арса в одеяла и уперся щекой ему в макушку, тихо вздохнув. И это было правильно.